на Краснодар, налетели советские штурмовики. И я «отвоевался». Меня ранило в шею, в руку, контузило. Потом был в госпиталях.
— А железный крест 2-й степени? — спрашивает следователь. — Его же просто так не дают?
— Я говорю правду, гражданин следователь…
Ему очень не хочется признаваться еще и в этом: командир Красной Армии оказался по ту сторону фронта в рядах врага, с немецким автоматом в руках. Тысячи наших солдат и офицеров томились в концентрационных лагерях, погибали в крематориях и под пулеметными очередями, но те, кому удавалось уйти, в первую очередь думали об оружии. Уничтожать, уничтожать, уничтожать фашистов — зверей в человеческом облике, — перейдя ли фронт или в рядах партизан, все равно.
У этого все было иначе. Насмотрелся он на тех, кто бежит из лагеря. 90 процентов ловят, и тогда уже нет им пощады. Нет, рисковать Архангельский не хотел. Да и куда бежать теперь-то?
Но в лагере все-таки надоело: хоть и на особом положении, а все равно в бараке, на нарах… Когда в лагерь прибыло армейское начальство и стало вербовать в солдаты, Архангельский вызвался — против своих! — одним из первых.
И выдали «лейтенанту Красной Армии» немецкий мундир, оружие и даже удостоили чина обер-ефрейтора…
Впрочем, мундир пришлось снять сразу по прибытии к месту назначения — под Ростов. Такова правда в отличие от полуправды, которую цедит по чайной ложке обвиняемый Архангельский.
Было это в августе 1942 года. Колонна грузовиков под покровом ночи движется в сторону фронта. За рулем передней машины — Архангельский. На нем, как и на прочих, — наша гимнастерка. В петлицах — сержантские треугольники. Шесть машин — два «форда» и четыре «АМО», а в кузовах — 150 немецких солдат. Обер-лейтенант Остерлиц жестко предупредил:
— Одно немецкое слово в пути — расстрел на месте!
И «красноармейцы» молчали.
С ходу, не останавливаясь, миновали горящее село. На выезде — пост. Усатый лейтенант с перевязанной головой останавливает колонну.
— Кто такие?
— Остатки разбитого 314-го артполка, — говорит Архангельский. — Не задерживай, лейтенант, а? Нам на мост проскочить надо. А там, за Каменкой, оборону займем. Приказ…
— Я понимаю, — говорит лейтенант. — Только развиднялось уже, накроют вас «мессеры». Гони левей, сержант, через лесок, по шоссе не советую.
К мосту через реку Каменку выскочили к восходу солнца. Три машины миновали переправу, три остались перед мостом.
— Вы что, очумели! — возмутился старшина, охранявший с десятком бойцов переправу. — Проезжайте, не занимайте дорогу.
— Не шуми, старшина, воды надо долить в радиаторы, — Архангельский загремел ведром.
— Absitzen! — раздалась команда. — Feuer![95]
«Красноармейцы» посыпались с машины. В несколько минут с отделением охраны было покончено.
Днем к переправе вышла потрепанная в боях красноармейская часть. И — напоролась на засаду…
Вот как было в действительности. Такова правда, которую не опровергнешь.
— Наш командир связался по рации со штабом, — рассказывает уже сам Архангельский. — Через час прибыли танки. А мы двинулись дальше.
Следователь испытующе смотрит на человека, сидящего перед ним. Как низко надо пасть, чтобы просто, естественно говорить такие вещи: «его», Константина Архангельского, командир, фашист, вызывает танки с черным крестом на броне. Чтобы уничтожить измотанную, обескровленную, обремененную ранеными отступающую советскую часть, для которой та переправа была, возможно, единственным шансом к спасению.
Первой и последней засадой оказался мост через реку Каменку и для обер-ефрейтора Архангельского. На другой день роту обер-лейтенанта Остерлица накрыли на степной дороге Илы. Одна из бомб прямым попаданием угодила в головной грузовик…
Судьбе наперекор
Судьба сыграла злую шутку…
Все получилось неожиданно. В одном из кабинетов на втором этаже следователь Ворохов вел допрос. Через полуоткрытую дверь до Жумажанова доходили звуки несколько возбужденного голоса допрашиваемого. Потом послышался шум, что-то упало. Распахнув дверь, Жумажанов увидел обвиняемого на подоконнике — тот пытался выпрыгнуть наружу.
Вдвоем они все-таки стащили с подоконника довольно крепкого, невесть от чего запсиховавшего власовца. Но, резко дернув его и свалившись вместе с ним вниз, Жумажанов при падении ударился спиной об угол стола. И что-то словно надорвалось внутри. Его обдало жаром, застелило глаза радужной пеленой.
Постепенно он отдышался, работал до конца дня. А после этот случай вообще забылся. Текли месяцы, годы, он ходил на службу, но настал день, когда старший следователь МГБ Аманжол Жумажанов не мог встать с постели. Болела уже не только спина, но и отказывались служить ноги.
После детального обследования профессор-невропатолог М. Фаризов вынес приговор:
— Позвоночник…
Случилось это в 1956 году.
Давно отбывал свой срок где-то в лагере Архангельский, дело которого Аманжол закончил в мае 1947 года. После него были другие дела, другие люди, чем-то похожие друг на друга в своих деяниях, направленных против нашего общества, нашего строя. Но Архангельский помнился как-то особо, выделялся среди прочих. Чем же? Одни — матерые, самоуверенные, другие — сломленные и глубоко раскаивающиеся, а этот стоял между ними где-то посредине. И оставался в памяти он скорей всего по тому разговору, когда сказал о своих девятнадцати годах, в кои человек-де не ведает, что творит, и еще о том, что жажда жизни в этом возрасте способна толкнуть человека на что угодно…
Конечно, в первые недели обострения болезни ни о чем таком Жумажанов не думал. Не до того было. Его привезли самолетом в Москву и колдовали здесь над ним, лечили его в Институте нейрохирургии имени Бурденко лучшие силы медицинской науки. А он днем ли, ночью ли не знал ни минуты сна: всеохватная боль стала отступать только на двадцать шестые сутки, постепенно оживали ставшие совсем чужими ноги.
— Запасайтесь терпением, молодой человек, — говорили ему врачи. — Ходить будете, но не скоро.
Член Верховного суда Казахской ССР А. Ж. Жумажанов.
Его перевели в клинику КГБ; лечение продолжалось. И в лечении этом, как сказали Жумажанову, он сам себе — чуть ли не основной врачеватель. Антибиотики, массаж, уколы… Но была еще лечебная физкультура, главным образом, на «шведской стенке». Он часами подтягивался на руках, а затем опускал тело на непослушные ноги. Изо дня в день приезжал из палаты в «рузвельтовской коляске» в зал для занятий. Шел на «стенку», как на дыбу, стиснув зубы, обливаясь холодным потом, заставляя себя делать по сотне раз все одно и то же упражнение. Это была долгая, упорная борьба с недугом, с болью, с самим собой.
В эти-то дни он и вспомнил однажды Архангельского. «Черта с два, — думалось ему. — Человек, конечно, может попасть в критическое, в адское положение. Но он сам хозяин своей судьбы. Сам! Пошел бы я сейчас по линии наименьшего сопротивления — лежать бы мне всю жизнь прикованному к постели. А так — вон уже на костылях передвигаюсь!»
Нет, Жумажанову не грозило жалкое существование. У него любящая, заботливая жена, государство установило пенсию. Пугало другое: оказаться за бортом жизни. Нет, говорил себе Жумажанов, мы еще повоюем! Еще в 1952 году он поступил на заочное отделение юридического института и теперь, лежа (сидеть подолгу не мог), наверстывал упущенное. В 1958-м, подтянув все «хвосты», закончил институт и получил диплом юридического вуза.
Со службой в органах государственной безопасности пришлось распрощаться. Однако защищать интересы Советского государства от посягательства всех и всяческих недругов коммунист Жумажанов может и в «гражданских» организациях. Аманжол Жумажанович работает в Прокуратуре Казахской ССР. Семь лет кропотливо разбирает запутанные дела взяточников, бандитов, жуликов, выступает в судах. Затем опытного юриста приглашают руководить отделом в новое республиканское министерство — юстиции. А с 1972 года Аманжол Жумажанов — член Верховного суда Казахской ССР.
Стрекочет в столичном сквере машинка для подстригания газонов. Сутулится на садовой скамье усталый человек в вельветовом пиджаке. Где живет он сегодня, отбывший срок Архангельский К. С.? В родной Чимкент, надо полагать, возвращаться не решился: еще живы люди, которые могут напомнить о былом. Ненароком, в досужей беседе обронить жестокие своей правдой слова: мол, расскажи, земляк, как ты верой-правдой служил фюреру. Да и дети… Они ничего не должны знать, пусть растут, как все другие ребятишки, пусть сверстники им не колют глаза прошлым их отца.
А по тенистой карагачевой аллее удалялся человек с тростью в руках. Он опирался на нее, прихрамывал и все же ступал твердо по обласканной южным солнцем земле.
Н. МиловановУ БИРЮЗОВОГО ОЗЕРА
1
— Сегодня к вечеру нарушителя границы доставят в районное отделение, к Галиеву, — вставая из-за стола, сказал майор Куспангалиев, как только начальник отделения лейтенант Николаев вошел к нему в кабинет. Передав ему краткую запись разговора по телефону с дежурным офицером погранвойск, Куспангалиев озабоченно проговорил:
— Перебежчики, подлинные и мнимые, прямо наводнили нашу область, не видать, когда и конец будет этому.
И уже тоном распоряжения: — Собирайтесь, лейтенант, надо торопиться.
Речь шла о новом нарушении границы. Лазутчик стремился перейти на Советскую землю незамеченным. При задержании пытался бежать обратно за кордон. А позже, уже на заставе, долго отказывался назвать свое имя и фамилию. Выдавал себя за охотника, заблудившегося в горах, хотя кроме ножа другого оружия при себе не имел… Наконец, назвался Мамутом Саттаровым.
Верткий «виллис» юлил, объезжая ухабы разбитого за годы войны талгарского булыжного шоссе. Временами сквозь маленькое заднее оконце брезентового тента в салон машины врывались неяркие косые лучи клонящегося к закату сентябрьского солнца. Майор щурился, прикрывал глаза ладонью и продолжал начатый в кабинете разговор.