— Согласились вы?
— Нет. Я наотрез отказался от этого опасного шага. Сказал, что являюсь уроженцем и жителем Синьцзяна, подданным Китая, отец, мать и братья живут в Чекертах, и я никуда не поеду… Тогда он пригрозил разорением нашего хозяйства, а потом, видя, что я не иду на попятную, заявил, что мою жену они заберут с собой, а детей наших бросят в Чекертах. Я понимал, что противостоять Орхе и его брату не смогу. С помощью кунанжуз они и на самом деле могли все это сделать. Все же я не поддался его шантажу и не дал тогда своего согласия.
Прошло несколько дней. В пятницу меня встретил Ноха и сказал, чтобы я сейчас же ехал в уездное отделение кунанжуз.
— Кто и о чем говорил с вами? — спросил молчавший до сих пор Шайгельдинов.
— Их было двое, Орха и незнакомый мне человек, одетый в гражданское платье, который назвал себя Бурбе и сказал, что приехал из Кульджи. Он спросил: «Почему не дал согласия поехать на территорию СССР? Что вам мешает?», а потом вдруг вспылил: «Жена-то и дети поедут с вами». Говорил один Бурбе. Орха Базыбеков молчал, время от времени настороженно посматривая на меня. Ух, как я его ненавижу!
Бахыт Талапбаев сказал это с тяжким вздохом, заерзал на стуле, потом уронил голову на уже трясущуюся вместе с плечами грудь. Но плакал без слез. То был плач безнадежно запутавшегося и потерпевшего неудачу в рискованной авантюре. Видно, «златые горы» обещал ему Бурбе в случае успеха «экспедиции».
Талапбаев внезапно успокоился и стал продолжать свой рассказ:
— «Ну так что, поедешь или нет, говори!» — строго спросил меня Бурбе. Деваться мне было некуда, я дал согласие и вслед за этим подписал обязательство.
— Что в нем было сказано?
— Обязательство было написано по-китайски, но Бурбе перевел и разъяснил мне его содержание. Там были и такие слова, что я буду честно выполнять все задания гоминьдановской разведки по сбору в Советском Союзе сведений о состоянии охраны границы, численности войск, вооружении, состоянии экономики населения.
— Что дальше было?
— Бурбе рассказал далее, что я поеду не один, а с братьями Базыбековыми и с другими семьями. «В СССР вы поселитесь в пограничном районе», — говорил он далее. Помимо указанного, подписка обязывала меня выявлять людей, готовящихся и уходящих нелегально из СССР в Синьцзян, а также перебежчиков из Китая и склонять их к возвращению обратно в Китай.
— Бурбе сказал вам, кому эту информацию передавать? — спокойно спросил Онгарбаев.
— Он обязал меня все докладывать Орхе Базыбекову. Затем добавил, что в случае, если я по поручению Орхи перейду границу обратно, то все, что он скажет мне, я должен хорошо запомнить, а по прибытии в Илийский округ явиться в кульджинскую полицию к нему, т. е. Бурбе.
— Сколько человек всего было в составе вашей группы? — спросил Шайгельдинов.
— Девятнадцать.
— Кто еще кроме вас и братьев Базыбековых дал Бурбе обязательство?
— Только мы трое.
— Зачем же тогда остальные поехали с вами? — допытывался Зияш.
— Как мне говорили Бурбе и Орха Базыбеков, для вида, чтобы прикрыть нас в момент перехода границы.
— Сколько раз вы встречались с Бурбе? — спросил, вставая из-за стола, Онгарбаев.
— Два раза.
— О чем шла речь при второй встрече?
— В сущности, Бурбе ничего нового не сказал. Повторил, на что я должен обращать внимание в ходе выполнения его задания. Затем уже всем троим пояснил, в каком месте мы должны перейти границу, и указал на карте путь к советской пограничной заставе, строго наказал говорить советским пограничникам только одно: «Бежали из Синьцзяна в СССР на постоянное жительство».
Базыбековы Орха и Ноха и я заверили его в своей верности гоминьдановской разведке. После с Бурбе наедине говорил Орха Базыбеков.
— Вас, вероятно, сопровождали до советско-китайской границы? — заметил Онгарбаев.
— Нет, с нами никого не было. Нашим движением к границе руководил Орха Базыбеков. Мы выехали в ночь на 4 ноября 1943 года и на рассвете были обнаружены советскими пограничниками и доставлены на заставу. Там, к моему удивлению, меня допросили первым. Я показал, что пришел в Советский Союз с целью устроиться здесь на постоянное жительство.
Сказав это, Бахыт Талапбаев как-то сразу почувствовал себя неловко, утратил самообладание и покраснел.
— Что, стыдно стало самому за ложь? — заметил Онгарбаев. Талапбаев не ответил. Покорными глазами посмотрел на Зарифа Онгарбаева, потом на Зияша и устало опустил свои небольшие смуглые руки на колени.
Рассказ его не вызывал сомнений. Оставалось выяснить, кто еще из прибывших, кроме Нохи Базыбекова и Бахыта Талапбаева, на деле входит в группу Орхи Базыбекова? Никто из них не назвал своим соучастником Кенена Саурбекова. Затем — какой оказией и когда доставлено письмо Орхе Базыбекову из Синьцзяна? С Нохой, вообще, говорить на эту тему бесполезно, у следствия нет пока каких-либо данных о том, что он был посвящен в эту тайну, а вот Бахыта Талапбаева можно и нужно спросить об этом. Если начнет запираться, тогда разоблачать его во вранье посредством очной ставки со свидетелем Тураром Алдабергеновым, узнавшим об этом с его, Бахыта, слов.
К удовлетворению следователей, Бахыт Талапбаев сразу же подтвердил свой разговор с Тураром Алдабергеновым о письме, полученном Орхой Базыбековым из Синьцзяна, и обстоятельства, при которых оно было уничтожено. Однако он уточнил, что человека, доставившего это письмо, он не знает.
8
Арестованного Саурбекова в управление МГБ доставили к вечеру того же дня, что и Талапбаева и Орху Базыбекова. Увидев его, Куспангалиев, не сдержавшись, громко рассмеялся, а когда надзиратель увел Саурбекова, сказал следователю — лейтенанту Прохорову:
— Черт возьми, как он похож на тех торгашей, которые наводняли базары Алма-Аты и всего Джетысу в годы нэпа!
И в самом деле, лучшего сравнения нельзя было подобрать. Всем своим видом и особенно брюшком, нависшим над короткими ногами, обутыми в сапоги красного хрома, а также выглядывающими из-под пиджака воротниками двух, черной и нижней белой, рубашек, Кенен как бы олицетворял торговца мелочной лавки.
На допросе Саурбеков отвечал на вопросы Прохорова по анкетной части протокола быстро и без запинок. Не скрыл байского происхождения, занятий торговлей, обстоятельств, при которых в 1916 году оказался за границей. Сказал, что долго не хотел, проживая в Синьцзяне, принимать китайского подданства и решился на это только недавно.
На вопрос майора: «Зачем же вы приехали в СССР, если там вам было неплохо?» — Саурбеков ответил, что не желал подвергать себя и жену опасностям, которые порождались частыми налетами карательных отрядов гоминьдановских войск на Калмык-Куринский уезд.
— Вот как, — сказал протяжно майор. — А куда же свое хозяйство девали?
— Оставили зятю Турсуну Исабекову.
Затем Куспангалиев спросил Саурбекова, кого из жителей Энбекши-Казахского района он знает хорошо.
Быстрота и легкость, с которыми Саурбеков назвал и характеризовал своих знакомых, говорили о том, что люди эти были для него надежны и при случае отзовутся о нем как о порядочном человеке. Всего таких набралось свыше десяти человек. Большинство, как и сам Саурбеков, нигде не работали, спекулировали продуктами и промтоварами. Но это было не самое важное. В списке этих знакомых оказались земляки жены Кенена, реэмигранты Кенжеш Асанов, Жанузак Орманов и Барак Мурзалиев. Конечно, Саурбеков не знал, что крупно проговорился и этим помог следствию.
Поздно вечером Николаев связался по телефону с капитаном Галиевым, тот, узнав о чем речь, ответил, что уже закончил проверку Асанова, Орманова и Мурзалиева и считает нецелесообразным допрашивать их в качестве свидетелей.
На последующих допросах выяснилось, что Саурбеков, проживая за кордоном, бывал в подавляющем большинстве городов и поселений Илийского округа. В их числе назвал известные следствию Шаты. «Но я бывал там с целями коммерческой деятельности и был лишь свидетелем поднявшегося во всей провинции национально-освободительного движения, личного участия в восстании не принимал», — поспешно оговорился он.
Пришло время предъявления обвинения Саурбекову.
Когда переводчик дословно перевел ему постановление, Саурбеков, расспросив о том, что означает этот поворот дела и что за ним последует, заявил, что все это — результат наговоров злых людей. Затем решительно отверг обвинение в том, что он пришел в СССР по заданию гоминьдановской разведки, и три дня отказывался давать какие-либо показания.
Когда утром четвертого дня надзиратель вошел в одиночную камеру Саурбекова, чтобы сопроводить его на допрос, тот, вопреки распорядку, одетым лежал на заправленной койке и поднялся только после строгого требования. Помятый и осунувшийся, постоял немного, потом стал приводить в порядок одежду, причесал волосы и поправил усы. Делал все это словно через силу… Надзиратель заметил мрачное настроение Саурбекова и спросил его, не болен ли он?
— Нет, я здоров, — последовал ответ.
В кабинете вместо Прохорова и переводчика Саурбекова встретили Куспангалиев и Онгарбаев, но он, казалось, не обратил и на это внимания, безучастно посмотрел в окно на еще не сбросившие листьев ветки дуба и только после второго приглашения опустился на табурет.
На письменном столе следователя, обычно заваленном панками и бумагами, сегодня не было ничего, кроме нескольких листов чистой бумаги, пластмассовой черной чернильницы и тонкой ученической ручки.
Пока Онгарбаев оформлял пропуск, Куспангалиев внимательно и нарочито участливо смотрел на Саурбекова. Как только надзиратель вышел из кабинета, майор обратился к Онгарбаеву:
— Может быть, отложим? Кенену, видимо, сегодня не до нас. Как смотрите?
— Ну, пройдет у него плохое настроение. А у вас потом, может, и не найдется времени поговорить с ним, — ответил Онгарбаев.
Саурбеков исподлобья посмотрел на Онгарбаева и Куспангалиева и сказал: