— Эй, Таррен, это тебе.
Он обернулся, и кто-то, незнакомый студент из младших курсов, протянул ему сложенный вдвое лист бумаги. В руках этого парня бумага выглядела безобидной, почти случайной, но Таррен уже почувствовал, что-то не так.
Он взял её двумя пальцами, не торопясь разворачивать. Запах ударил в нос прежде, чем глаза встретились со строчками. Знакомый запах. Резкий. Враждебный.
Он развернул листок, и буквы, написанные неаккуратным почерком, прыгнули перед глазами:
«Встретимся на заброшенном заводе. Никому не говори, если хочешь видеть свою омегу живой. Приходи один.»
Мир словно пошатнулся на мгновение, пропустив удар. Холодное, ледяное оцепенение пронеслось по позвоночнику, обжигая нервы. Воздух вокруг стал вязким, тяжёлым, как перед бурей.
Он сжал листок так сильно, что тот затрещал, будто могла треснуть и сама реальность вокруг. Ещё секунда — и он порвал бы его, но остановился. Смысл уже врезался в сознание, оставляя следы, которые не вычеркнуть.
Без колебаний, быстро и целенаправленно, он направился к выходу, его шаги стали твёрже, быстрее, словно каждая секунда теперь стоила чьей-то жизни. Почти добрался до ворот, когда из-за угла вышел Томас. Тот остановился на его пути, и сразу же, уловив напряжение, прищурился:
— Что с тобой? Ты как тень.
Таррен хотел пройти мимо, не тратя времени на объяснения, но Томас сделал шаг вперёд, перекрыв дорогу, и голос его стал твёрже:
— Стой. Говори. Сейчас же.
Волк задержал дыхание, сжал челюсть так сильно, что на мгновение стало больно, и сквозь зубы, почти не разжимая губ, бросил:
— Ану похитили. Заброшенный завод на окраине. Мне велели прийти одному.
На лице Томаса мелькнула тень недоверия, потом вспышка ярости. Он резко схватил Таррена за плечо, удерживая на месте:
— Ты с ума сошёл? Один? Это ловушка, очевидная, как белый день. Тебя там порвут. Или её. Или вас обоих. Ты не пойдёшь туда один.
Но Таррен вырвался, встряхнув плечом, и его голос стал жестким, режущим, как обнажённое лезвие:
— Она там. Я не могу рисковать её жизнью.
Леопард зло выдохнул, его пальцы дрожали, но он не отпустил взгляд:
— Ты хоть знаешь, кто это устроил? Или слепо несёшься на убой?
Таррен на миг опустил глаза, сдерживая рвущийся наружу гнев, и коротко кивнул:
— Знаю, узнал по запаху. У нас с ним старые счёты.
Томас выругался, едва слышно, сжал кулаки, заставляя себя не сорваться. Он сделал полшага назад, но голос его стал почти рычанием:
— Тогда будь осторожен.
Стив
Завод встретил его не просто скрипом старых конструкций и тяжёлым запахом машинного масла. Это было похоже на дыхание мертвеца, давно забывшего о жизни, но не о боли. Хриплый, вязкий ветер полз по ржавым пролётам, сквозь выбитые стёкла, задевая острые грани металла, словно сам воздух здесь был пропитан воспоминаниями о заброшенности, о поломанных судьбах, оставленных здесь когда-то вместе с заржавевшими станками.
Таррен шагал внутрь, и каждый его шаг, словно молот, отбивал тяжёлый, холодный ритм по пустым цехам. Казалось, что стены слышат и запоминают его сердцебиение, считывают каждый его страх, каждую мысль, каждый нерешённый вопрос, как хроники чужой боли, вписанные в бетон.
Он знал, что она здесь. Не видел ещё, но чувствовал — всей кожей, каждым нервом, каждым клеточным откликом зверя. Её запах — тёплый, напуганный, но упорно живой, как слабый, но несломленный огонёк в ледяной темноте.
Он остановился, дав себе секунду, чтобы не броситься вперёд, не сорваться в безрассудный рывок. Чтобы не дать страху затмить разум. И пошёл дальше, медленно, как шагают навстречу неизбежному, не надеясь ни на спасение, ни на чудо.
— Ты пришёл, наконец, — голос раздался из тьмы, ленивый, почти скучающий, но с той острой злостью, которая делает каждое слово ядом. — Один. Как я и сказал. Послушный. Как всегда был перед судьбой, что сильнее тебя.
Из-за одной из колонн шагнул Стив. Высокий, костлявый, с жилистыми руками и хищной сутулостью, как у зверя, который давно потерял стаю, но не утратил голод. Лицо его было иссечено морщинами, не возрастными, нет — это были морщины усталости, долгой внутренней войны, которая оставила трещины на душе. В его глазах не осталось тепла — только острые, леденящие осколки чего-то когда-то человеческого.
— Где она? — голос Таррена звучал ровно, глухо, будто отлитый из холодной стали. Без гнева, без дрожи. Только цель. Одна-единственная.
Стив усмехнулся, искривив губы в улыбке, где сквозило что-то почти человеческое — усталость, разочарование, утомлённая ненависть.
— Пока цела, не волнуйся. Пока, — проговорил он медленно, смакуя это «пока», как яд на кончике ножа.
Из тени, словно ночные хищники, вышли двое шакалов. Те, с кем когда-то вместе гоняли добычу по лесам, делили ночные костры и кровь охоты. Теперь же их взгляды были холодными, чужими, словно за эти годы они успели предать не только память, но и самих себя.
