Он невесело усмехнулся. Посоветовал:
– Скажи, что я тебя замуж звал.
– А я – что?.. – шёпотом спросила Мери.
– А ты, понятное дело, за цыгана таборного и в мыслях не держишь выходить, – мрачно ответил Сенька. – Так? Или нет?
Она молчала. Сенька отвернулся, сделал несколько шагов, спускаясь с косогора, остановился спиной к Мери. Не оборачиваясь, отрывисто сказал:
– Ты мне уже всю душу вытрепала. Помнишь, как зимой в сенях-то прижал тебя? Ты, верно, испугалась… а у меня больше твоего поджилки тряслись. Знал, поди, кого целовал. Но уж сил не было, прости. Опосля уж слово себе дал – нипочём боле не подойду, чего позориться зря… И вот, видишь… Грош цена такому слову.
– Ты всю зиму держался, – напомнила ему Мери, удивляясь, каким тонким, незнакомым стал голос, как мешает говорить дрожащая в горле струнка. – И полвесны.
– Что ж… держался. А вот посмотрел сегодня на тебя… как ты там возле будки-то… совсем как наши… И чую – не могу больше. Всё нутро впополам рвётся. Как будем-то, княжна?
– Вот ещё раз так меня назовёшь, – грозно произнесла Мери, сбегая к нему по косогору. – В самом деле по носу дам! Ой… – не удержавшись на крутом склоне, она поскользнулась и неловко ухватилась за рукав Сенькиной рубашки. Парень поймал её, поставил перед собой. Чёрные, огромные глаза качнулись перед лицом Мери.
– Вот сейчас, в лицо мне скажи – гожусь я тебе или нет? – ровным, спокойным голосом проговорил Сенька. – Если нет – прости. Клянусь, что больше шагу к тебе не сделаю и слова не скажу. Я понимаю.
– А если – да?.. – шёпотом спросила Мери.
И увидела, как дрогнуло окаменевшее тёмное лицо напротив, как растерянно разомкнулись твёрдые губы, несколько минут назад поцеловавшие её.
– Последнее слово – шутишь? Шутишь, чёртова кукла?!
– Не… не шучу… Да ну тебя совсем! За… замучил!!! – Мери закрыла лицо руками и опрометью, рискуя переломать ноги, кинулась вниз по косогору.
Сенька стоял столбом. Потом, спохватившись, кинулся следом, но Мери умчалась быстрее ветра: красная линялая юбка, мелькнув мимо кладбищенской ограды, затерялась в кустах и исчезла. Поняв, что догонять бесполезно, Сенька остановился, с шумом выдохнул, провёл ладонями по лицу, перекрестился, пробормотал: «Вот же чёрт…» Сел было на землю – и тут же снова вскочил, потому что кусты ракитника в трёх шагах громко захрустели. Из них не спеша вышел вороной, остановился и уставился на хозяина.
– Чёрта помянешь – он и явится! – свирепо сказал Сенька жеребцу. – И какого лешего тебя опять принесло? Что ты за мной как жена ходишь? Свечу, паразит, держать явился?! Что тебе в конюшне не стоится? Как ты вовсе оттуда выбираешься, можешь мне ответить?!
Пускаться в объяснения вороной не стал. Не спеша подошёл к хозяину и вопросительно ткнул его тёплой мордой в плечо.
– Не твоё дело, – хмуро объявил Сенька. – Умный больно стал…
Вороной пошевелил носом его волосы.
– А это и вовсе тебя не касаемо! Как дам вот кнутом-то! Пошёл домой, дьявол любопытный, всё ему знать надо, хуже бабы!
Вороной не обиделся. Повернулся, подождал, пока Сенька вскочит на него верхом, и не спеша тронулся вдоль косогора по молодой траве, по лежащим на ней длинным лучам садящегося солнца – домой.
– Девочка, нельзя ведь так, – устало сказала Дарья.
Они с дочерью вдвоём сидели в пустой комнате Дины. Широкий закатный луч пересекал стол с лежащей на нём аккуратной стопкой книг, отсвечивал розовым на вязаной бахроме, падал на пол, тянулся по сборчатому синему фартуку Дарьи. Дина сидела на кровати, поджав под себя ноги, и смотрела в окно. С улицы доносились весёлые крики цыган, звон наковальни с конца слободы, вопли детей, скрип колёс: табор готовился к отъезду.
– Я знаю, что нельзя. Прости, – глухо, не глядя на мать, отозвалась Дина. – Но больше я с ними не пойду. Умру, а не пойду.
Дарья тихо вздохнула. Вздыхать воистину было о чём: сегодня дочь первый раз попыталась выйти с гадалками на заработок в соседнюю деревушку. Больше трёх часов она проходила за бабкой по домам, больше трёх часов промолчала, по словам цыганок, «как замороженная», глядя поверх крыш в синее небо и думая о чём-то своём, а когда одна из деревенских тёток сама ухватила её за рукав: «Погадай, красавица сероглазая, расскажи мне!..», совершенно серьёзно ответила: «Простите, мадам, я не гадаю».
Когда цыганки возвращались в слободу, от их хохота, чудилось, дрожала дорога. Тут же распахнулись все окна, в них выставились удивлённые лица цыган – и вскоре о гадании Дарьиной дочери знал весь табор. Сама Дина не казалась ни обиженной, ни расстроенной. Она спокойно шла в толпе хохочущих цыганок, слабо улыбаясь и высоко держа голову. Но, очутившись одна в комнате, девушка забралась с ногами на постель, уткнулась лицом в колени и сидела так несколько часов кряду, пока к ней не зашла мать.
– Дина, чяёри, цветочек мой фиалковый, жить-то ведь как-то надо нам, – уже безнадёжно произнесла Дарья. – Мы ведь не одни, среди людей живём. Кабы одни – я тебя сама прокормила б, не переломилась бы, слава богу, не последняя добисарка… но что цыгане скажут? Смотри, тебя уж на смех поднимают, а что ж дальше будет?
– Пусть будет что будет, – не поворачиваясь, сказала Дина. – Мне, право, всё равно.
– Ох, прав Яшка был, ох, прав… – схватилась за голову Дарья. – Говорил – забирай её с гимназии, там тебе из цыганки барыню на вате сделают… вот и сделали! Сама я, дура набитая, и виновата, хоть бы раз в жизни мужа послушала…
– Неправда, – ровным голосом парировала Дина. – Посмотри на Мери. Она в одной гимназии со мной училась!
– Вот именно! – вскинулась Дарья. – Даже Меришка! Раклюшка эта в полсчёта тебя обошла, цыганки уже языки стёрли, о том болтаючи! А ты у меня!..
Дина повернулась, молча, в упор посмотрела на мать. И словно ножом резануло по сердцу: как она постарела за эти полгода… Как поседели тёмные волосы, аккуратно убранные под чёрный вдовий платок, как осунулось лицо… А эта резкая, горькая морщина, перерезавшая лоб и сделавшая мать на двадцать лет старше? А серые тени у глаз, а опущенные углы губ?.. «Плохо ей… – горестно подумала Дина. – Плохо… а я ничего не могу».
– Диночка, ведь люди понимают, – успокоившись, вновь попыталась продолжить разговор Дарья. – Все знают, что ты непривычная, что не умеешь, что всю жизнь в городе прожила, романцы пропела… Это я до семнадцати лет в таборе прыгала, так сейчас разом всё и вспомнилось, будто с твоим отцом и не жила, будто от палатки вовсе не отходила… А тебе тяжело, все видят. Что делать, нет больше ресторанов и господ нет. Но, чяёри, ты хоть походи с цыганками-то, поучись – пусть люди видят, что ты стараешься, о тебе хоть разговор хороший пойдёт… Бабку попроси, она тебя потихоньку всему научит, она ведь такая ж, как ты, была, до семнадцати лет и карт в руках не держала, и дыма не нюхала… И ничего, когда прижарило – всему выучилась! А то эти вороны наши уже каркают по всем домам: «Динку муж в шатре заместо иконы повесит и на красоту её молиться будет, покуда с голоду не сдохнет!»
Дина тихо засмеялась. Посмотрев на мать, пожала плечами:
– А ведь так и будет! Правильно говорят…
– Будет тебе?! Будет, лиходейка?! Совести хватает улыбаться?! – снова взвилась Дарья. – Да что ж это за напасть на мою голову?! Разорваться мне с вами, убиться в лепёшку?! Стыдно слушать, как раклюшку чужую нахваливают, а мою собственную дочь… Дина! Ну, скажи мне, что ты сейчас здесь уселась?! Взобралась на перину и сидит царевной шамаханской! Другие девки у «сапожни» пляшут, копейки ловят! Меришка час назад туда умчалась, а ты что?! Ты, бессовестная, я спрашиваю, – что?!
Дина поднялась. Пристально глядя на мать, сбросила с ног разбитые ботинки, откинула за спину косу, стянула со спинки кровати шаль и пошла к двери.
– Чяёри, куда ты? – озадаченно окликнула её Дарья.
Дина обернулась с порога, смерила мать холодными серыми глазами.
– К «сапожне». Плясать.
– Дина!.. Стой, бандитка! Вернись, проклятье моё, кому сказано!!!
Но дочь ушла. Дарья медленно села обратно на постель, обхватила голову руками и застыла.
До сапожной будки Дина не добралась, хотя, выйдя из дома, в самом деле решительно зашагала было к базару. Но когда в воздухе отчётливо стали слышны завывания гармошки и голоса девушек, она вдруг круто повернулась на пятках и с той же решимостью двинулась в другую сторону.
Ноги сами унесли её за церковь, к старому запущенному кладбищу, окружённому столетними липами и клёнами, которые даже сейчас, еле зеленея, роняли густую тень на покосившиеся надгробия и рассыпающиеся ограды. Дина долго бродила по пустым, едва заметным тропинкам между могилами, слушая щебет птиц в кустах сирени и акации, вдыхая свежий, ещё сырой воздух. Уходить не хотелось. Несколько раз она принималась плакать – без рыданий, тихо, сама не сразу понимая, что это за капли обжигают щёки. Поняв, вытирала лицо, садилась на поваленный камень или на траву, долго сидела неподвижно, глядя на чуть покачивающиеся над головой ветки, все в сквозной, молодой зелени. В какой-то миг девушке померещилось, что она слышит со стороны залитого солнцем косогора голоса, и один из них, кажется, принадлежит Мери, но Дина не пошла туда. Потом раздались смех и перебранка девчонок, возвращающихся с базара. Дина, словно проснувшись, огляделась вокруг и поняла, что наступили сумерки. Между надгробьями легли синие тени, острее запахло свежестью, почти совсем опустившееся за слободу солнце едва просвечивало тёмным золотом между крышами. Дина вскочила, покаянно подумав о том, что умудрилась пробродить здесь весь вечер и мать дома, верно, с ума сходит. Схватив с травы шаль, девушка бросилась бегом.
Бежать через косогор было неудобно, но Дина храбро скатилась по крутому склону вниз, к ракитовым кустам: так получилось гораздо быстрей. Оставалось пересечь хлипкий мостик через недавно разлившийся ручей, вскарабкаться вверх – и вот уже заборы Цыганской слободы. Дина успела выбежать к ручью, когда дорогу ей перегородила чья-то тень. Знакомый протяжный голос сказал: