— Спасибо, Настя! Пойду, а то пацан совсем заголодал, еще и удерет с нетерпячки.
— Добрый ты. Меня пожалел. Мальчонку вон тоже. Только слишком добрый. Злого да черного не видишь.
— Вот бы и просветила, — улыбнулся Сажин.
Глаза женщины сверкнули, на губах скользнула усмешка:
— Может и просвещу.
Через минуту беспризорный жадно уплетал лепешку, а Просенков больше для вида щелкал зубами, щедро нахваливал огурцы, картошку и лепешку и незаметно подвигал мальчонке то одно, то другое.
— Тебя звать-то хоть как?
— От рождения Федором, а среди этих — «профессором» кличут.
Критически оглядев мальчонку, Сажин покачал головой.
— Шел бы ты, парень, в детдом. Сытый будешь, ну и грамоте да ремеслу обучат. А так с голоду пропадешь или замерзнешь зимой.
— Не пропаду! — самоуверенно отозвался Федька. — А грамоте я ученый. Да толку-то… — Федька длинно сплюнул. — И не до того мне сейчас. Ну, спасибочки за шамовку!
Федька прищурил глаза, но не успел он шевельнуться, как Просенков положил ему руку на плечо:
— Федя! Как некультурно! Только познакомились, а ты утекать. С кем же я за жизнь толковать буду?
Петр Иванович внимательно посмотрел Просенкову в глаза. Тот виновато отвел голову. Сажин понимающе кивнул и улыбнулся.
— Ну, ладно… До свиданья, Федя! Я пойду, а вы беседуйте сколько хотите. Только…
Просенков молча достал из кармана потертый бумажник. Петр Иванович быстра раскрыл его, и первое, что бросилось в глаза, была фотография иеромонаха.
— Точно этот! — коротко ответил Сажин на вопросительный взгляд Просенкова и отправился в милицию.
Но там его опередил иеромонах. Воровато озираясь и пригибаясь, он бочком первый прошмыгнул в дверь, и Сажин решил подождать. Наконец чернец, так же воровато озираясь, выскользнул из милиции и едва не бегом пустился наутек.
— Чем это вы здесь напугали попика, что он отсюда со всех ног улепетывал? — спросил Сажин у Семкина.
— Тут, видишь, какая петрушка. Обокрали его, почитай на моих глазах, беспризорники. Милиционер мальчонку с четками успел схватить, а вот бумажник уплыл. Архимонаху же очень не хочется, чтобы в церкви о покраже знали. Чуть не плакал, просил не сообщать туда. Он-де сам будет заходить. У него в бумажнике, видишь, послание епископа и адреса, к кому он ехать должен. А четки — подарок Макарию. Его-то он и разыскивает.
— Адреса, говоришь? И боится? — Сажин машинально тронул усики, что-то соображая. — Когда он обещал зайти?
— Завтра.
— Четки отдали?
— Нет еще. У меня они.
— Ну и хорошо. — Сажин повернулся к дежурному. — Завтра или я или вот он придет сюда и вручит все попу. Если же поп придет раньше нас, постарайтесь задержать его.
— Ясно, товарищ начальник! — с уважением отозвался дежурный.
Прежде чем отправиться в свой кабинет, Сажин и Семкин заглянули к Зайцеву и доложили о происшествии. Тот минут десять метал громы и молнии на их головы, но все же признал, что они не виноваты, и заключил:
— Лучше было вообще ничего не брать. Ну, а с Просенковым я еще поговорю, — многообещающе посулил Зайцев.
Семкин и Сажин переглянулись. Сказано достаточно ясно. Однако, к их счастью, заклеенных конвертов в бумажнике не было. В потертом конверте лежало несколько малозначащих частных писем, адресованных Василию Орехову, в которых неизвестный К. Л. сожалел, что Василий свои задатки художника променял на сомнительную благодать божью. Видимо, письма монаху были дороги, так как хранил он их около восьми лет. Одно письмо, скорее записка, за подписью епископа Германа, была адресована епископу Макарию. Несмотря на краткость, оно заинтересовало Сажина, и он полностью переписал текст, коротко прокомментировав:
— Похоже, вот здесь собака и зарыта.
Семкин тоже подержал листок и подвигал бровями.
— Кажется, дохлое дело начало оживать?
— Однако ты — жираф, — с иронией заметил Сажин. — Долго до тебя доходило…
— Нет. Просто я скептический оптимист.
— Ишь как! Давай-ка взглянем еще на четки.
Через минуту Семкин ловко открутил крышечку желудя.
— И здесь с начинкой!
Не ломая голову над загадочной запиской, Сажин просто переписал ее, чтоб передать Савельеву.
Кое-что проясняется
— Зайдите! — позвонил Зайцев Петру Ивановичу. — Обсудим кое-что…
В кабинете Константина Артемьевича Сажин увидел Савельева и Просенкова. Они негромко переговаривались, а Зайцев изучал какой-то документ.
Предложив Сажину сесть, Константин Артемьевич закончил чтение, а потом передал бумагу Сажину.
— Посмотрите, что оказалось в шифровке.
Сажин углубился в чтение. Под номером один записан был рукою Савельева такой текст:
«В святые таинства и бога единого веруем. Да рассыпется темный и ангел воссияет.
