Аррен тяжело дышал, прижимаясь лопатками к мокрой траве, а Ана, стоя над ним, ловила его изумлённый взгляд. Её сердце билось часто, но внутри было спокойствие.
— Это тебе за тот день, — тихо сказала она, не громко, не злорадно, просто как факт.
А затем, не дожидаясь, пока он опомнится, развернулась, сорвалась с места, ловко схватив флаг, словно охотник свою добычу, и рванула в сторону своей команды.
Она принесла им победу. Стоя посреди ликующей толпы, держа флаг, она впервые почувствовала вкус триумфа не как случайной удачи, а как заслуженной награды. Это была не её внешняя победа, это был внутренний рубеж, который она давно должна была пересечь.
Но сквозь общий шум она чувствовала ещё один взгляд. Тот, что был всегда. Таррен. Он стоял чуть в стороне, просто наблюдая. Его лицо оставалось спокойным, почти равнодушным, но в глазах горел огонь, который говорил больше, чем любые слова, больше, чем простое восхищение. Что-то глубже, намного глубже.
Позднее, когда коридоры академии опустели, оставив после себя лишь затихающий шум шагов и отголоски далёких голосов, тишина стала почти осязаемой. Ана шла быстро, стараясь не думать, не чувствовать, не вспоминать. Но Таррен нашёл её — как всегда, слишком легко, слишком быстро, как будто их разделяло не пространство, а тонкая, натянутая до предела нить, которую он умел дёргать в самый неподходящий момент.
Он настиг её молча, резко, без предупреждения, схватил за запястье, и в следующее мгновение её спина ощутила холод стены. Воздух между ними дрогнул, стал плотным, электризованным, насыщенным тем самым напряжением, которое они оба пытались игнорировать, но которое неизбежно вспыхивало, стоило им остаться наедине.
Его лицо оказалось слишком близко — так близко, что дыхание Таррена, тёплое, неровное, обжигало её кожу, напоминая ту ночь в хижине, где границы между ними стерлись, смешались в единое, опасное чувство.
— Ты сводишь меня с ума, — прошептал он хрипло, так, будто каждое слово давалось ему с усилием, как признание, которое не хотелось произносить вслух.
Ана вскинула на него глаза, полные злости и чего-то ещё.
— Отпусти, — голос её дрожал, но не только от гнева. Там, в этих дрожащих нотах, пряталось нечто, что она не могла контролировать.
— Нет, — тихо сказал он, и в этом отказе звучала вся его одержимость.
И прежде чем она успела что-либо сказать, он поцеловал её. Не мягко, не осторожно — а так, как поцелуй должен был быть, когда сдерживать чувства больше невозможно. Глубоко, настойчиво, требовательно. Его губы не оставили ей выбора, как не оставляли его собственные желания.
Она пыталась оттолкнуть его — вначале. Рванулась, напряглась, но её тело, предательски отвечало на этот поцелуй так, словно всё это время только этого и ждало. Как зверь, который устал прятаться. Как сердце, которое устало молчать.
Его рука крепко держала её за талию, другая не отпускала запястье, и в какой-то момент весь мир вокруг перестал существовать. Остались только он, она и горячее, сбивчивое дыхание между ними, которое сливалось в одно целое.
Когда их губы, наконец, разомкнулись, Ана тяжело дышала, чувствуя, как горит её лицо, как дрожат пальцы. Она встретила его взгляд — прямой, дерзкий, полный вызова и внутренней борьбы.
— Это ничего не значит, — сказала она ровно, почти спокойно, но слишком ярко ощущая, что врёт не ему, а себе.
Она вырвала руку из его пальцев и пошла прочь, не позволяя себе обернуться. Потому что знала, если остановится, если посмотрит назад, всё повторится.
Позже на лекции по тактике, сидя на задней парте, Ана пыталась сосредоточиться на планах построения обороны, но мысли снова и снова возвращались к тому поцелую, к его рукам, к жару его губ. Она злилась на себя за слабость, за то, что хоть на миг позволила себе потерять контроль.
Лея сидела рядом, опустив плечи, словно тяжесть несказанных слов и несбывшихся надежд давила на неё невидимым грузом. Она пыталась слушать лектора, старательно удерживая внимание на сухих терминах и скучных формулировках, но мысли упрямо сбивались с курса, скользили к тому, кто сидел по другую сторону аудитории.
Томас. Его фигура, как и прежде, была статуей равнодушия, выточенной из холодного камня. Он смотрел вперёд, не поворачивая головы, не позволяя себе ни малейшего движения в её сторону, будто мир за пределами его взгляда перестал существовать. Но руки выдавали больше, чем он хотел показать: тонкие пальцы ритмично постукивали по краю стола, и в этих коротких ударах слышался весь тот внутренний шторм, что он тщетно пытался скрыть за маской безразличия.
— Он всё ещё притворяется, что меня нет, — тихо произнесла Лея, и на губах её дрогнула грустная, почти безнадёжная улыбка. Она говорила это так, будто признавала свою невидимость перед ним как данность, как нечто, с чем придётся научиться жить.
Ана молча коснулась её ладони, сжимая её мягко, но уверенно, словно пытаясь хоть на мгновение стать опорой в её зыбком, покачивающемся мире.
— Может быть, ему нужно больше времени, — сказала она, и голос её прозвучал спокойно, но внутри этого спокойствия слышалась осторожная надежда, та самая, которая боится поверить в своё право на жизнь.
Белка медленно повернула голову к окну. За стеклом, словно в отражении её собственных мыслей, тяжёлые серые облака лениво плыли по небу, а ветер гнал их прочь, не разбирая, чьи они и зачем там собрались.
— А если время не поможет? — прошептала она, так тихо, будто боялась нарушить хрупкое равновесие между верой и отчаянием.
Ана не нашла слов для ответа. Потому что знала, иногда даже самое длинное время бессильно против тех зверей, что живут глубоко внутри и рвутся наружу, оставляя после себя только пустоту и боль.
Похищение Аны
Таррен, привычно оттолкнув одеяло, надел тёмную футболку и брюки, мысленно отметив, что сегодня Ана должна работать в кафе. Обычно он не признавался себе, зачем туда ходит, но в глубине души знал, просто чтобы видеть её, услышать её голос, вдохнуть ее запах.
Он вошёл в зал, как всегда, почти не задерживая взгляда на деталях — всё это было частью привычного ритуала: стальной каркас кофемашины, стеклянные витрины с пирожными, ровные линии столов. Но сегодня что-то было не так. Слишком спокойно, слишком пусто. Её не было за стойкой, она не мелькала между столиками, не склонялась над чашками с тем сосредоточенным выражением, которое он мог бы нарисовать по памяти.
Холодная пустота разлилась внутри, словно кто-то выдернул стержень, на котором держалось субботнее утро.
Он молча сел за крайний столик у окна, где обычно не задерживался, бросив взгляд на дверь кухни. Вдруг сейчас она выйдет, отряхивая руки о фартук, с тем самым взглядом, который мог бы невзначай зацепить его за живое.
Пять минут. Десять.
Кофе так и остался незаказанным.
Он наконец выдохнул и поманил хозяйку лёгким, почти ленивым движением пальцев — внешне всё было спокойно, только пальцы на другой руке незаметно сжались в кулак, выдавая напряжение.
— Где Ана? — голос прозвучал ровно, почти обыденно, но под этой ровностью скрывалось что-то слишком острое, чтобы не заметить.
Женщина, протирая кружку, замерла, подняла брови, чуть прищурившись, мягко ответила:
— Ана? Не пришла сегодня. И даже не предупредила. Она никогда так не делала. Это на неё не похоже.
Он не ответил. Не поблагодарил, не уточнил, не остался сидеть, как положено воспитанным посетителям. Просто поднялся и вышел, так быстро, что дверной колокольчик звякнул, не успев догнать его шагов.
Ветер ударил в лицо, хлестко и резко, будто пытаясь привести его в чувство, стряхнуть наваждение. Но вместо этого только подтвердил худшее, что-то не так. Совсем не так.
Пустые коридоры Академии встречали его равнодушным эхом.
Он шёл быстро, почти на грани бега, заставляя себя верить, что ещё не поздно. Что сейчас она откроет дверь, как всегда слегка нахмурившись, и скажет что-нибудь колкое о том, как ему нечего делать возле её комнаты.
Он постучал. Сначала осторожно, почти мягко, будто боялся спугнуть что-то хрупкое за этой тонкой преградой.
Потом сильнее, требовательнее.
И, наконец, холодно, властно, так, как привык добиваться ответа.
— Ана, — голос звучал уже глухо, почти сухо, — открой.
Тишина за дверью была слишком плотной, слишком долгой. И именно эта тишина вдруг стала страшнее всех его опасений.
Таррен ударил в дверь плечом — резким, отчаянным движением, не оставляющим места для сомнений. Дерево глухо дрогнуло, но осталось непоколебимо. Сердце стучало где-то в горле, сбивая дыхание, и каждый удар отдавался глухой болью в висках.
Он отступил на шаг, стиснул зубы, заставляя себя не поддаваться панике, но пальцы всё равно дрожали, сжимаясь в кулаки так сильно, что костяшки побелели.
Ответа не будет. Она не там.
Он резко развернулся, почти бегом преодолевая коридоры, где эхо его шагов звучало гулко и зловеще. Ему нужно было найти кого-то, кто мог бы знать хоть что-то.
Лея.
Он увидел её у лестницы, та как раз собиралась повернуть в другую сторону, но, заметив его, замерла, приподняв брови в лёгком удивлении, словно не ожидала увидеть волка с таким выражением лица.
— Ты её видела? — голос был сдержанным, но под этой сдержанностью ощущалась натянутая до предела струна.
Лея нахмурилась, задумчиво тронула край рукава пальцами:
— Сегодня? Нет, не видела. Она вчера говорила, что у нее утром смена.
Её тон был спокойным, но в нём промелькнула тревога.
— Что-то случилось?
Он не ответил. Слова застряли в горле, как ком. Потому что там, внутри, под кожей, под ребрами, уже сжалась сталь. Холодная, жгущая, знакомая с детства. Предчувствие.
И теперь этот голос звучал почти уверенно.
Ана в беде.
Он уже сделал шаг, чтобы уйти, как вдруг за спиной раздался негромкий голос, сухой, чуть насмешливый, будто не до конца осознающий тяжесть момента: