«Тысячу раз целую тебя, мой херувим! Твоя Анна!»
Жарким румянцем плеснула в щеки обида. Настасья вскочила и растерянно опустила руку с письмом.
— Как же так? Ведь сам же говорил, что монах он, а монахи о безбрачии обет дают!
Вдруг ей пришла мысль: «А она-то сама?» Настасья хотела сунуть сверток в топившуюся печь, но внезапно стала развертывать бумажку за бумажкой. А дрожащие губы шептали против воли:
— Целую, херувимчик. Анна… Обнимаю, твоя страдающая Мария… Припадаю к ногам твоим. Лукерья…
Листок за листком открывал ей новое имя. Обида сменилась отчаянием, отчаяние уступило место гневу.
— Вот, значит, ты каков, отец святой! — зашептала она. — Так ты не только богоотступник, но и клятвопреступник.
Во дворе послышался чей-то голос. Настасья решительно сунула письма за киот, поправила подоткнутую юбку и принялась за мытье полов. Руки ее проворно делали свое дело, а в голове роились мысли о мести вероломному попу-соблазнителю. Картины вставали в разгоряченном мозгу одна страшней другой. «А сын», — ужаснула ее тревожная мысль. Ей живо представилось, как ее сынишка тянет к ней беспомощные ручонки, а ее ведут на казнь за то, что она убила распутного попа…
Не дожидаясь возвращенья Германа, уже страшась и себя и его, Настасья кое-как написала на четвертушке листа, лежавшего на столе, что болен сын и она торопится домой…
Если бы Герман мог предположить такое, он наверняка бы трижды закаялся хранить письма своих любовниц, а, может быть, семь раз, когда приметив стройную, соблазнительную прихожанку, задумал овладеть ею. Забыл многоопытный искуситель и знаток человеческих душ, что женщины не терпят соперниц и не прощают вероломства…
— Что ж, рассказ Настасьи интересен для характеристики, так сказать, личности князя церкви, — резюмировал Константин Артемьевич сообщение Сажина. — Однако не доказывает антисоветских помыслов Германа.
— Это, безусловно, так, но я верю, что Настасья может знать больше. Сейчас же в ней говорит разочарование, а может, и слепая ревность, — задумчиво проговорил Сажин, трогая усики. — Убеждать ее надо!
Зайцев внимательно посмотрел на Петра Ивановича, положил руку на его рапорт, подумал:
— Нельзя полагаться, что эта женщина, к тому же глубоко и искренне верующая, поймет истинное нутро Германа. Да и есть ли оно? До сих пор никаких активных действий с его стороны не замечалось. Помощь же беглецам ничем ведь пока не подтверждена.
— А борьба с обновленческой церковью? — не удержался Сажин.
— Это дело внутрицерковное. К тому же, как мы знаем, патриарх всея Руси Тихон заявил о признании Советской власти. Подтвердил лояльность и его преемник Сергий Страгородский. А в борьбе внутрицерковной явно обнаружились тенденции найти компромиссное соглашение.
Сажин понимал, что сообщенное Настасьей не помогло подтвердить предположения. Но его обрадовало другое: Настасья сама разыскала его и рассказала о Германе и его окружении. Оказывается, Сокольский в свое время соблазнил жену Парамонова и долгое время состоял с ней в тайной связи, Парамонова же сумел на это время «устроить» в царскую армию, чтоб не было помех. Парамонов — нынешний благочинный — тоже воздержанием не отличался, подцепил сифилис, лечился, а сейчас, видимо, сожительствует с «боговой невестой» — бывшей монашенкой Евдокией, у которой снимает квартиру. Были сигналы, что в доме Евдокии несколько раз происходили пьяные оргии с участием женщин.
Сажину было неловко слышать о всей этой грязи, но Настасья не позволила перебивать себя, а один раз даже прямо спросила, не из «мужской ли солидарности» он не хочет слушать?
— Таких сажать надо, как взбесившихся кобелей.
— Чтоб потом верующие говорили: «Вот, мол, Советская власть попов сажает за веру?»
— Да какая же здесь вера? Они же развратники.
— По нашим законам можно привлекать к ответственности за многоженство, за изнасилование, за растление несовершеннолетних, за садизм. Совершили они такое?
— Нет, но…
— А раз нет, то нет и достаточных оснований. Если бы они занимались антисоветской деятельностью, собирали шпионские сведения и передавали их за границу, вот тогда их тоже следовало бы привлекать, как врагов. А так… Так они сами себя разоблачают в глазах верующих… Впрочем, о их делах вам рассказывать никому не следует.
Настасья с пылающим лицом, закусив губу, внимательно выслушала Сажина.
— А если они помогают бежать подозрительным людям в Китай? — наконец спросила она, пытливо глянув на Сажина.
— Это уже враждебное дело, — спокойно ответил Сажин, внутренне насторожившись, но Настасья ничего больше не добавила.
— А почему вы все это рассказали мне? — спросил Сажин.
— Так я же давно догадалась, что вы, Петр Иванович, из ГПУ, — посмотрев на Сажина, она торопливо добавила: — Только я об этом никому не говорила… А о тех, кого за границу переправили, я, ей-богу, узнаю.
На лице Сажина, видимо, отразилось беспокойство, и Настасья легонько взяла его за локоть.
