Просенков молча посмотрел на священника, подошел к камню, крякнул и отвалил его в сторону. Под слоем глины лежал узелок, в котором оказались два чуть тронутых рыжиной пистолета, записная книжка, два георгиевских креста и пачка разных бумажек. В середине лежало несколько фотографий. С одной смотрел на Просенкова… почти он сам, только в офицерской форме с погонами по три звездочки, с двумя крестами под карманом и щегольскими усиками. Посмотрев на фотографию, Просенков аккуратно сложил все в узелок.
— Извини, батюшка, все это я должен забрать…
— Как знаешь, сын мой…
Просенков осторожно сгреб глину в ямку и снова привалил камень на прежнее место, а священник, склонив голову над молитвой, беззвучно шевелил губами. Наконец, закончив молитву, он со вздохом проговорил:
— Мир праху убиенного, хоть и неправедны пути его были в миру.
Когда кобылка, помотав головой, потащила бричку от места одинокого упокоения неизвестного Просенкову поручика, он задумался: откуда старый священник знал этого офицера и почему он показал ему это место. А еще соображал, как расспросить священника обо всем этом, да и насчет четок.
Но священник заговорил сам, когда телега выбралась на чистое место.
— Тебя, конечно, удивляет, сын мой, какое отношение ко всей этой истории имею я, — священник оглядел из-под нахмуренных бровей дорогу и снова заговорил. — Поручика Свешникова до прошлой осени я не знал. А нашел его уже раненым и теряющим сознание недалеко отсюда. Состояние свое он хорошо понимал, потому что, признав во мне лицо духовное, попросил исповедать его и отпустить ему грехи, а потом предать тело земле. «Я недолго протяну, потерял много крови, да и заражение началось», — сказал он. Я выслушал его страшную исповедь. Не хочу повторять все его злодеяния, но они были ужасны, и господь покарал его тяжкими смертными муками. Он действительно прожил всего часа три, и я, прочитав по нему отходную молитву, кое-как зарыл его в сухой земле. Документы и оружие хотел забрать, но потом убоялся и тоже предал погребению…
Почему я теперь говорю тебе все это, и сам не могу сказать. Видно, и священнику нужно исповедоваться, чтоб не жгли его душу… тяжкие чужие деяния.
Просенков слушал священника внимательно, не перебивая, а когда тот умолк, словно подводя итог, заметил:
— И палачам, выходит, от смерти не уйти.
— Воистину, сын мой, все мы смертны. Но к одним смерть приходит тихо, к другим, как к этому Свешникову, — в тяжких муках. И это есть кара божья.
— Выходит, и красноармейские пули могут быть карающим средством в руках бога? — не удержался Просенков.
— Выходит, могут, — согласился священник очень просто. — Заповеди господни никому не дано преступать…
— А ведь преступают, — покачал головой Просенков.
— Силен дьявол.
— Дьявол, значит? А как же в гражданскую войну полки Иисуса и Пресвятой богородицы, в которых были попы и прочие священнослужители, дрались с оружием в руках против красноармейцев? А то и в карательных походах участвовали?
Просенков спохватился. Получалось, что он словно бы упрекает священника за личное участие в таких походах. Батюшка долго молчал.
— Конечно, правду не скроешь. Были и такие случаи. Но уж прошло десять лет…
— Десять лет, говорите, прошло? А зачем тогда этот белый офицерик Свешников в прошлом году пожаловал? Ведь не за то, что он шел к молебну, подстрелили его пограничники. А четки, которые вы везете епископу? От кого они? Что вы на это скажете? Молчите, потому что вам нечего сказать. И смерть не от дьявола, а от рабов да слуг божьих идет к мирным пахарям.
При последних словах старый священник даже отшатнулся и неожиданно тонко-писклявым голосом вскрикнул:
— Да как вы смеете говорить такое?
— Разве вам что-либо докажешь? Вы на их стороне. А то, что сегодня… Это от нежелания отягощать свою душу чужими преступлениями. Да что там говорить! — Просенков устало махнул рукой.
— Вы глубоко заблуждаетесь, молодой человек, — взял себя священник в руки. — Я знаю, что вы сотрудник губернской ЧК или ГПУ, как теперь говорят. А крови… крови я действительно видел много в гражданскую войну… Сколько же можно убивать?!
— А откуда вы меня знаете? — насторожился Просенков.
— Случайность и сходство ваше с покойным Свешниковым. Вообразите, что я, верующий, почувствовал, когда на рождество средь бела дня столкнулся на улице с похороненным мной человеком! Я сначала хотел убежать, потом, не знаю зачем, пошел следом за вами до ЧК. А там у входа вас по фамилии окликнули. Я не знал, чему верить: своим глазам или памяти. Но припомнил одну деталь: у покойного на правой руке был небольшой шрам. У вас его нет. Выходит, вы действительно другой человек…
— Значит вы, отец Порфирий, против убийства?
— Против. Но бог один знает, что делает.
— А епископ?
— Что епископ? Эти четки меня просили передать его преосвященству в Сарканде. Отправитель — пожилой верующий человек Чернышев. Четки эти он брал с верой в их святость, чтобы приложить к больному.
