«Глупая, но я же не знаю, что делать!»
«Я тоже. Но мне страшно. Останься».
– Дурка, Дурка, Дурка… – зашептал Сенька, утыкаясь мокрым от слёз лицом в натянутую, дрожащую шкуру кобылы. – Отпусти, отпусти меня, девочка, прошу, я быстро сбегаю…
Дурка вдруг содрогнулась всем телом, и Сенька взвился на ноги как ужаленный. В кромешной темноте не было видно ни зги, вспышки молний лишь на мгновение освещали край стойла, не давая разглядеть ничего, и он бросился зажигать лучину, воткнутую в стену над ведром воды. Руки дрожали, спички ломались и гасли, мимоходом Сенька подумал, что, не ровён час, учинит пожар в чужой конюшне, а только этого ещё недоставало… Но лучина загорелась в конце концов, и парень, опрометью кинувшись назад и прижавшись к боку кобылы, ощутил вдруг тяжёлые долгие толчки.
– Пошёл?! – не веря своим глазам, прошептал он. – Пошёл?! Живой, значит?! Давай, милая! Давай, хорошая, золотая моя, давай! Ну! Ну! Ду-урка же!
Но кобыла снова протяжно, совсем по-человечески вздохнула, дрогнула и вытянулась. Похолодев от ужаса, Сенька смотрел на неё, боясь дотронуться и понять: всё… Наконец, сделав над собой страшное усилие, протянул руку. Со страшным облегчением убедился, что Дурка жива. Но и тяжёлых, размеренных толчков больше не было. Уставшая кобыла дала себя ощупать, Сенька убедился, что жеребчик здесь, совсем близко… что же она его не выпускает?!
– Ду-урка… – уже безнадёжно попросил он, садясь рядом с головой кобылы и заглядывая в её глаза. – Миленькая, давай ещё, пошло ведь как хорошо… Ещё разок так надо, и всё! А?
Дурка не шевелилась. Сенька машинально гладил её по раскалённой шее, вытирал рукавом лицо. Поднялся было – и Дурка тут же посмотрела на него.
«Уходишь?!»
– Дура несчастная!!! – не выдержав, крикнул он.
– Чяворо, что орёшь? Бабу, что ль, приволок? – поинтересовался вдруг снаружи знакомый насмешливый голос. Ещё не вспомнив, кому принадлежит этот голос, но страшно обрадовавшись тому, что хоть кто-то пришёл, что они с Дуркой больше не одни, Сенька вскочил, кинулся к дверям конюшни – и чудом не сбил с ног входящего с колом в руках Мардо.
Митька был мокрым с головы до ног, щурился на лучину, вытирал мокрую физиономию рукавом. Швырнув к стене кол, он сердито посмотрел на Сеньку.
– С кем ты тут, чяворо? А я через забор лезу, смотрю – в конюшне у Яшки огонёк блестит… Ну, думаю, лошадей свести залезли, дрын схватил, бегу… а это ты! Баба-то где спряталась?
– Какая баба?! Дурка у меня тут…
– Тьфу-у… – разочарованно сплюнул Мардо. – А с ней-то что не поладили?
– Вот, погляди… – Сенька упал на колени рядом с кобылой и начал оглаживать дрожащими пальцами её голову. Дурка не шевелилась. Мардо выдернул из стены лучину, быстро подошёл к лошади; нахмурившись, осмотрел её живот, наклонился, потрогал.
– У-у… Плохо совсем, – он воткнул лучину в притолоку и вытащил из-за голенища длинный, тускло блеснувший синевой нож. Глаза у Сеньки стали круглыми от ужаса.
– Не дам!!! – Он с силой оттолкнул Митьку. Тот, потеряв равновесие, свалился в кучу сена у стены, выронил нож, но тут же вскочил на ноги.
– Рехнулся, сосунок?! – От сильного удара Сенька отлетел к стене, ударился о шершавые брёвна, свалился на пол. Вскочив, бросился было снова – и опять полетел в сторону.
– Да уймись ты! Связывать мне тебя?! Не трону я её, недоумок!!! – заорал Митька. Нож валялся у него под ногами; Мардо быстро поднял его, одновременно доставая из-за пазухи фляжку.
– Угомонился? Открой, полей…
Сенька торопливо вытащил пробку, запахло спиртным. Мардо подставил нож; Сенька вылил на него всё содержимое фляги.
– Что делаешь, убью!!! Малость надо было! Много чести дохлятине твоей! Свети! – оттолкнув Сеньку, Мардо встал на колени рядом с неподвижной Дуркой, наспех перекрестился левой рукой (в правой был зажат нож) – и в свете лучины снова коротко сверкнуло лезвие. Сенька зажмурился. По спине, холодные, противные, ползли струйки пота. Чувствуя, что руки дрожат всё сильнее и что лучина в пальцах ходит ходуном, он понимал, что надо бы воткнуть её в стену, но не мог сделать этого, боясь открыть глаза и увидеть мёртвую Дурку. И сумел вздохнуть, только услышав короткий стон кобылы.
– Ну, что?.. – хотел спросить Сенька, но вместо этого из горла вырвалось какое-то сипение.
Митька не отвечал: он ожесточённо работал руками, копошась, казалось, в самом брюхе лошади. Дурка не мешала ему, часто-часто вздрагивала, и Сенька, снова сев рядом с головой кобылы, начал гладить её лоб и нос. Заговорить с Мардо он боялся, что тот делает – не видел и, только когда Митька поднял голову и, шёпотом выругавшись, перевёл дух, робко спросил:
– Дохлый?..
– Дохлый, как мы с тобой, – проворчал Мардо, вытирая руки сеном. – Вот он, поганец, погляди.
Сенька поднялся на ноги. Тут же схватился за стену, чувствуя, как его шатает. Кое-как сделал два шага и повалился на колени рядом с Мардо. На соломе лежал мокрый малыш – вороной, ногастый и весь какой-то слипшийся, но это-то как раз было правильно…
– Второй раз в жизни такое вижу, – хрипло сказал Митька. – Лежал не тем концом, я его почти что за хвост вытащил. Ну, и резануть малость твою красавицу пришлось.
– А ты раньше… это уже делал? – шёпотом спросил Сенька.
– Не… Вот мать моя один раз так кобыле делала, а я смотрел. Совсем сопляк был, годов двенадцати. Это ещё на Каспии случилось, – Мардо умолк. Впервые на памяти Сеньки Мардо упомянул о своей матери, и Сенька напрягся, ожидая продолжения, но Митька так больше ничего и не сказал. Закончив вытирать руки и подвинув жеребёнка к Дурке, которая, устало повернув голову, начала вылизывать малыша, он умылся из ведра у входа, отыскал в углу свой картуз и, повернувшись к Сеньке, смерил его узкими недобрыми глазами.
– Всё, стало быть… В табор один вертайся, у меня ещё дела тут.
– Какие дела?.. – машинально спросил Сенька, поднимаясь.
– Как сажа бела, – ухмыльнулся Митька. – Я затем сюда, на Живодёрку, и шёл, чтоб тебя упредить… Всё. Дэвлэса[26], чяворо. В деннике прямо сейчас прибери, ей чисто должно быть, чтоб в нутро чего не надо не попало.
Мардо шагнул в мокрый сад, запрокинул голову, осматривая небо, в котором мелькали чёрные, с крупными звёздами, просветы ночного неба, быстро дошёл до забора и уже сидел верхом на запертых воротах, когда услышал:
– Морэ, подожди!
– Чего ещё тебе? – Митька недовольно свесился с ворот. От конюшни к нему бежал Сенька.
