— Итак, Махамбет… Представьте себе серебристую степь с весенними алыми брызгами тюльпанов, с белыми войлочными шлемообразными буграми казахских юрт, представьте себе бесчисленные конские табуны, жизнь под солнцем и звездами… И восстание, потому что жил в казахской степи человек, чья свободолюбивая душа сопротивлялась средневековым заветам. Судьба Махамбета Утемисова не менее поразительна, чем судьба Франсуа Вийона. Бунтарь, человек необычайно острого зрения, духовной несгибаемости, героического склада души!..
— Вы напоминаете мне, мисс Сауле, — с нескрываемым скептицизмом заметил мистер Козел, — некоторых наших поклонников Востока. Они призывают заменить европоцентризм поклонением всему азиатскому. Это стало чрезвычайно модно, и ворованные бронзовые истуканы, изображающие Будду, тайком вывезенные из Лаоса, Камбоджи, Непала, переполняют домашние хранилища наших миллионеров и миллиардеров.
Сауле расценила это замечание, как нежелание дальше разговаривать, и сухо произнесла:
— Впрочем, нам пора обговорить программу вашего пребывания в Алма-Ате…
Но здесь в голосе мистера Джекоба появились также и сухость, и торжественность:
— Очаровательная мисс Сауле! Только моя любознательность, которую, к сожалению, ограничивает и сдерживает мое пошатнувшееся здоровье, заставила меня предпринять путешествие, путешествие в страну, столь отдаленную от Америки. Однако далекое странствование не прошло для меня бесследно: мои силы нуждаются в восстановлении. Полагаю необходимым на некоторое время отложить наше дальнейшее общение, пока вы свободны. Кроме того, я предпочитаю — по крайней мере вначале — самостоятельное знакомство с новым городом. Я могу обойти несколько близлежащих улиц, не рискуя попасть в затруднительное положение. Позвольте мне откланяться, позвольте мне также дать вам знать, когда мне понадобится ваша помощь…
Когда Сауле осталась одна, она слегка растерялась. Не часто ей приходилось попадать в такое положение, когда отказывались от ее помощи в познании Алма-Аты, Казахстана. Наоборот, в большинстве своем туристы отличались особой страстью к разговорам, досконально выпытывали разнообразные мелочи и были рады любой возможности расширить круг сведений о стране, куда занесла их беспокойная судьба.
Сауле раздумывала.
Время близилось к двенадцати часам, когда она решила рассказать о странном путешественнике управляющему «Интуристом».
— Жапар Сауранбаевич, не понравился мне этот самый господин Козел.
Жапар Сауранбаевич Тналин слушал ее, приглаживая волосы смуглой рукой, на которой замерцал циферблат часов «Командирские» с монументальной фигурой воина-освободителя, навечно опустившего меч и поднявшего спасенного ребенка.
— Не нравится, — с еле приметной лукавинкой переспросил он, — говоришь? А если разобраться?
— Да не в чем разбираться! — с отчаянием выпалила Сауле. — Отказался от гида, так я его сначала пожалела, — и неожиданно для себя Сауле продолжила: — Мне кажется, что он скрывает знание русского языка!
— Вот как! — только и сказал Жапар Сауранбаевич.
— Вы мне не верите, — смутилась Сауле, — но знания языка не скроешь, разумеется, если к тебе внимательно присматриваются. Например, я заметила, что господин Козел слышит не только то, что я ему говорю по-английски, но и то, что говорят по-русски окружающие… Это как-то так передалось, потому что он пристально меня разглядывал, а я решила разглядывать его. Потом: туристы, когда с ними разговариваешь по-английски, никогда не могут забыть, что с ними разговаривает гид, переводчик, и внутренне они напряжены, потому что считают, что для переводчика — это не родной язык. И насколько спокойнее те, кто владеет и русским языком: они убеждены, что если не поймут на английском или, скажем, на французском, всегда могут спросить по-русски… Так что же делать? — спросила Сауле. — Он необычен, этот странный путешественник. Может быть, снова предложить ему свою помощь, я не успела даже рассказать о программе, которую приготовила для него.
— А ведь твоего… — Тналин на мгновенье замолк, подыскивая слова, — …«подопечного», твоего нового знакомого нет в гостинице!
Сауле в изумлении поднялась с кресла.
— Представь себе! После того, как вы расстались в зале ресторана и ты раздумывала, что же тебе не понравилось в новом путешественнике, господин Козел мгновенно переоделся и незаметно выскользнул из гостиницы. Кстати, он прошел как раз мимо тебя, когда ты сидела на скамейке в сквере перед гостиницей, но ты его, разумеется, не узнала.
— Куда же он направился? Что он собирается делать в Алма-Ате?
— Это все станет известно. Придется подождать, пока мистер турист даст знать, что ему понадобилась твоя помощь…
Как ни была готова Сауле к любому поведению господина Джекоба Ко́зела, но то, чем занялся этот «любитель одиночества», выглядевший в гостинице подчеркнуто утомленным и обретший внезапную бодрость после того, как он переоделся в заранее заготовленную будничную одежду, благодаря чему неразличимо слился с толпой, оживленно кипевшей на центральных улицах города, — изумило бы ее чрезвычайно.
К концу шел апрель, настоящий месяц чистой весны, когда от позднего снега затяжной зимы не осталось и следа, но далеко до жаркого, знойно-стеклянного воздуха июня. То на одном, то на другом здании начинали празднично сиять лозунги. И никому, казалось, не было дела до рослого человека с твердой походкой, цепкими, настороженными глазами, все выискивавшими что-то, все высматривавшими. А человек этот с уверенностью старожила сновал по улицам, быстро переходя мостовую, стремясь оглядеть в попутном стекле витрины все пространство за собой, и удовлетворенно хмыкал, не замечая наблюдения.
Он побывал и на базаре, где внимательно рассматривал тех, кто мог бы разговориться и многое рассказать как бы против своей воли; он долго расхаживал по виадуку над железнодорожными путями, и в его мозгу с фотографической точностью и стереоскопической четкостью отпечатался рельеф местности, поблескивающие нитки стальных рельсов с поперечными черточками шпал, зернистое мерцание еще не везде высохшей песчаной насыпи, подступающие к ней пока еще обнаженные, по-весеннему резко черневшие деревья.
А вечером мистер Джекоб направился к молитвенному дому баптистов-раскольников, направился, никого не расспрашивая о дороге, так, будто бы он шел путем, известным ему много лет.
Подойдя на окраине Алма-Аты к массивному двухэтажному кирпичному дому, который был наглухо отгорожен от мира высоким, в два человеческих роста, деревянным забором, мистер Джекоб нащупал в углублении косяка калитки еле приметную кнопку электрического звонка.
Прошло несколько минут.
Над темным пространством за забором всплеснулся световой отблеск, послышались неторопливые, грузные шаги. Тяжелая калитка из сплошных досок медленно отошла назад, и свет залил стоявшего за ней приземистого пожилого крепыша с чуть вздернутым красноватым носом, белесыми бровями, с густыми, намасленными волосами, разделенными прямой полоской пробора. На плечи был наброшен короткий черный овчинный полушубок. Ни о чем не спрашивая, открывший калитку молча смотрел на пришельца.
— Я приехал из Америки, — на чистом русском языке требовательно и чуть надменно сказал мистер Джекоб, — просил бы вашего разрешения присутствовать на молитве, которая возносится господу в вашем благословенном храме.
Мужчина посторонился, мистер Джекоб решительно шагнул на кирпичную дорожку, ведущую к дому. Через несколько мгновений руководитель общины представлял заокеанского гостя. В большой комнате, почти не освещенной, было сумрачно и невесело. Некоторые лица поражали своей озлобленностью, отрешенностью от всего земного, телесного, радостного. Но были и иные лица, охваченные тоской и надеждой избыть свое горе в молитвенном обращении к богу.
