Гитаристы начали вступление. Дина привычно взяла дыхание. Мельком осмотрела полутёмный зал, застывшие физиономии цыган, растерянное, как в воду опущенное лицо Копчёнки, неподвижно скорчившейся у стены… и пристальный взгляд узких глаз Мардо. «Почему он так смотрит?.. Я ведь его не знаю почти, он всё к отцу приезжал по делам… Я ещё девчонка совсем была… Цыгане о нём плохо говорят, он вор, кажется… Почему же он так смотрит? Там, у стены, его жена… Как бы ещё не подумала чего…» Взгляд Мардо немного отвлёк Дину от слов романса, и, когда певица сообразила наконец отвернуться от Митьки и обратиться к Щукину, обнаружилось, что она находится уже в конце первого куплета.
Белая ночь, светлая ночь,
Лёгкою мглой здесь нас укрой
И не спеши нам зажечь свет зари…
Белая ночь, милая ночь,
Сон добрых фей нежно навей,
Ты со мной, ты, мы вдвоём – я и ты…
Снова негромкий перебор струн, снова машинально взятое дыхание, снова знакомая, сто раз отработанная верхняя нота, и ещё одна… Дина пела, уверенная, что не вдумывается в слова, и не понимала, почему становится горячо и мокро глазам, почему мучительница-память вновь и вновь подсовывает ей истрепавшие душу воспоминания – давний, пахнущий жасмином и грозой вечер… игра в фанты… стихи Тютчева… «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…» Некрасивое, грубоватое, словно высеченное из камня лицо, чёрные глаза без улыбки, спокойный голос с чуть слышным акцентом… Дождь, сбегавший по стеклу окна, мокрые, поникшие кусты, смятая постель. «Что бы ни случилось, я вернусь…» – «Не уходи, не уходи, не уходи…» Распахнутое настежь окно с чуть заметным рассветным лучом на подоконнике. Покрытая росой рама, свежий запах травы… «Его нет… Его нет! – вдруг мучительно, остро, впервые с той минуты, как она узнала о гибели Зураба, подумала Дина. – Он не вернётся, его нет… Никогда больше, никогда…»
И снова весна, опять всё цветёт,
Вновь соловьи звенят в аллеях парка.
Зачем мне их песни? Он не придёт…
И снова ночь так жарко шепчет мне
О той, другой весне…
Гитаристы уже давно с тревогой посматривали на побелевшее лицо певицы, переглядывались, но аккомпанировать не переставали. Сглотнув вставший в горле ком, Дина пошла на припев.
Белая ночь, светлая ночь,
Мучит огнём память о нём.
Пусть скорей, пусть мне блеснёт свет зари…
Белая ночь, светлая ночь
Тихо в окно шепчет одно:
«Нет его, нет… Он ушёл… он… далёк…»
– Что с вами, Надежда Яковлевна?! – Голос Щукина, жёсткий и удивлённый, прозвучал, как только задыхающаяся от рыданий Дина хриплым полушёпотом закончила романс и, шатаясь, как пьяная, отошла к столу, где её подхватила мать.
– Со мной… ничего, – едва сумела выговорить Дина.
«Боже… Только не при нём… Не при этом мерзавце… Дрова с мукой предлагает, хорош! Сволочь, проклятая сволочь, из грязи в князи… Хотя какие теперь князи… комиссары! Всё же из-за них… Эта их революция, эта их война, эта их новая власть… Боже, как я ненавижу его… Нельзя, здесь цыгане, нельзя… Дети… Надо держаться… Боже мой, Зурико, никогда больше, никогда, никогда…» – метались в голове беспомощные обрывки мыслей. Мать давно уже с силой сжимала её руку, и это ещё удерживало Дину, но, когда другой рукой девушки спокойно и властно завладел подошедший вплотную Щукин, отвращение вновь подкатило к горлу мощной волной – и Дина вырвала пальцы.
– Да оставьте же меня, товарищ Щукин!
– Но вы плачете, отчего?!
– Я… нездорова. Простите. Я отдохну немного и снова…
– Я настолько неприятен вам? – бледнея, спросил Щукин.
– Нет, нет, что вы… Право же, нет… – едва выговорила Дина дрожащими губами, но слёзы, долгожданные слёзы, которых не было весь вечер, вдруг хлынули горячим, безудержным ручьём. Девушка, судорожно зажав рот ладонью, прислонилась к стене.
– Что ж, в таком случае закончим лирическую часть, – очень спокойно, не повышая голоса, произнёс Щукин. – Фёдоров, Гнатюк, – поднимитесь наверх. И, смотрите, осторожнее там – это, скорее всего, боевой офицер. Я иду с вами. Демиченко, выйди, встань у окна.
«Так он знал!.. С самого начала знал!» – подумала Дина, отчётливо понимая, что упадёт сейчас в обморок. Тёмная комната, испуганные лица цыган, бледная физиономия Щукина, силуэты солдат, поднимающихся по лестнице с винтовками, – всё плыло и дрожало перед глазами, жар подступил к самому горлу, Дина почувствовала, что задыхается. И дыхание совсем прервалось, когда сверху послышался короткий одинокий выстрел. Потом – два изумлённых возгласа. И торопливый топот ног, бегущих обратно.
– Товарищ комиссар! Это не мы! Он сам! Сам себя ухлопал, сволочь, до смерти! В голову прямо! Там у цыганей вся подушка попорчена теперь! И стенка малость…
– Ай!.. – горестно сморщившись, крикнула Копчёнка.
