Через два дня отец уехал, наказав детям, чтобы в школе никому ни слова. Он не горевал, не досадовал, а воспринял печальную неожиданность как стихию, беда свалилась и надо перетерпеть. Жаловаться бесполезно и некому, власть везде одна — наша. «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей человек проходит как хозяин необъятной родины своей». Предки мои относились к бедам, как к наводнению, к землетрясению, в какой-то степени это передалось и мне, хотя временами я трепыхался, читая книги о борцах за правое дело. Привыкнуть к насилию нельзя, но усмирить себя можно. Если народной власти так надо, то, что мы можем? Только подчиниться.
Приближалось лето 1941 года, грозя мне скукой и одиночеством, — в школу ходить не надо, а Лиля уедет в пионерский лагерь, папа её получил путёвку. Тогда не говорили «достал» или «купил», а только получил, как заслугу. Сдали экзамены, перешли в седьмой класс, и Лиля уехала. Слушает там пионерские горны, поёт пионерские песни и собирает хворост. «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих». А я каждый вечер пропадал на улице с ребятами. Сидели на траве, играли на балалайке, пели «Гоп со смыком это буду я, граждане, послушайте меня». Песня была длинная, лихая, всем нравилась. «Вот пришёл Германии посол, хрен моржовый, глупый, как осёл, и сказал, что Муссолини вместе с Гитлером в Берлине разговор про наши земли вёл». У Васьки Тёткина случилось великое событие — он чпокнул Дуньку с дальней мельницы и никому не давал покоя со своим счастьем. Стоило нам сойтись под вечер, как он тут же начинал расписывать подробности. Рассказами Васька не ограничивался, он повёл нас на то священное место, в рощу. Ему уже было шестнадцать, он получил паспорт, и на всё имел право. Теперь у него пойдут девки одна за другой хороводом. Что ни говори, а Васькин подвиг был примером возмужания, вхождения в роль, отведённую природой. Девчонки для того и созданы, чтобы в один прекрасный день быть соблазнёнными, они сами ждут, не дождутся. Может, и правда. Но у меня всё было иначе. Я к Лиле пальцем не мог прикоснуться, а если случайно наши руки встречались, я слышал грозовой треск и видел зигзаг молнии, можно ли в таком состоянии про рощу думать? В то лето разговоры о девках велись постоянно, не знаю даже — почему, может быть, старшие, уходя в армию, навязали нам тему, передали тоску, но что было, то было. Однажды Васька принёс тетрадку, где мелким почерком были записаны все сведения о половой жизни. Сначала шла анатомия, где что расположено, потом приёмы соблазнения, где надо слегка погладить, а где покрепче прижать, и как искать особые точки, чтобы распалить жертву окончательно и бесповоротно. Удивительная была писанина, смесь науки с фольклором, без иностранных терминов, всё кондовое, русское, язык прямо-таки былинный. Меня эти наставления угнетали, всё должно быть возвышенно, совсем не так грубо, хотя в действительности всё так и есть — грубо и низменно, иначе не проживёшь, раз уж ты родился мужчиной. Вот от чего было дурнота — от неизбежности.
Лиля вернулась из пионерлагеря 22-го июня. Взрослые говорили, что началась какая-то там война, но мне было не до неё, мы будем неразлучны с Лилей аж до первого сентября. А война тоже хорошо, мы сможем наконец-то дать врагу отпор малой кровью, могучим ударом, хватит уже петь попусту: «Если завтра война, если завтра в поход», пора уже исполнить слово. Я не беспокоился ни за советский народ, ни за германский, я думал об одном, как война отразится на моих отношениях с Лилей.
Не зря я думал. Она отразилась, со временем.
Газеты мы не выписывали, их вообще не было в околотке, а радио было только у квартальной, Ревекки Осиповны, седой пожилой женщины, бывшей учительницы. У неё был громоздкий, как шкаф, приёмник, мама сходила с соседками послушать Москву, и вернулась встревоженной — отца теперь заберут. На другой день она послала к Ревекке Осиповне меня, там собралась почти вся новостройка. Квартальная читала вслух газету «Советская Киргизия», выступление народного комиссара иностранных дел Молотова — без объявления войны германские войска напали на нашу страну и подвергли бомбёжке города Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. В конце говорилось: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Женщины пригорюнились — двести человек убито! Не один, не два, не три, а сразу двести, сколько же семей пострадало, плачут теперь по ним не меньше тысячи. Ах, какие сволочи фашисты… Рассказал я матери про двести человек, она опять — ох, заберут отца, заберут. Меня её тревоги едва касались, мало того, у меня снова радость — пришла Лиля и сказала, что в нашей школе открывается госпиталь, а всех учеников переводят в школу № 3 в самом центре, возле Дубового парка. Мы будем учиться в третью смену, из всех наших «А» и «Б» создаётся объединённый седьмой класс. Мечта моя сбылась. Война вот-вот кончится, а мы так и будем учиться в одном классе.
Но война не кончилась. Неделя прошла, и вот уже месяц прошёл, а сражения только разгораются. Отец появлялся дома ночью и очень редко, лошадь с телегой оставлял у деда на Атбашинской и тайком пробирался к нам. Если кто-то его увидит, то за нарушение приказа снова ему тюрьма.
Война, тюрьма, сума, всё отходило на второй план, на первом была Лиля. Жизнь стала книгой с невообразимым сюжетом, и теперь страница за страницей, событие за событием пойдут неостановимо. Я не знал, что с нами будет завтра, но уверен был, всё будет интересно, счастье нам на роду написано. А если и беда случится, то так надо, — не познавши горечь бед, не узнаешь счастья радость. Мы собирали афоризмы и особо выразительные строчки стихов, то она найдёт, то я, именно с тех дней мне запомнилось навсегда: «Твоя судьба записана в Книге вечности, и Ветер жизни листает её случайные страницы». Да, всё продумано заранее и записано. Неспроста же я ей вручил тогда «Дикую собаку Динго, или повесть о первой любви», а в ней события как раз в тех местах, где Лиля родилась, — разве это не решено заранее? И война началась разве не для того, чтобы объединить все седьмые классы в один, и чтобы мы с Лилей учились в третью смену и возвращались домой вдвоём тёмными вечерами.
Забрали в армию самых старших ребят с нашей улицы. Квартальная каждую неделю проводила собрания, приходили в основном старики, домохозяйки и мы, школьники. Вслух читали газету. Создан государственный комитет обороны в составе Сталина, Молотова, Ворошилова, Маленкова, Берия. Теперь победа не за горами. На собрании по сбору тёплых вещей для фронта поднял спор старик Синеоков, блажной, нечёсанный, с бородой как солома, — где наши интенданты, почему они Красную Армию не снабжают? «Я в гражданскую воевал, бесштанное было войско, в лаптях, но сейчас-то совсем другое время. Всего месяц повоевали, и уже им тёплые носки собирай». Квартальная дала отпор старику за отсталые настроения, а женщины начали стращать его: вот отправят тебя, куда Макар телят не гонял. А Синеоков только рукой махал, — где порядок, почему красноармейцы без портянок остались, куда их обмундирование девалось и опять: «Я ещё при Николае служил, никогда к народу не обращались, чтобы варежки сдавать и последнюю шерсть состригать». Старик на сходки приходил первым, и даже сам сколотил скамейки, чтобы женщинам было на чём сидеть. Приняли решение: на общем собрании домохозяек берём обязательство повысить свою бдительность, беспощадно бороться со всякими дезорганизаторами тыла, распространителями слухов и немедленно сообщать карательным органам о тех, кто против нашей Родины. В другой раз читали сводку Советского информбюро, женщины радовались, что захваченные в плен немцы чрезвычайно устали от войны. «Только угроза расстрела гонит их на войну против Советской России». Наша авиация нанесла мощные удары по танковым и моторизованным войскам противника на Двинском, Слуцком и Луцком направлениях, результаты уточняются. Старик Синеоков посмеивался и махал костлявой рукой, а бабы возмущались: в газете напечатано, а он не верит. Ревекка Осиповна читала вслух «Советскую Киргизию», про митинг еврейского народа в Москве. В Стране Советов евреи после тысячелетних скитаний и преследований обрели дом и Родину-мать, которая залечила бесчисленные раны, нанесённые в прошлом. Ни один еврей не должен умереть, не воздавши фашистским палачам за невинно пролитую кровь. На митинге выступали Маршак, Эренбург, Давид Ойстрах и другие писатели и музыканты. Народный артист Михоэлс говорил: «Еврейская мать! Если даже у тебя единственный сын, благослови его и отправь в бой против коричневой чумы». Илья Эренбург обращался к Америке: «Евреи, в нас прицелились звери! Наше место в первых рядах. Мы не простим равнодушным. Мы проклянём тех, кто умывает руки». Ревекка Осиповна волновалась, голос её дрожал. Среди нас не было ни одного еврея, но мы все поддержали митинг в Москве.
Мы с Лилей вместе ходили на эти собрания, а потом вместе шли в школу. Далеко, километров пять. Школа называлась Образцовая № 3 имени Сталина. Рядом был Дом правительства, площадь для парадов и демонстраций, с другой стороны Дубовый парк, в нём кинотеатр «Ударник» и Киргизский госдрамтеатр, чуть подальше библиотека имени Чернышевского и Колхозный базар, на площади перед ним как раз начал гастроли заезжий цирк и открылся большой зверинец. Соблазнов было кругом полно. Классная руководительница объявила, что теперь каждый предмет будет изучаться в тесной связи с его оборонным значением, мальчики будут воспитываться смелыми защитниками родины, а девочки — бесстрашными фронтовыми подругами. Мы обязаны работать на колхозных и совхозных полях, собирать металлолом, лекарственные травы и вести оборонную работу среди населения. Занятия наши проходили в спортивном зале с огромными окнами как раз в сторону Дубового парка. По вечерам на танцплощадке гремел духовой оркестр, вальсы, танго, фокстроты. Разве можно заниматься в таких условиях, спрашивали учителя, а ученики отвечали: только так и можно. В «Ударнике» шёл «Большой вальс» и мы слушали песни Карлы Доннер.