— Я здоров, могу отвечать, спрашивайте.
— Что это вы так официально? — заметил Куспангалиев. — Нельзя разве просто поговорить? Я же вижу, переживаете. Не дай бог, такое бы горе свалилось мне на голову, я не сидел бы сложа руки, стал бы защищаться.
Зазвонил телефон.
— Да, — подняв трубку, ответил Куспангалиев и дальше только слушал, в знак согласия покачивая головой, потом широко улыбнулся и сказал:
— Вот мы с Зарифом Онгарбаевичем говорили ему то же, а он пока молчит. Хорошо, спасибо, — и, положив трубку, сказал Саурбекову:
— Видите, и начальник тюрьмы о вас беспокоится. Говорит, все утро лежали на койке одетым.
— Я встал в установленное время, сразу после тюремного звонка, походил немного. Ночью плохо спалось, голова болела — ну и прилег на минуту, лежа лучше думается.
— Что верно, то верно. Я тоже люблю отдохнуть, подумать, иной раз в голове — уйма всяких событий и дел не дает покоя. Время теперь вон какое быстрое — чего только не услышишь и не увидишь за день.
По губам Саурбекова скользнула грустная улыбка.
— У меня хватает старых дел. Есть над чем думать. Новый хабар до меня не доходит, стены у вас тут каменные и толстые.
— А что, разве узункулак частый гость в синьцзянских тюрьмах? — отозвался тотчас Онгарбаев. — Кстати, насколько нам известно, эти тюрьмы — просто глубокие ямы в земле, и люди гниют в них заживо, закованные по рукам и ногам колодками. Может, о таком благе вы мечтаете?
Саурбеков окинул испуганным взглядом Онгарбаева и Куспангалиева, но промолчал. Только глаза — зеркало души выдавали обуревавшие его мысли и страх за свою судьбу.
Майор и Онгарбаев переглянулись. Чекистская интуиция подсказала, что Саурбеков потому так расстроился, что догадался: о нем известно почти все.
— Значит, — начал майор и встал из-за стола. Тут же вскочил и Саурбеков. — Сидите, сидите. Говорите, много думаете о прошлых делах?
— Да. Я все 30 лет, прожитые в Восточном Туркестане, занимался торговлей, приходилось много ездить, то в города за товарами, то с товарами по аулам скотоводов и по кишлакам дехкан.
— Ну и как, доходы большие были?
— Народ там по большей части бедный, безденежный. За барыш в 700—800 рублей в месяц приходилось хлопотать, порою, днями и ночами, особенно летом, когда можно ездить в горы к животноводам. В общем, коммерция дело неспокойное.
— Зато непыльное, прибыльное, — шутливо проговорил Онгарбаев. Он и майор рассмеялись. Шутка, как видно, получила отклик и в душе Саурбекова. На устах его блеснула было улыбка, но он тут же подавил ее, и его лицо снова стало настороженным, а от глаз повеяло прежним холодом.
— Говорите, тамошние горы хорошо изучили. Ну что же, в таком деле, каким вы занимались, это нужно было, — продолжал Онгарбаев. — И в верховьях реки Кичас-Карасу бывали? Говорят, красивые там места.
— Был и там. Несколько раз ездил в уездный центр Нылхи и дальше, по горным аулам и стойбищам.
— Все правильно. Так и люди говорят, что в Илийском округе вас знают многие, а главное, помнят все имена и фамилии, под которыми вы жили там. Помнят и ваши «добрые» дела. Очевидно, об этих делах вы теперь думаете? — спросил майор.
Саурбеков не ответил на вопрос майора. По лицу его, от шеи к вискам, прокатилась бурая волна, он стал оглядываться по сторонам и ерзать по табурету. Майор же своей репликой словно пригвоздил его:
— Вам в самом деле деваться некуда. Не лучше ли освободиться от мучающего вас страха за антинародное поведение в Илийском округе?
— Вы правы, это было так, как вы говорите, и я понял, что ошибался. Простите.
— Дело суда прощать или наказывать. Давайте сначала разберемся в том, чем вы занимались, проживая за границей.
— Торговал и помогал Калмык-Куринской кунанжуз.
— Ну, о вашей торговле мы уже говорили достаточно. А вот когда и чем вы заслужили внимание кунанжуз?
— Сам я к ней не обращался. Вызвали и сказали, что я, как хороший китайский гражданин, должен помогать им.
— Рассказывайте толком, обстоятельно. Когда это было?
— В марте 1934 года.
— В то время вы еще не имели китайского паспорта. Как же они могли назвать вас китайским поданным, да еще хорошим?
— Китайское подданство я принял в 1940 году, а почему тогда, в 1934-м, они считали меня своим, я не знаю.
— Вы знаете, конечно, — начал майор после паузы, — что своим человеком для них вы стали позже, после того, как хорошо поработали на них, за что и получили благодарность в виде китайского паспорта. А в марте тридцать четвертого вы для них были другим человеком.
— Вероятно, да.
— Почему «вероятно?» Разве у вас не возникали конфликты с полицией из-за торговых дел?
— Нет.
— А за что в 1925 году вас выселили из Калмык-Куре в Чекерты?
— Уй бай, даже это знаешь, гражданин начальник? — не сказал, а выкрикнул Саурбеков по-русски с сильным акцентом.
— А вы думали, что МГБ вас арестовало необоснованно, так сказать, за здорово живешь? — сказал строго Онгарбаев.
Бросив виноватый взгляд на Онгарбаева, Саурбеков проговорил тихо:
— Да, это было.