Молча закрыла глаза, перекрестившись, Дарья. Яков отвернулся к стене. Дина спрятала лицо в ладони, что-то сдавленно бормоча. Щукин подошёл к ней, насильно взял за руку, жёстким движением заставил встать. Через её плечо посмотрел на Якова.
– Что скажешь, Яков Дмитрич?
– Что ж тут сказать?.. – хрипло ответил тот, повернувшись и глядя в лицо комиссара узкими чёрными глазами. В его руках всё ещё была гитара. – Что скажешь, когда человека нет уже? Поторопились вы, ваша милость. Никакой это не шпион был. Знакомый ваш давний, Солонцов Юрий Петрович. К матери с сёстрами пришёл, только и всего.
– Яков Дмитрич, неужто я так похож на идиота? – холодно поинтересовался Щукин. – Вы прятали в доме белого офицера и…
– Мы раненого прятали, товарищ комиссар, – в тон ему отозвался Яков, аккуратно приставляя гитару к стене. – Если бы, не приведи господь, вас подстрелили – я б и вас спрятал. Потому как у цыган закон такой. Уж вы-то знать должны.
– Дискуссию о цыганских законах в условиях военного времени мы продолжим в комиссариате, – Щукин обвёл взглядом застывших цыган. – Собирайтесь, граждане. Все до одного.
Тишина в полутёмном зале стала звенящей. Копчёнка, сверкая полными слёз глазами, уже набрала было воздуху для истошного вопля, но белая как мел Настя стремительно зажала ей рот. Дина обхватила за плечи мать, кинувшуюся было к мужу. Наверху неожиданно заплакал ребёнок, но ни одна из женщин не решалась тронуться с места, и сердитый детский рёв становился с каждой минутой всё сильнее и громче.
– Товарищ комиссар, разрешите младенца унять… – кашлянув, почти смущённо попросил Фёдоров.
– Сам унимать пойдёшь? – не глядя, бросил Щукин.
– Оно, конечно, нет… Мамашу евонную хорошо бы допустить… Которая тут, гражданки?..
– Ничего, уймётся как-нибудь сам, – отрезал Щукин, не сводя тяжёлого взгляда с неподвижных цыган. – Собирайтесь.
– Бога побойтесь, Алексей Романович, – хрипло произнёс Яков, делая два шага к комиссару. – На что вам бабьё-то моё? Вы ж знаете, в цыганских домах всё мужик решает, а бабье дело – молчать да поворачиваться. Я велел – они послушались, вот и весь их грех! А родня наша и вовсе час назад прибыла, знать ничего не знает, за что их заарестовывать? Попусту только невинных людей изведёте, зачем? Я господина ротмистра в дом впустил, я и отвечу.
– Яша!.. – взвыла Дарья, бросаясь к мужу, и Дина из последних сил вцепилась в её плечи.
– Мама, ради бога, нельзя…
– Яков Дмитрич, не доводи до греха, – почти спокойно предупредил Щукин, глядя в глаза хореводу. – Говорю в последний раз: собирайтесь все.
По лицу Якова пробежала тень. Осмотревшись, он неспешным движением взял от печи топор. Щукин, проследив за этим жестом, чуть усмехнулся.
– Даже вот так, Яков Дмитрич?
– А ты чего ж хотел, щенок? – глядя в упор, не повышая голоса, спросил Яков. – Али, думаешь, буду, руки сложа, смотреть, как людей невинных на смерть уведут? Велика цена комиссарству твоему, коль сам не разумеешь!
– Боже мой, отец… – закрыв глаза, простонала Дина.
Щукин перевёл глаза на девушку, шагнул было к ней, но Яков с топором в руках загородил ему дорогу.
– В сторону, Яков Дмитрич! – взорвался наконец Щукин. – Я, кажется, и так долго терпел! Отойди немедля прочь, не то…
– А ты мне, сопляк, в моём доме рта не затыкай! – по-прежнему не сводя с лица комиссара чёрных упорных глаз, медленно и раздельно выговорил Яков. – Много вас таких-то, мокрозадых, теперь в пулемётах бегает… Я тебе, парень, так скажу: Динка моя тебе не ровня, ты каблука её не стоишь! А ежели ещё…
Закончить Яков не успел: ударил выстрел. Грохнул упавший на паркет из рук Якова топор. Страшно, пронзительно вскрикнула Дина. Дарья, задохнувшись воплем, кинулась к мужу, которого едва успели подхватить сыновья. Яков очень удивлённо и даже сердито посмотрел на тёмную в свете керосинки ленточку крови, выбежавшую на рубаху. Пошатнулся, неловко опёршись на плечо Ваньки. Посмотрев на жену, хрипло произнёс:
– Прости, Дашка. Не надо было… Динку, Динку – нет…
– Яшка, ради бога!.. Яша! – Дарья обхватила мужа обеими руками, вместе с ним опустилась на пол.
– Гаравэньти ча… Гаравэньти ла…[47] – Кровь пошла сильнее, толчками. Яков зажал рану ладонью. Судорожно вздохнув, велел: – Кэр, со ракирав! Мэк прастал, акана прастал кхэрэстыр![48]
– Яша!!! Яша!!!
– Саро, мири лачинько…[49] – Яков ещё договаривал последние слова, а его чёрные узкие глаза уже остановились, и Дарья дико закричала, запрокинув голову со сползающим на шею платком.
Дина беззвучным ураганом взметнулась с пола. Перепуганные цыгане не успели ничего понять, а она уже вцепилась ногтями в лицо Щукина. Тот, выругавшись, отшвырнул цыганку, но девушка, пружинисто вскочив с пола, бросилась на него снова.
– Товарищ комиссар!!! – очнулись наконец солдаты у дверей, и через мгновение Дина уже билась в держащих её руках.