— И вы, православный священник, верите, что четки — нужны для исцеления больного?
— Дались тебе эти четки, молодой человек, — проворчал отец Порфирий. — Конечно, епископ не верит в талисманы, но нельзя же отнимать веру в исцеление у больного. А на какие другие цели можно использовать кипарисные четки?
Священник покрутил четки, а потом протянул их Просенкову. Тот внимательно осмотрел их. Да, четки были копией тех, что лежали у Сажина в сейфе. А вдруг…
— Смотри, батюшка! — с этими словами Просенков крутнул четку, похожую на желудь. Послышался тихий скрип — и на глазах удивленного священника Просенков вынул из крохотного тайничка туго скатанную бумагу.
— Ну, что я говорил?!
— Так, может, там молитва? — пытался возразить отец Порфирий, хотя в голосе его не чувствовалось прежней уверенности.
— Прочтите, если это молитва, — развернул Просенков тугой катышок.
— Да тут бессмыслица какая-то, — с недоумением и досадой проговорил священник.
Попросив остановить лошадь, Просенков достал карандаш, листок бумаги и внимательно, четко, буква за буквой переписал текст, потом аккуратно свернул листок, вложил в тайничок и, приведя четки в прежний вид, отдал их священнику. Некоторое время Просенков раздумывал, потом начал читать буквы и переписывать их в какой-то последовательности.
Отец Порфирий распряг лошадь и, привязав ее вожжой за телегу, опять разложил холстинку и оставшиеся от полдника припасы.
— Может, подкрепимся? — неуверенно спросил он.
— Сейчас, батюшка.
Просенков вспомнил, что говорил Савельев о способе зашифровки письма, и решил попробовать расшифровать текст, поэтому аккуратно расписал по клеткам все послание и принялся читать. Наконец он, подавив охватившее его возбуждение, спросил:
— Скажите, батюшка, а где сейчас отец Павел — священник вашего храма?
— Не знаю. Говорили, что вроде в Сибирь уехал. А что?
— Отец Порфирий! Вы говорите, что желаете спокойной жизни людям, что вы порицаете кровопролитие, что не поддерживаете тех, кто выступает против власти сущей, как от бога данной.
— Так, сын мой! — твердо ответил священник, глядя прямо в глаза Просенкову.
— А если я сейчас докажу вам, что епископ злоумышляет против народа, вы согласитесь помочь мне?
— Сын мой, дедичи и отчичи мои были хлеборобами, и я знаю, сколь тяжек труд крестьянский. И хоть не все понятно мне в действиях Советской власти, но вижу, что она стремится облегчить участь малых мира сего. А потому, коли прав ты, я помогу, чем могу, если это не пойдет против веры моей в господа бога.
— Хорошо. Теперь смотрите сюда и читайте, как я буду показывать.
Дальнозорко отстранясь, батюшка следил за карандашом и выговаривал по слову:
— Отец… Павел… прибыл… в Кульджу… благополучно… письмо… с сообщением… о положении церкви… о настроениях… в городе… и селе… получено… После… пасхи… к вам… явится наш… человек… скажет… что нас… интересует… Пришлите… подробное… сообщение… Используйте… продовольственные… трудности… для разжигания… недовольства… верующих… Советской властью.
— Ну, что, отец Порфирий, скажете теперь?
Священник взял у Просенкова лист бумаги, чуть не весь исписанный, и стал сличать сделанные чекистом записи. Это окончательно убедило его, что Просенков не обманывает. Несколько минут сидел он неподвижно, и лишь по дрожанию полуседой окладистой бороды можно было догадаться, как ходят желваки под кожей.
— Немало супостатов пришлось одолеть народу нашему, и всегда священнослужители шли с ними на бой за землю предков. Но поднять меч супротив своего народа — это не пастырское дело. Тот вероотступник. Говори, сын мой, все, что могу, — сделаю.
— Хорошо, Порфирий Васильевич. О поручике Свешникове, его смерти, где он похоронен и что показали мне эту могилу, — никому ни полслова. О сегодняшней встрече тоже особенно не распространяйтесь…
Просенков задумался, пытливо посмотрел на собеседника:
— А если я попрошу ввести меня в храм ваш…
— Не беспокойся, все, что не против веры, все сделаю, — заверил старый священник.
Пасхальная всенощная
— На пасхальную ночь к церкви направлены наряды милиции для поддержания порядка и предупреждения эксцессов, — сказал Зайцев.
— Да, я это знаю, — ответил Сажин, недоумевая, зачем Зайцев вызвал его и к чему это предупреждение.
— Так вот вам поручается проконтролировать. А то ведь знаете. В милиции много молодежи, комсомольцев. Могут посчитать это дело стыдным и уйти.
— Ясно, — нехотя согласился Сажин на непредусмотренное дежурство.
Вечером Сажин был у храма, переговорил с участковым и решил ради интереса посмотреть на пасхальный обряд.
Оглядывая ярко освещенную церковь, Сажин неожиданно увидел мужчину с пышным белым чубом и с удивлением признал в нем джаркентского милиционера Третьяка. С розовой свечой в руке он истово крестился и экзальтированно повторял за окружающими: «Воистину воскресе!»