Чтоб не попасться на глаза Третьяку, Сажин чуть отступил назад за спину могучего старика, и тут ему открылась еще новость — шагах в трех от Третьяка стоял Просенков!
«И он здесь! — удивился Сажин. — А ведь Константин Артемьевич сказал, что Просенков включен в ответственную операцию». И вдруг Сажин спохватился и стал осторожно оглядываться. Ему вспомнилось предупреждение Зайцева: «В каких бы обстоятельствах вы с ним ни встретились — вы его не знаете. От этого будет зависеть успех операции, а может… и жизнь Ильи!» Но милиционер! Знает ли он Просенкова? Предупредить… Как предупредить?»
Выскользнув из церкви, Сажин поспешно отошел, достал блокнот и быстро написал: «Справа в трех шагах белочубый — милиционер из Джаркента». Самому к Просенкову подходить нельзя. Семкина не пошлешь. И тут мимо Сажина шмыгнула низкая фигурка, за ней другая. В третьем пацане Петр Иванович узнал прошлогоднего знакомца и тихо окликнул его.
— Здорово, Федя!
Тот оглянулся и остановился. Предупреждая возможный вопрос, Сажин негромко сказал:
— Молчи! — видя, что мальчишка понял, Сажин продолжал: — Помнишь того дядьку, который держал тебя за пятку, когда ты под лабаз залез.
— Угу-у!
— Отдать вот это, чтоб никто не заметил, сумеешь?
— Па-а-а-думаешь, дело! — пренебрежительно отозвался мальчишка. — Давай, передам уж, — и Федя вьюном ввинтился в толпу.
Сажин, осторожно раздвигая молящихся, вошел в храм и стал через головы наблюдать за Просенковым, его окружением и действиями священников.
Белый чуб Третьяка еле виднелся. Стоял он на прежнем месте в нескольких шагах от Просенкова…
По совету отца Порфирия Илья давно пришел в церковь, выстоял все предварительные обрядные действия, совершил круг крестного хода вокруг храма и вот теперь стоял среди верующих почти возле центра церкви, где расхаживали священники. Епископ, осеняя верующих крестом, внимательно вгляделся в лицо Ильи. «Опознал», — подумал Просенков и двинул бровями: мол, да, о нем говорил его преосвященству отец Порфирий.
Епископ отошел, и тут Просенков почувствовал, что в руку ему быстро всунули клочок бумаги. Скосив глаза, он увидел рожицу мальчишки-беспризорника, которого в прошлом году вытаскивал из-под лабаза. Мальчишка беззаботно подмигнул и чуть мотнул головой. Илья встревожился. Записка означала что-то опасное, но что? Лишь крайний случай мог заставить своих пойти на нарушение запрета устанавливать с ним связь, когда он вошел в операцию.
Просенков не торопясь огляделся, остро фиксируя лица окружающих. Привлек внимание белочубый молодой мужчина. Он старательно крестился, восторженно повторял вместе с другими «Воистину воскресе!», но скрытая нервозность прорывалась в тревожных взглядах, которые он вдруг бросал по сторонам. Просенков отошел в уголок, за спинами верующих прочитал записку и мысленно поблагодарил Петра. Теперь он вспомнил белочубого. Встречаться с ним Илье приходилось всего раз, да и то вечером. Милиционер Третьяк тогда не обратил на него внимания. «Но почему он здесь?». Это сбивало с толку, записка объяснения не давала, значит и для Сажина нахождение в церкви Третьяка — неожиданность.
Из-под руки в лицо Просенкову заглянул тот мальчишка, Илья улыбнулся, наклонился к нему и прошептал:
— Порядок! — и чуть громче добавил: — Ну ладно, сейчас беги к дяде, а потом найдешь меня…
Объяснение причин появления Третьяка Сажин получил от Просенкова через Федю спустя неделю. Мальчишка, явно гордый оказанным ему доверием, подкараулил Сажина и очень старательно передал, что Третьяк исповедался и причащался у Германа, что он, видимо, держит связь с закордоньем и помогает переправлять людей за рубеж. У Германа и Сокольского пользуется несомненным доверием.
— Дядя, если что надо сообщить или передать дяде Илье, то я это могу.
— Ох, малец, не совался бы ты в это дело!
— Вы думаете, если я беспризорный, так и не понимаю ничего? Да если хотите знать — я этих гадов во как ненавижу. Мне сестренка рассказывала, как нашу маму у Алакуля анненковцы порубили вместе с другими. А мы чудом живы остались…
Сердце у Сажина больно сжалось: вот он, отголосок гражданской войны. А Федя сухо продолжал:
— Бродяжничать-то я стал недавно, после смерти тетки Даши, у которой мы с сестренкой жили. Тетка Даша жалела нас, а муж ее пьяница и все норовил меня прибить. Вот я и ушел.
— А в детдом?
— Нет, мне в детдом нельзя. Мне отца надо найти и за мать отомстить.
— Кому? Ведь ты же сам говоришь, год тебе было, когда случилось это.
— Так сестренка мне рассказала… А дядя Илья хороший, — неожиданно заключил мальчишка, и ласковая улыбка преобразила его лицо. Он что-то хотел еще сказать, но неожиданно отступил и бросился за угол. Сажин, недоумевая, повернулся. К нему приближался дьякон Соловейкин из храма.
Не пора ли?
Рассказ Настасьи полностью гармонировал с торжествующим выражением ее глаз, которые, казалось, говорили: «А своего я добилась!» Кроме содержания беседы на предпасхальном застолье в доме бывшей монашенки Евдокии, Настасья сообщила о том, что Герман разослал ряд писем бывшим священнослужителям, проживающим ныне на юге Казахстана и в прилегающих районах Киргизии. Настасья прочитала некоторые из них. Епископ призывал бывших священнослужителей к поискам в районе Иссыка захоронения ни много, ни мало одного из евангелистов из числа христовых учеников-апостолов.
Петр Иванович, слушая такое, долго хохотал и рассмешил Настасью, когда разъяснил ей, что в том районе недавно нашли кости ископаемых ящеров, живших два или три миллиона лет назад.
— Так, выходит, евангелист-то — ящерица? Ой, не могу!
— Вот так вот, Настя. Пользуются попы неграмотностью людей и выдают им кости какого-нибудь динозавра за останки святых мужей-апостолов.
Насторожило Сажина замечание Настасьи, что из Сарканда второй раз приезжал некий Чернобашкин, который разговаривал с епископом не менее двух часов…
— Ну, что вы скажете, Петр Иванович? Ведь это же не божеское дело. Это же… Так только…
— Да, Настя. Такое по советским законам не допускается. Они замышляют черное дело против народа, против Советской власти.
Расставшись с Настей, Сажин поспешил к Зайцеву.
Начальник отдела внимательно выслушал Сажина.
— Да, из этого вытекает, что святые отцы не только переправкой за рубеж занимаются. Похоже, что их планы шире.
— Константин Артемьевич, — горячился Сажин, — факт создания контрреволюционной группы налицо. У нас есть текст двух шифровок, которые подтверждают связь Германа с закордоньем. Доказана причастность епископа к отправке за рубеж Елизаветы Егориной и священника Павла. Проповеди самого Германа и почти всего священнослужительского состава церкви по своему содержанию явно провокационные. Наконец, нам известно о попытках Германа, Сокольского и Соловейкина установить непосредственные связи с бандитской группой. И не их, как говорится, вина, что эта попытка не удалась в связи с уничтожением банды… Пора пресечь незаконную деятельность.
— Все верно. Однако давайте подождем еще недели две.
— Но почему?
— Я жду одного важного рапорта, который все прояснит. А вы продолжайте работу по делу. Кстати, саркандское ответвление еще не раскрыто. Если в городе все более или менее ясно, то там одни предположения. К тому же практическую деятельность не мешает раскрыть детальнее.
— Ясно, товарищ Зайцев, — официально сухо ответил Сажин, пряча недовольство. Зайцев внимательно посмотрел на него, потер висок, еще раз посмотрел, словно хотел разъяснить что-то, но только сказал:
— Если ясно, вы свободны.
…Выяснение деталей дела по Сарканду, Лебединке потребовало немалых усилий, но Петр Иванович и Семкин заполучили много фактов, которые подтверждали вывод о создании Германом антисоветского церковного центра. О ходе напряженной работы и ее результатах Сажин несколько раз докладывал, но к вопросу о привлечении епископа к ответственности не возвращался. Только после очередного доклада безмолвно смотрел на Зайцева. А тот, словно не замечая немого вопроса, давал указания, что и как уточнить. Но наконец он вызвал Сажина и с радостной улыбкой заговорил:
— Ну как, Петр Иванович, что вы думаете о деле церковников?
Сажин встревожился: неужели что-то еще упущено? Но Зайцев, поняв беспокойство Сажина, не стал томить его.
— Все, Петр Иванович! Пора ставить точку. Готовьте документы о привлечении к ответственности Германа, его сообщников и подручных.
— Константин Артемьевич, значит…
— Получен, дорогой мой, получен важный рапорт! Илья благополучно вернулся и написал обстоятельный рапорт, — с торжеством докончил Зайцев. — Теперь голубчикам не отвертеться ни с помощью Николы-чудотворца, ни с заступничеством Ильи-громовержца. Выписывайте ордера на арест, на обыск. Всю группу нужно обезвредить одновременно, чтобы не дать возможности уничтожить улики или скрыться от ответственности, — и Зайцев протянул Сажину папку с надписью «Сообщения и рапорта И. Просенкова»…
А бриллиант-то фальшивый!
От первого допроса зависит очень многое, и Сажин обсудил с Зайцевым все детали предстоящего психологического поединка: и какие вопросы ставить, и их последовательность, и то, какими аргументами разоблачать епископа Германа.
И вот он перед ними.
На холеном лице — высокомерное выражение оскорбленного достоинства и жертвенная готовность пострадать за веру. А в глазах — нет-нет да проскакивают искорки беспокойства.
Вопрос о группировании вокруг возглавляемой им церкви антисоветски настроенных церковных деятелей Герман воспринял с явным облегчением!
— Никакой группировки не было, гражданин чекист. Священнослужители, направленные на жительство в селения, находящиеся на территории моей епархии, действительно приходили. Я оказывал им помощь деньгами в малых размерах, удовлетворял их просьбы, утирая слезы. Сострадая им, как христианин, я относился к ним, как к прочим прихожанам и разъяснял, что поселение на жительство в наши края вызвано приверженностью их к староцерковной ориентации, которая, как вы знаете, некоторое время не хотела признавать Советскую власть.