— Братья! — начал свою проповедь приезжий. — Путь мой в вашу страну, в сей дом, где день за днем возносятся жаркие молитвы богу, был нелегким и неблизким. Но нет расстояния, которое могло бы действительно разделить истинных братьев, а таковыми являются все, кто признает над собой власть духа и слова господня…
Речь Джекоба была именно речью, а не проповедью пастыря. В ней не было ничего истинно религиозного, зато она имела ярко выраженную антисоветскую направленность и вышла далеко за пределы дел церкви. Джекоб сеял мысли о том, что верующие, слушающие его «проповедь», якобы вынашивают «помыслы о спасении от насилия», выступающего перед ними под разного рода личинами, что они, верующие, «потрясены многими несправедливостями, зависимы от властей и не свободны в изъявлении своих религиозных чувств». Затем последовали призывы к действиям, пересыпанные такими изречениями, как «вера без дел мертва», «пора расстаться с мыслью, что служить господу можно только на коленях», «какими делами доказываете свою причастность к божественному учению» и т. д. и т. п.
А когда после «проповеди» несколько человек подошли к мистеру Джекобу за разъяснениями, отвечать конкретно зарубежный проповедник отказался, сославшись на то, что только обстановка может подсказать, какие необходимы дела, чтобы угодить господу богу. Прощаясь, мистер Джекоб сказал:
— Я принес с собой книги, потому что там, в Америке, известно, что ваши религиозные общины испытывают большие затруднения не только с приобретением непосредственно слова божьего, но и слова, разъясняющего заповеди господни, толкующего священное писание.
Пока посетители молитвенного дома рассматривали и разбирали привезенную литературу, мистер Джекоб расспрашивал руководителя общины, того самого пожилого крепыша с белесыми бровями и маленькими голубовато-выцветшими глазками, о настроении верующих, о том, какие меры принимаются для того, чтобы приобщить к служению богу новых прихожан, какие «притеснения» терпят верующие от местных властей.
Возвращаясь в гостиницу, мистер Джекоб настороженно прислушивался, не обнаружит ли себя нечаянно кто-нибудь следящий за ним; но только тишина весеннего вечера окружала его, пока он не выбрался на оживленную автостраду. Его подхватило одинокое такси, дружелюбно мигавшее зеленым огоньком и сердито засветившее красную лампочку, когда глухо застучал включенный счетчик. «Не все прихожане, — подумал про себя мистер Джекоб, — горячо заинтересовались заграничной литературой… Но ничего!.. Я оставил все, что привез: постепенно разберут — помогут у иных — неприязнь к советскому строю, у иных любопытство!» И вспоминал наставления, выслушанные за несколько недель до этого от редактора религиозного журнала, а затем сотрудника специальной службы, справедливо рассчитывавших на то, что он только называется «воином божественного промысла», а на самом деле будет действовать в качестве заправского идеологического диверсанта: «Раздавайте побольше литературы. Вы покинете страну, а то, что раздали — останется, это — мина замедленного действия, эти книги составляются большими мастерами пропаганды. И чем больше книг вы раздадите, тем меньше сторонников и помощников будет у Советской власти. Туристическая поездка — легальный канал для нелегальной обработки советского населения в необходимом нам направлении. Стремитесь своей деятельностью оборвать все связи с действительностью у тех, к кому вы обращаетесь; стремитесь к тому, чтобы человек общался с миром только через религиозные каналы. Пользуясь именем и авторитетом господа, можно принудить ко всему фанатически настроенных людей. Этот фанатизм необходимо всемерно усиливать, тогда мы своевременно получим политическую информацию, получим точные сведения о том, о чем не любят сообщать во всеуслышанье советские власти. Эти «сопротивленцы» — потенциальный арсенал информаторов, а, может быть, они впоследствии смогут пригодиться для чего-то большего. Мы верим в ваши способности, верим в ваше знание характера человека, надеемся, что наше задание вы выполните об