— Не беспокойтесь, Петр Иванович. Я осторожно…
По следу тещиного языка
— Все, оказывается, очень просто, Петр Иванович, — начал свой доклад Семкин. — Вся история с четками несложна, как и сами четки. Просто православные деятели, которым Советская власть не по нутру, прокладывают через наши края канал для ухода за рубеж.
— Почему вдруг такое решение? — удивился Сажин.
— Ну как же. Как-то возле церкви…
— Значит, все-таки ходил? — лукаво усмехнулся Сажин.
— Ходил, Петр Иванович. Так вот. Как-то в январе возле церкви после одной обедни услышал я любопытный разговор двух прихожанок. При всей своей набожности они поносили какую-то Елизавету, уехавшую в Кульджу. Я прислушался и вмешался в разговор: мол, не о Свиридовой ли? Одна охотно пояснила, что говорят о Егориной из Малой Станицы. А вторая уточнила, что жила она у зятя-киномеханика на Уральской улице. Этого было мне достаточно. Я отговорился, что вроде бы это не та Елизавета, а сам подался в Малую Станицу.
Почти две недели ходил и выяснил, что Елизавета Егорина была женой бывшего помощника атамана станицы. В разговорах с несколькими соседками она похвасталась, что епископ Герман дал ей документ о принадлежности к староцерковной ориентации. Егорина советовала своим подружкам уезжать в Китай. А ее зять Архип Горбачев поможет, мол, им встретиться с Германом и подскажет, к кому обратиться за содействием.
Сама Егорина с Захаром Гурьевым, бывшим стражником, действительно выехала, в Джаркенте остановилась на постоялом дворе, а потом исчезла. Правда, выяснить, с кем она перешла границу, мне не удалось, но в дальнейшем, думаю, и это узнаем.
Это один случай. Второй. За кордон ушел, правда, несколько раньше саркандский дьякон Метленко, который в настоящее время находится в Кульдже. Так что факт организации нелегального канала для переброски антисоветски настроенных церковников в Китай можно считать доказанным.
— Значит, канал переброски? А не слишком ли поспешный вывод? — задумчиво глядя на Семкина, медленно проговорил Сажин.
— Какие же еще факты нужны? Два перехода за кордон, разве это не доказательство? И потом эта шифровка в четках…
— Это доказательство. Но эти факты почти на самой поверхности. А вот что глубже? По-моему, епископ — фигура более значительная, а не просто руководитель эвакуационной команды.
Семкин обескураженно поморгал, но не сдался:
— А факты? Ведь нет других фактов.
— Да, Саша. Фактов пока нет, а вот сигналы… — Сажин задумался. — Чем объяснить, скажем, случай срыва работ на объектах Чустроя? Откуда идут провокационные слухи о гонениях на православную церковь? И не слишком ли прозрачны проповеди Германа, Сокольского о грешности прихожан, о могущей последовать каре божьей? — Сажин умолк, прошелся по кабинету и снова обратился к Семкину.
— Хорошо, Саша. Продолжай разрабатывать эту версию как одну из возможных, но не забывай вот о чем. Не таков Герман и его окружение, чтобы снизойти до роли проводников для перебежчиков. Не те это фигуры по положению. Они рвутся к крупной игре. Иначе чем же объяснить, что епископ поставил в ряде приходов — в Чилике, Талгаре, Лебединке — новых священников, откровенно тихоновской, староцерковной ориентации. А сейчас Герман, Сокольский и Парамонов усиленно подбирают таких же старотолковых людей для Сарканда и Джаркента. А это что-то значит! — твердо закончил Сажин. Потом улыбнулся: — Все же ты отличный следопыт!
— Почему следопыт? — удивился Семкин.
— Ну как же! Даже куперовский Кожаный Чулок не ходил по следу, который может оставить язык чьей-то тещи. Кстати, что же ее зять?
— Мутный парень. Был слушок, что получил от тещи письмо и вроде бы собирался в Китай, но пока сидит здесь…
Свои опасения и сомнения Сажин высказал и Зайцеву. Константин Артемьевич, ознакомившись с новыми документами, согласился с Сажиным.
— Вы, конечно, правы, Петр Иванович, что для простых проповедников по каналу нелегальной переброски епископ, благочинный и протоиерей — личности не совсем подходящие. Положить начало еще туда-сюда. Но не больше. Ваши предположения о возможной организации контрреволюционного религиозного центра не лишены оснований. Продолжайте работу в этом направлении. Но и версию о нелегальном канале не оставляйте.
Кто более иезуит?
— А обедня, по-моему, удалась, — просипел благочинный, с интересом оглядывая опустошенные бутылки и залитый стол с огрызками хлеба и огурцов. Герман чуть заметно поморщился, но ничего не сказал. Сокольский же раздраженно буркнул:
— Опять вы, отец Стефан, иронизируете. Неужели вам непонятно, что без такого маскарада мы не можем теперь встретиться, чтоб спокойно поговорить?
— Оное прегрешение всевышний простит своим верным слугам, — назидательно заметил Феоген, который сидел в красном углу под образами.
— Тем более, что цель оправдывает средства, — добавил Сокольский нетерпеливо. Герман пытливо посмотрел на него и, пропустив между пальцев серебряную цепочку, зачем-то коснулся своей епископской панагии — маленькой нагрудной иконки.