О прибытии вашем сообщил дьякон Метленко. Дорога открыта, ждем священника, к встрече готовы. Аминь, ами».
— А это что за «ами», подпись, что ли? — спросил Сажин, и Савельев ответил:
— Нет. Это просто для заполнения сетки.
Под номером вторым шел текст, обнаруженный в четках иеромонаха:
«Еще же сказано в Священном писании: «Сначала было слово». Посему бысть оно оружие пастырское. Слово исповеди и слово проповеди — нектар и бальзам, угодный господу богу нашему. Как пчелы, собирайте мед истины. Ищите да обрящете. И отделив плевелы, воздайте кесарево — кесарю, богово — богу. Даждь и аз воздам. А в пресветлый день пусть зачтутся все прегрешения и добрые дела наши во славу господню! Аминь!»
Зайцев внимательно наблюдал за Сажиным и, когда тот, раза два перечитав текст, отложил лист, спросил его:
— Ну, что вы скажете?
— В первой записке все ясно. Можно с уверенностью сказать, что она адресована епископу, хотя автор неизвестен. По второй записке судить трудно, от кого она, ведь иеромонах прибыл издалека. Скорее всего, она адресована ссыльному Макарию. Знаком ли Герман с ее содержанием? Здесь можно лишь гадать. Кто автор? Им может быть тот, кто послал иеромонаха Афиногена. Но не надо забывать, что Афиноген ехал из Ленинграда, был в Нижнем Новгороде, Самаре, других местах. Допустимо, что и наш епископ приложил к этому руку. А пока что напрашивается один вывод — создается тропа для нелегальной отправки людей за границу.
— Это верно, — отозвался Зайцев. — Что еще?
— Кодировка довольно прозрачная и весьма похожа на инструктаж, иначе о чем же говорят слова «собирайте мед истины»? Или эти: «и отделив плевелы, воздайте кесарево — кесарю»?
— Что же. Будем считать, что кое-что проясняется. Во-первых, достаточно достоверно предположение о создании канала связи, во-вторых, нельзя исключить возможность сбора попами сведений для пока еще неясной цели, — резюмировал Зайцев.
Когда разговор закончился, Сажин поинтересовался у Савельева, как же ему удалось разобраться с шифром.
— А вы мне здорово помогли.
— Я? — удивился Петр Иванович.
— Ну вы же сказали о семи таинствах и триедином боге. А дальше простая арифметика, — улыбнулся Савельев.
— Ишь ты! Выходит отцы святые и святое писание для земных целей приспосабливают?
— Это детский лепет. У ордена иезуитов шифровальное дело — это да.
— Может быть, не спорю. Но кое-что святые отцы православной церкви у иезуитов уже переняли, — заметил Сажин.
— В этом вы, Петр Иванович, правы, — подтвердил Константин Артемьевич. — Поэтому иезуитизм в деятельности Германа и его сподвижников надо обязательно учитывать. А идет этот иезуитизм от покойного патриарха Тихона Белавина. В 1918 году он предал Советскую власть анафеме, а через два года, когда стало ясно, что песенка белогвардейцев и интервентов спета, призвал пастырей повиноваться. Но как?
Константин Артемьевич взял лист и прочитал:
— «Повинуйтесь всякому человеческому начальству в делах мирских, не давайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и ее велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию». Понятно, Петр Иванович, иносказание патриарха?
— Что же тут непонятного, — отозвался Сажин. — Не попадайтесь, мол!
— Точно. Но нельзя всех ровнять под одну линейку. Не забывайте о течении обновленчества. Это, конечно, приспособление к современным условиям. Но в нем объединяются верующие, лояльные к Советской власти. И среди местного духовенства таких тоже немало… Возьмите хотя бы отца Порфирия или священника Никанора.
Ненависть из-за любви
Много ли надо женщине, истомившейся без мужской ласки? Вот и Настасья скоро успокоилась и была довольна, что и на ее долю судьба послала кусочек счастья. Пусть оно было тайным, таким, что ни перед соседками не похвастаешь, ни родным не скажешь. Герман на этот счет строго предупредил:
— Смотри. Держи язык за зубами. Не то быть беде.
Приходила она к епископу два раза в неделю. Герман любил, чтобы полы были чистые, и у себя в келье, снимая обувь, ходил или в шерстяных носках или в аккуратных шлепанцах на войлочной подошве. Вот Настасья и выскабливала доски до восковой желтизны. Убирать было нетрудно. Имущества у его преосвященства было немного, да и держал он его в порядке. Одежда аккуратно висела на стенке в одном уголке под куском темной материи. Кровать всегда аккуратно заправлена шерстяным одеялом. Под кроватью, она уже знала, — деревянный сундучок. Пара прочных табуреток у небольшого стола с несколькими книгами и два деревянных низких кресла. Вот и вся обстановка, если не считать киота в красном углу. Здесь всегда горела лампада. От колеблющегося язычка пламени по иконам бегали блики, и казалось, матерь божия, Иисус Христос и бог-отец улыбаются ей. От переполняющей душу Настасьи радости захотелось ей сделать приятное и святым и хоть оклады на иконах протереть от пыли.
За киотом оказалась паутина. Стала Настасья выбирать ее и нашарила сверток, а когда вынула, одна бумажка упала на пол. Настасья присела на корточки, подняла листок и не хотела, да прочла: