— Есть! — радостно воскликнул он и через секунду показал Сажину разъятый на две части цилиндрик. Внутри лежала туго свернутая бумажка.
— Как? — с изумлением глядя на Сашины руки, выдохнул Сажин, который и сам проверял четки.
— Левая резьба! — коротко пояснил Семкин, извлек из пенальчика катышок и стал осторожно расправлять его. Наконец, разглаженная бумажка легла на стол.
«В святые таинства и бога единого веруем. Да рассыпется темный и ангел воссияет», — прочитал с нетерпением Семкин. Дальше шел бессмысленный набор букв: пбиамоиитвеошлорыишсб ьоееоракмлкогодянтндо ктдсщнаыжмянкктраевеи сегоанмретыиаивтговмь.
— Что за мура! — воскликнул Семкин, а Сажин подковырнул:
— Действительно, дохлое дело!
— А ведь тот архимонах, если, конечно, тот, в церкви с четками был, — вдруг с недоумением сказал Семкин. — Выходит, не его?
— Не архимонах, Саша, а иеромонах. Значит, это монах в сане священника. А четки, видимо, не его. А может… запасные. Словом, как бы не пришлось нам и в самом деле священное писание читать да молитвы заучивать.
— М-м-да, — без особого энтузиазма промямлил Семкин.
Зайцев, увидев листок с зашифрованным текстом, попросил объяснить, что это и откуда взялось. Сажин вздохнул и рассказал.
— Так кто, говоришь, этот попик?
— Иеромонах, Константин Артемьевич!
— Занятный иеромонах. Ну, что ж. Отдай эту записку Савельеву. Пусть поколдует. И скажи от моего имени, что нужно ускорить.
Пригладив тяжелой ладонью корочку папки, Зайцев хмуро посмотрел на Сажина и упрекнул, что записку не сразу обнаружили. Ведь в таких делах время дороже денег.
Сажин виновато опустил глаза.
— Я пробовал открутить, но, видно, от росы фигурки набухли, а тут четки полежали, подсохли. Ну и… удалось.
Тайная вечеря
После первой трапезы у благочинного и служб с несколькими ночными бдениями, когда мимолетными репликами новый епископ и причт прощупывали друг друга, прошло не так много времени. Герман как будто поверил, что настало время для более откровенного разговора, но не хотел брать инициативу на себя. И случай подвернулся.
Днем в перерывах во время богослужения в честь апостолов Петра и Павла священник Александр подходил в храме то к одному, то к другому священнослужителю и что-то говорил, а собеседник коротко ответствовал. При этом один кротко опускал голову, другой летучим взглядом впивался на мгновенье в бесстрастные глаза батюшки, а иной опасливо косился по сторонам.
Собрались у отца Александра. Подходили в сумерках по одному. Когда же все собрались и была прочитана благодарственная молитва, отец Александр пригласил всех к столу, который с помощью Настасьи проворно накрыли монашенки Прасковья и Евдокия.
— Тайная вечеря в сборе! — гнусаво хохотнул благочинный, расправляя бороду.
Герман вздрогнул, быстро оглянул застолье и, зябко поведя плечами, явно с облегченьем вздохнул.
— На тайной вечере кроме спасителя было тринадцать апостолов, — сердито выговорил отец Александр Парамонову. — Нас же только девять.
После двух рюмок кагора беседа за столом еле теплилась. Архимандрит Феоген раза два взглянул на епископа Германа, который, казалось, чего-то ждал, на хозяина дома Александра Сокольского, явно нервничающего, на вздыхающего благочинного Парамонова. Наконец, Феоген не выдержал и прямо обратился к Сокольскому:
— А ты бы, батюшка, накапал нам слезы иерусалимской, а то в светлый праздник на душе тускло, как в успенье али в день, — он замялся, памятуя, как все отреагировали при напоминании о тайной вечере, — в день памяти присноблаженного Иоанна Крестителя.
— И то… — поддержал Парамонов.
По знаку отца Александра Прасковья и Евдокия бегом принесли из погреба несколько бутылок с водкой. Бутылки сразу же запотели, и взоры отцов святых одобрительно посветлели: отец Александр знает, как подать!
После рюмки холодненькой водки и довольного кряканья дружно зазвякали вилки и ложки, взоры присутствующих заметно повеселели, и тут незаметно заговорил его преосвященство. Говорил Герман о том, что всех присутствующих прямо касалось, — о закрытии храмов, унижении сана священнослужительского, о падении веры.
— Ваше преосвященство, — почтительным голосом, но твердо перебил Сокольский, — все это нам ведомо. И душа у нас болит, видя, как пустеют храмы, скуднеют приношения, как хиреет вера. Что делать нам?
Во время вопросительной тирады отца Александра за столом стало совсем тихо. Герман, опустив глаза, молча слушал. Когда же хозяин умолк, епископ посмотрел сначала на Феогена — своего духовника и советника и, лишь уловив движение его бровей, решился заговорить.
На этот раз епископа не перебивали, и он говорил все тверже и уверенней, как укреплять мирян в вере.
— Готовить надо верующих постоять за честь церкви православной. Не может такого быть, чтоб запустели храмы божьи, а вера уплыла к японцам, среди коих слово учения Христова, как ведомо мне от архиепископа Симона Пекинского, в большом почете ныне.
Сидящие переглянулись, а Герман продолжал:
— И начинать надо с обновленства. Это отступничество грозит вылиться в ересь и раскол.
Герман оседлал любимого конька, но Феоген из-под густых бровей внимательно наблюдал за сотрапезниками и, видя, что взоры их начали мутнеть от выпитого и длинного монолога епископа, значительно прокашлялся. Герман посмотрел на него и заключил:
— Встанем, братие, ангельской дружиной. И помните, что сказано в священном писании: «Сначала было слово!» Слово — наше оружие. В проповеди и исповеди. Аминь!
— Аминь! — нестройным хором ответствовали собравшиеся, с облегченьем вздыхая: теперь можно было потешить плоть — закусь была аппетитной.
После четвертой рюмки дьякон Соловейкин негромко запел:
Не осенний мелкий дождичек…
Несколько голосов подхватили припев:
Полно, брат, молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, тоска пройдет…
Но вернувшийся с другой половины отец Александр шикнул:
— Если вечеря, так не к чему мирские песни петь.
Не ходил бы поп по базару
Сажин сидел у себя. Тощенькая папка и четки, лежавшие поверх нее, было в этот час единственным, что занимало мысли Петра Ивановича. Записки и докладные содержали пока немного данных, но ставили все новые вопросы. Вот Петр Иванович и ломал голову, как изменить соотношение: сократить число вопросов и увеличить — ответов.
Звякнул звонок телефона.
— Сейчас же зайдите ко мне! — распорядился Зайцев. В его резком тоне чувствовалось плохо скрытое раздражение. «Что стряслось?» — недоуменно подумал Сажин. А когда зашел к Зайцеву, всегда корректно вежливому, то вообще поразился. Вздыбившись по-медвежьи над столом, Константин Артемьевич сквозь зубы процедил:
— Вот уж не ждал, что ваш Семкин в налетчика превратится. Сейчас же отправляйтесь на базар в милицию, разберитесь и через час доложите мне.
— А что произошло? — спросил Сажин.
— У вашего чернеца на рынке украли четки и бумажник. Четки, как довольно сообщил Семкин, уже у него, а бумажник ищут. Вот я и думаю…
— На такую авантюру Семкин не пойдет, — твердо сказал Сажин. — Он комсомолец. И я ему верю.
— Поймите же, что бы ни случилось, это насторожит чернеца. — Константин Артемьевич махнул рукой. — Разберитесь! Но если это проделки вашего помощника…
— Слушаюсь! — отчеканил Сажин и по-уставному сделал поворот кругом. Выразив таким способом обиду, он отправился на рынок. Данных для выводов, по сути, еще не было, и Сажин решил до милиции об этой истории не думать. Сокращая путь, пошел между лабазами и, вывернув из-за угла, вдруг увидел сослуживца, чекиста Просенкова, сидевшего на корточках. Глянув через его плечо, Петр Иванович с изумлением увидел, что Просенков щекотит соломинкой маленькую дергающуюся ступню.
— Пусти! — доносился из-под лабаза не то стонущий, не то смеющийся голос. — А не то вот как вылезу, так как дам!
— Илья, что происходит?
Посмотрев на Петра Ивановича, Просенков с улыбкой ответил:
— Понимаешь, этот юный Робин Гуд нашел бумажник нашего знакомого и требует за него выкуп. А сам меня не отпускает…
— Не верьте вы ему, дяденька! Как же я его не отпускаю, если я сам от него вырваться не могу. Хи-хи-хи! Да скажите вы ему, чтобы перестал щекотать. Хи-хи-хи!
— Илья, перестань. Защекотишь мальчишку. А ты давай вылезай. Не бойсь, не скушаем.
На этот раз мальчишка послушался. Из-под лабаза показались лохмотья штанов, потом такие же невообразимые лохмотья не то рубахи, не то кофты, отросшие, слипшиеся от грязи непонятного цвета волосы. Мальчишка был худ и грязен, но глаза его еще не утратили блеска.
— У, дылда! — пытался он наброситься на Илью, но тот лишь положил ладонь на плечо и примирительно сказал:
— Ладно. Давай не сердись, а то Петр Иванович не покормит нас.
— Ну ладно, подождите, я сейчас чего-нибудь соображу.
— И меня не забудь! — кинул вдогонку Илья. — Этот бесенок так вымотал меня, что аж зубы с голодухи защелкали.
Сажин засмеялся и пошел к торговым рядам, высматривая что-нибудь съестное.
— Дайте, пожалуйста, пару лепешек, парнишка тут оголодал.
— Здравствуйте, Петр! — негромко и вроде нерешительно приветствовала его женщина.
Сажин присмотрелся. Это была Настасья. Только вид у нее был какой-то подавленный.
— Здравствуй, Настя! — поздоровался Сажин и смущенно добавил:
— Мальца вот подкормить надо.
— Доброй души ты человек.
— Какой есть. Что-то ты нынче скучная? Ай случилось что?
— Такая иногда тоска берет. Уехать из этого города, да куда податься? А тут сынок заболел.
— Врачу-то показывала?
— Все мы под богом ходим, — уклонилась женщина от ответа.
— А я как-то около церкви тебя видел. Как там отцы святые поживают?
— Святые? В гробу бы их святость видеть! — зло бросила Настасья. Сажин внимательно посмотрел на женщину.