– Держи! Забыл… – подпрыгнув, Сенька сунул в руку Мардо нож. Дождавшись, пока тот спрячет лезвие в сапог, смущённо улыбнулся. – Спасибо, морэ. И… прости меня. Ну, что смазал тебе… Не хотел, с перепугу вышло…
– «Сма-азал»… – проворчал Мардо. – Скажи спасибо, настроения у меня не было, а то б я тебя, серебряный, по стене, как блин, раскатал…
– Слезай и раскатывай…
– Да пошёл ты!.. Время тратить… Деду кланяйся. К осени, даст бог, буду, пусть не серчает, – хмуро улыбнувшись, Митька спрыгнул с забора на улицу.
Коротко чавкнула грязь. Наступила тишина. Сенька вздохнул, поскрёб голову и медленно зашагал к конюшне. Там, усевшись рядом с Дуркой, он ещё раз осмотрел жеребёнка, убедился, что тот дышит и копошится, и, превозмогая усталость, поднялся. Мардо прав: в деннике теперь обязательно нужно прибраться.
Дождь кончился к рассвету, но небо всё ещё было обложено тяжёлыми чёрными тучами, и в четвёртом часу утра казалось, что за окном глубокая ночь. В полной темноте, протянув руку, Зураб на ощупь нашёл лежащие на краю стола спички и коробку папирос, закурил. Красный огонёк озарил на миг волосы и щёку лежащей на плече поручика Дины. Она, казалось, спала, но, когда Зураб, сделав несколько затяжек, отложил папиросу, то увидел, что открытые глаза цыганки отрешённо, без всякого выражения смотрят на него.
– Дина?..
– Мне пора, – хрипло произнесла она, садясь на постели. – Утро скоро, не дай бог, хватятся.
– Дина! – Зураб тоже сел, обнял её тёплые, согревшиеся наконец плечи, уткнулся лицом в непросохшие пряди волос. – Дина, боже мой… Как это глупо вышло… Я не должен был, чёрт возьми…
– Дурак, – коротко отозвалась она, прижимаясь к его плечу.
Некоторое время оба сидели неподвижно. На стене медленно, чуть заметно начало проявляться размытое пятно света, пересечённое ветвями деревьев.
– Что с тобой будет теперь? Дина? Нет, как хочешь, я сейчас иду вместе с тобой к Якову Дмитричу и всё ему…
– Вот тогда мне и конец придёт, – серьёзно сказала Дина и, обняв ладонями мрачное, виноватое лицо поручика, грустно посмотрела ему в глаза. – Ах, ты цыган совсем не знаешь, не то что твоя кузина… Зурико, хороший мой, послушайся меня. Я ведь уже сто, тысячу раз всё передумала, ни одной ночи, пока ты здесь, спокойно не спала… Не нужно с отцом говорить. И ни с кем не нужно. Поезжай куда должен, война есть война… будь она проклята. Но адрес, ради бога, адрес оставь мне, я каждый день писать стану, может, хоть пара писем к тебе дойдёт! А потом… ты вернёшься. И всё хорошо будет.
– Дина, но…
– И за меня не бойся. Никто ведь ничего не узнает! А замуж я ни за кого, кроме тебя, не выйду. Никогда. Насильно меня отец не отдаст, я наверное знаю. Ругаться, конечно, будет, но не отдаст. А если всё-таки соберётся, я ему обо всём расскажу, и он не станет… позора не захочет. Значит, всю жизнь смогу тебя ждать.
– Дина, что, если – нет? – тихо спросил Зураб, глядя в серые, полные решимости глаза шестнадцатилетней девочки. – Пройдут годы, у тебя будет семья, ты захочешь детей…
– Без тебя ничего не будет, – слабо улыбнулась она, и у него вновь чуть не остановилось сердце от этой улыбки. – Так уж вышло. Видит бог, я этого не хотела. И не думала никогда о таком. Стало быть, судьба.
Зураб обнял её, и Дина приникла к его груди, обхватив его крепко и отчаянно, как испуганный ребёнок.
– Не уходи… Не уходи… – чуть слышно бормотала она, до боли вжимаясь лицом в его твёрдое плечо. Зураб гладил перепутанные волосы девочки, чувствовал, что рука его дрожит, но сделать с этим ничего уже не мог.