— Вот и рассказывайте по порядку все, — спокойно потребовал Онгарбаев.
— Проживая в Калмык-Куре, я нередко задерживал внесение очередных взносов по патентному сбору, а в 1925 году допустил трехмесячную просрочку. Так поступали и другие торговцы, но почему-то выселили одного меня. До сих пор не могу понять, чем я заслужил такую немилость.
— Может быть, потому, что в Чекертах вы были нужнее? — не скрывая иронической улыбки, подсказал Куспангалиев.
Сообразив, на что он намекает, Саурбеков удивленно развел руками и сказал:
— В Чекертах я тоже не всегда своевременно оплачивал патент, но там местный начальник полицейского участка был податливым человеком, часто брал у меня в лавке товары.
— А кто из сотрудников кунанжуз в 1934 году говорил с вами?
— Заместитель начальника Мо Дэ-шин. Он говорил мне, что мог бы наказать меня за систематические проволочки со взносами, но считает, что я могу искупить свою вину хорошей работой по его заданиям.
— Ну вот, теперь все стало на свои места, — с удовлетворением сказал майор и далее спросил: — А почему, собственно, вы допускали просрочки с оплатой этих сборов? Что, денег у вас не хватало?
— Часто это получалось потому, что к сроку оплаты я находился в торговых разъездах, а иногда не бывало денег. Там уйма всяких налогов, не успеешь оплатить один, надо нести второй, а там, смотришь, подходят сроки платежей по другим. А не внес в установленное время — сразу найдут тебя.
— Мо Дэ-шин говорил с вами наедине и где, у себя в конторе или приезжал в Чекерты?
— Как-то в мою лавку, в момент, когда я был один, зашел лаоцзунь Калмык-Куринской кунанжуз Курбан, я знал его еще со времени проживания на прежнем месте, он частенько брал у меня товары в кредит. Курбан строго сказал мне, чтобы я явился в Калмык-Куре к Мо Дэ-шину… Затем он присутствовал при разговоре Мо Дэ-шина со мной, а после того, как я оформил подписку, Мо Дэ-шин сказал, что в делах мною будет руководить Курбан.
— В каких делах, скажите точнее!
— В дальнейших поездках я должен был вести розыск антигоминьдановских элементов. Особое внимание обращалось на тех, которые призывали людей уходить в горы, к партизанам, Курбан называл их бандитами. Тяжело и опасно было выполнять задания Курбана, а особенно — когда в Нылхинских горах началось восстание скотоводов.
— Ну и сколько таких людей, стоявших за национально-освободительное движение и участвовавших в нем, было арестовано кунанжуз по вашим доносам? — спросил Онгарбаев.
— Много. Задания Курбана и самого Мо Дэ-шина, с которым я тоже встречался часто, выполнялись мною аккуратно. Всех, кого схватила кунанжуз по моим доносам, я сейчас уже не в состоянии вспомнить.
— Назовите тех, кого помните, — потребовал Онгарбаев. Он пододвинул лист бумаги, взял ручку и приготовился записывать.
Саурбеков склонил голову, долго молчал. Раза три снимал с головы тюбетейку, покрытую черным бархатом и расшитую серебряными узорами узбекского орнамента, и, повертев ее в руках, снова надевал. Видно было, что ему очень тяжело ответить на этот вопрос. Наконец с большой неохотой он выдавил:
— Из казахов память сохранила Муслима и Абдрасула из Сумташа, Кадыра Душебаева и Султана Адасбаева из Аксу и Ажибека Алмабаева из кишлака Хатычура.
И снова смолк.
— А зачем вы делите их по национальному признаку? — живо спросил майор.
— Так приучил меня Курбан, — ответил все так же сдержанно и глухо Саурбеков. — Очень много было арестовано калмыков. В их число попали и мои хорошие знакомые Баше и Гегиль Джугуровы из Кенсу, Тапачи Джугуров и Миля Гочилов из Хатычура.
Саурбеков еще силился вспомнить какого-то молодого калмыка, но не назвал его.
— А сколько ему было лет? — спросил Онгарбаев.
— Четырнадцать-пятнадцать, не больше…
Саурбеков помедлил и затем стал называть запомнившихся ему арестованных из числа уйгуров:
— Кадыржан, жил в Чекертах, Саут Амутбараков и Касым Толипов из Аксу, житель Сумташа Ажиахун Курбеков. Среди арестованных были узбеки Рани Салыбаев, что проживал в Чекертах, и Азиз Шаниятов из Сумташа. По Чекертам еще помню дунганина Мыгаза Нурахунова.
— Когда повстанцы очистили Илийский округ от гоминьдановцев? — спросил майор Саурбекова вслед за тем, как тот сказал, что больше фамилий не помнит.
— К концу августа сорок четвертого в Кульдже и ее уездах не было уже гоминьдановских войск.
— Быстро убегали, — заметил майор. — А как кунанжуз поступила с вами? Взяли с собой?
— Нет, гражданин начальник, не могли, — невесело улыбнулся Саурбеков. — Перед их бегством я находился в Калмык-Куре, виделся с Мо Дэ-шином и Курбаном. Оба они сказали, что скоро возвратятся, а до того времени велели мне находиться в Шаты. «Курбан, — сказал Мо Дэ-шин, — найдет вас там или пришлет своего человека, с которым вы вступите в разговор лишь после того, как он назовет вас по имени «Ман». Такую кличку они дали мне, когда заставили работать на них.