Стив сделал шаг вперёд, его голос стал ниже, почти глухим, как подземный гул:
— Ты знаешь, сколько лет я ждал этого? Сколько ночей не спал, пересчитывая свои потери? Всё началось с того дня, когда Элиза выбрала тебя. Ты забрал у меня не только её. Ты вырвал из меня будущее. Смысл. Жизнь. Если бы не ты, она была бы жива.
Слова, как удары, летели в грудь Таррена, но он стоял, не опуская взгляда, сдерживая рвущегося внутри зверя.
— Она выбрала сама. И погибла не от моей руки, — тихо, но твёрдо произнёс он. — Это был несчастный случай.
Глаза Стива на миг дрогнули, словно в них мелькнула боль, слишком старая, чтобы её можно было заглушить. А потом он зарычал — не как человек, как зверь, у которого отняли всё.
— Нет! Её убил твой выбор. Твоя слабость. Ты должен был её защитить, но бросил. Ты подвёл её, Таррен. Как подведёшь и эту.
Он щёлкнул пальцами, и из-за бетонной колонны вывели Ану.
Связанная, с растрёпанными волосами, с запястьями, перевязанными верёвками. Она стояла, не опуская взгляда, и даже сейчас, несмотря на страх, её глаза горели гневом — как пламя, которое ещё не погасло, несмотря на ветер.
Таррен шагнул вперёд, но Стив поднял руку, как лезвие ножа:
— Ещё один шаг, и её кровь вытечет у тебя на глазах.
И всё внутри него сжалось. Волк скребся, выл, рвался наружу, но он сдержал его. Заставил. Потому что сейчас был не бой. На кону стояла жизнь. Её жизнь.
Он выдохнул, медленно, словно загоняя бешеное сердце обратно в клетку:
— Я здесь, делай что хочешь со мной, только её отпусти. Я не сопротивляюсь. Ты победил. Отпусти её.
Тишина повисла тяжёлым куполом между ними. Стив смотрел прямо в его глаза, как будто искал там ложь, надежду на обман. Но там была только истина — отчаянная, безысходная, но честная.
— Как трогательно, — усмехнулся он, но в этом смехе сквозила горечь, слишком горькая, чтобы быть весёлой. — Как благородно. Но... этого мало, Таррен. Слишком мало.
Он приблизился, и лицо его исказила злоба, старая, как сама боль.
— Я хочу сломать тебя. Не убить. Нет. Сломать. Чтобы ты каждый день вспоминал эту минуту. Чтобы ты жил с той пустотой, в которой я живу с того дня.
Он махнул шакалам:
— Схватите его.
Таррен не сопротивлялся. Его руки сжали грубые лапы шакалов, но он не вырвался. Потому что всё его существо было обращено к ней. К её глазам.
Ана пыталась что-то сказать, но шакал грубо зажал ей рот. И в тот миг сердце Таррена сжалось так больно, что мир на мгновение потемнел перед глазами.
Он поклялся, что вытащит её отсюда. Любой ценой. Даже если этой ценой станет его жизнь.
Стив подошёл ближе, медленно, наслаждаясь каждым шагом, как хищник, предвкушающий победу.
— А теперь, — его голос стал тихим, будто раздался где-то под кожей, ударяя изнутри, — встань на колени.
И время остановилось.
Зверь внутри него выл, скрежетал клыками. Волк не кланяется. Никогда. Никому. Но сейчас не было места гордости. Сейчас была только она, Ана.
Он боролся с собой, с каждым мускулом, с каждым инстинктом, с самой своей природой, и всё же... медленно опустился на одно колено.
Мир рухнул вместе с этим движением. Как будто сама реальность треснула.
Стив довольно усмехнулся. Он взял с земли ржавую трубу, покрутил её в руках, как скипетр, как символ победы, и шагнул ближе.
Ветер снова зашипел между балками, словно сам завод, древний и забытый, затаил дыхание, ожидая удара.
И в этой тишине, звенящей, как натянутый нерв, остался только один вопрос: выдержит ли сердце, когда ударит сталь?
Ана спасает Таррена
Ана сидела на холодном, промозглом бетонном полу, спина с усилием прижата к ржавой, шершавой колонне, в которой металл будто помнил крики десятков поколений. Тело зябло, ноги подогнулись, будто в бессознательной попытке свернуться клубком, исчезнуть, раствориться в темноте.
Её запястья были перетянуты грубой верёвкой, и с каждым минутным движением — едва заметным, почти рефлекторным — та жгла кожу всё сильнее. Верёвка впивалась в плоть, оставляя багровые следы. Метка на шее, та самая, что ещё недавно казалась ошибкой, роковой слабостью, — сейчас пульсировала под кожей, раскаляясь, словно пылающее железо. Она не просто болела. Она кричала.
Сердце Аны билось слишком быстро, слишком громко. Казалось, если прислушаться, можно было бы услышать его глухие удары даже сквозь шум в голове — и каждый из них отзывался в метке, как глухой набат: опасность, опасность, пара в опасности .
Перед ней, чуть сбоку, стоял один из шакалов — долговязый, с жирными волосами, запавшими глазами и жадной ухмылкой. Он лениво вертел в руках нож — почти с равнодушием, будто не собирался его применять, а просто забавлялся, щёлкая пальцами по железу. Его взгляд скользил по Ане медленно, с ленивой, нарочито пошлой усмешкой, в которой не было даже желания — только жажда контроля. Он не прикоснулся к ней, но от его близости хотелось мыться вечно.