«Вернёмся к Кате, — сказал я, — там он снимал полушубок, и ремень с кобурой вешал».
Идём обратно. Стараемся найти свой след. Хирург ногами снег загребает, авось повезёт, пистолет попадётся, а Саша опять затянул «Цыганка с картами, дорога дальняя». Он даже не отрезвел ничуть от потери оружия, за что трибунал может ему влепить на всю катушку, он свалит на нас с хирургом, и все дела.
«Провокация! — с одышкой сказал Пульников, пиная снег то с правой ноги, то с левой. — Хотят мне третий срок намотать. У-у, мусор!» — и опять конвоира по спине, по спине. Вариант вполне допустимый, кроме него хирурга в лагере нет, а зека прибывают и прибывают на стройку молибденового комбината, так что давай, Пульников, оперируй дальше, у тебя хорошо получается, ты в системе Гулага уже двенадцать лет. Да и что тебе на свободе делать? Жена тебя давно забыла, дети твои выросли, писем никто не пишет, и куда ехать после освобождения, ты сам не знаешь. А коли так, мы тебя не бросим на произвол судьбы, обеспечим тебе в лагере приют, почёт и уважение. У Пульникова зубы стучали не от мороза, а от предстоящей гибели. А я уже в который раз думаю: сколько же лет надо просидеть, чтобы отвыкнуть насовсем от свободы?..
Ночь, мороз, метель, чикиляем мы втроём в сторону посёлка БОФа, и шествие наше имеет странный вид: один идёт руки в брюки, хрен в карман, а двое перед ним пляшут, будто нанялись, турусы разводят, кренделя выписывают, снег на ветер пускают. Метёт позёмка, крутит, вертит, зябко уже нам от тоски и дурных предчувствий, идём в Катин барак. Одна польза от поиска — выветрится хмель до донышка, и на вахте мы будем в состоянии дать трезвое объяснение. А там разбирайтесь, может быть, вы действительно не давали ему оружия.
«Женя, пистолет чёрный, — нудно тянет хирург. — Пожалуйста, пригибайся, согни свою шею пониже. — Женя, мне хотят новый срок, неужели не понимаешь? — Он хватал меня за рукав. — Я же тебе операции доверяю, я же твой учитель, Женя!» — Он уже был на грани истерики.
Дошли мы снова до Катиного барака, а там уже ни огонька, бухаем в двери, будим, кого попало, — где Катя живет? Разыскали, стучим. Боже милостивый, если ты есть, помоги нам! Катя уже спала и ребёнка уложила, голос у неё грубый за дверью: «Чего надо?» — «Катя, извини, мы оставили у вас важную вещь». Она открыла. «Женя, честно, выпили всё до грамма». Она поняла так, что мы вернулись за добавкой. Я ей про пистолет, она сразу заахала. Вошли в комнату, не выпал ли он где-нибудь возле вешалки, когда этот олух снимал полушубок. Конвоир с размаху сел на табуретку возле умывальника, и табуретка поехала, я его едва успел поймать.
«Хо-осподи! — Катя худенькая, ключицы торчат как удила, со вздохом поправила волосы, страдая из-за нас с хирургом. — У, чёрт комолый!» Замахнулась на него так, будто с лица земли хотела смахнуть, ей же ясно, ничего мы здесь не оставили, она всё прибрала после нас. Смотрела отрешённо, думала, сдвинув брови, шагнула к Саше, рывком расстегнула его полушубок, так что пуговицы затрещали, и стала его шмонать, вытащила из-за пазухи пистолет и подала мне, чёрный, тёплый, тяжелый — век тебя не забуду, Катя-Катюша! Если бы вот так все пациенты спасали нас. Мы их, а они нас. Конвоир дёрнулся за оружием и повалился с табуретки в детскую ванночку с бельём. Теперь уж мы его ловить не стали, чёрт с тобой, будешь кандёхать по морозу мокрый. Я едва не удержался, чтобы не тюкнуть его по темечку тяжёлой рукояткой, желание такое психопатическое, так бы и тюкнул. Не от горя, а уже от радости. Сунул пистолет в карман бушлата, своего, разумеется, а Катя-спасительница отстегнула булавку от своего халатика и застегнула карман моего бушлата. «Тащите его за уши, быстрей протрезвеет!»
Оказалось, Саша не такая уж дубина. Увидев, что Катин муж выставил аж три бутылки, он допёр, чем пахнет, сунул свой манлихер за пазуху и по пьянке забыл. Сашу каждое утро надрачивают против нас. Хотя мы и врачи, но всё равно зека, больных мы спасаем, а здорового можем и кокнуть, если он при погонах.
Огни лагеря видны были даже с луны, шли мы резво, пурга стала потише, зато мороз покрепче, а Саш всё пел и пел! Он перебрал весь лагерный репертуар, ни одну строевую не спел. Мы молчим, терпим, только Пульников напоминает: «Женя, проверь — на месте?»
Вблизи вахты — вопрос, как быть, самим сдать пистолет, или доверить конвоиру? Брать нам в руки оружие не полагается. «Женя, вспомни того чокнутого самострела с вышки. А мне уже…» — Филипп Филимонович сдвинул рукав бушлата, посмотрел на часы — пятнадцать минут первого. Он сказал, сколько ему осталось.
Чокнутому самострелу мы вынимали пули из печени и из позвоночника. Принесли его прямо с вышки, весь в крови. Заступив на пост, он начал горланить песни, мода такая в охране нашего лагеря, одни вокалисты собрались. Пел-пел, и начал стрелять по зоне короткими очередями. Как только зека появится возле барака, он открывает огонь. Ни в одного не попал. Прибежал начальник караула, что за пальба? И тот с досады пальнул себе в живот — попал. Или пьяный был, или действительно сошёл с ума. Три часа возились, извлекали пули, зашивали печень, намучились, но спасли. В палате он начал метаться, вскакивать, сорвал повязку и умер от кровотечения. Если мы дадим конвоиру пистолет, он может нас застрелить в упор, симптомы чокнутости у него есть. Но если на вахте увидят в руках у заключённого пистолет, могут дать команду открыть огонь с вышки. Нас расфукают из пулемёта.
«Кончай петь, — подал я Саше команду. — На вахте вон Папа-Римский». Начальника режима боялись не только зека, но и сами надзиратели. Следующую команду подал Пульников. «Стой, мать-перемать! — Он шагнул к Саше вплотную. — Ты присягу давал, туды тебя растуды? Мы тебе доверяем оружие и, чтоб ты помнил, трибунал тебе с ходу намотает десять лет, а мы пойдём свидетелями. Я уже вольный без пяти минут».
Конвоир вроде опомнился, вполне осмысленно протянул мне руку. Я подержал пистолет, хорошая, чёрт её бери, игрушка, так и прилипает к ладони, тяжёленькая, действительно, самый веский аргумент, так и зовёт или по темени долбануть, или нажать на спусковой крючок. Пульников засёк мою опасную завороженность. «Но-но, Женя! Мне осталось пятьдесят пять». Я вложил пистолет в кобуру и сам её застегнул.
«Шагай рядом с нами, — приказал хирург. — Только не вздумай хвататься за оружие». Я добавил: «Шаг вправо, шаг влево считается побег».
Вахту прошли спокойно, зря волновались. Хватит на сегодня приключений, будут они ещё и завтра, и послезавтра. Двинули с Пульниковым в больницу через всю зону спящую, тихую, и теперь хирург болтал уже без умолку: «Хороший парень Саша, есть же люди среди надзирателей. Ты, Женя, тоже хороший парень, я из тебя классного хирурга сделаю». Он опьянел с отсрочкой, хитёр, бродяга. Зашли в больницу, тепло и чисто, все спят, а Пульников загорланил на манер конвоира: «Как шли мы по трапу на бо-о-орт в холодные, мрачные трю-ймы».
Собрат наш, доктор Вериго не спал, лежал на койке с книгой в руках. Пульников сел к нему и начал тормошить. «Ну, расскажи, Верижка, как ты на медведя ходил!»
Олег Васильевич Вериго, один из самых уважаемых людей в лагере, военный врач, справедливый, выдержанный, всегда спокойный, сейчас был заметно опечален. Пришло ему письмо от жучек из Майны, там женский лагерь. Олег Васильевич подал конверт, и Пульников начал с выражением: «Только ты не огорчайся, Олег Васильевич, эта сучка гумозница не заслуживает тебя. Она в первый же день полезла на вышку. Её все вертухаи уже перепробовали. Мы её приговорили, сегодня обстригли и опарафинили, только из уважения к тебе, дорогой и любимый наш Олег Васильевич».
Пожалели, называется. Но у них свои законы. А Вериго страдал из-за того, что издеваются над Тамарой. Она ему чуть не каждый день письма писала. Тоже, между прочим, майор медицинской службы. Бывает же такое совпадение — она, военврач, своего муженька мышьяком, а он, военврач, свою жёнушку из пистолета. Хороша парочка, баран да ярочка, — сказал бы, да не скажу. Славный человек Вериго. И Тамара редкая женщина. Её судил трибунал в Алма-Ате, тот же, что и меня, и дали ей двадцать лет, пришли мы одним этапом, она сразу нацелилась на Вериго и своего добилась. Симпатичная такая ведьма, очень привлекательная. «Не тужи, Верижка, найдёшь другую, — блажил Пульников. — За что тебя бабы любят, мне хотя бы одну десятую».
Зашёл санитар, принёс чайник и сказал, что меня вызывает Волга.
2
«Эх, Евгений Павлович, — укоризненно сказал Волга, — по голосу чую (он слепой, на глазах повязка), поддал ты сегодня, какую тебе казнь придумать?»
На той неделе мы с ним дали слово: ни глотка до Нового года. Казалось бы, в лагере воздержанию режим способствует, однако водку найти легко, закажешь и принесут, в крайнем случае, одеколон. Способы доставки — в грелке, в перчатке резиновой или в шланге, обмотает вокруг себя, или в шарф и на шею, надзор на вахте хлопает, щупает, иногда поймает, а чаще — нет. Умудряются. В рабочую зону вольняшки приносят или бесконвойные зека, хотя риск большой, могут законвоировать. Вольняшкам тоже грозят неприятности, анкету могут подпортить. В лагере разливаешь по стаканам и — будем здоровы. Но, бывает, и бутылку приносят. Когда мы с Волгой сошлись в первый раз потолковать один на один, он выставил бутылку армянского коньяка — высший шик. Мы не пили с ним каждый день, перепадало изредка, но с похмелья и он чумел, и я ходил сам не свой, решили завязать. И вот являюсь я подшофе, иду от стенки к стенке, а тут ещё хирург рулады пускает: «Будь проклята ты, Колыма-а, что названа чудной планета-а-й…»
Сели мы с Волгой у печки в углу возле операционной, никто нам не мешает. В первые дни Волга ходил по больнице с шестёркой-поводырём, но скоро освоился и знал все больничные закоулки как свои пять пальцев. Он не унывал, хотя ослеп недавно, уже в нашем лагере. Для меня такой оптимизм загадка. Я всегда примерял чужие недуги на себя — выдержу ли? Вижу, туберкулёзник харкает кровью, но спокоен, без паники, иногда улыбается, а я думаю, вдруг такое со мной случится, как я себя поведу? Или гипертоник лежал у нас, совсем молодой, кровоизлияние в мозг, инсульт. Я себя настраивал на худшее, учился терпеть, чтобы любой недуг для меня не стал неожиданностью. Волга, надо сказать, держался молодцом. Ночью ему не спится, он привык в карты шпилить, лучший стирогон Гулага, а днём дрыхнет. Сидим в тепле, я доволен, я недавно спасся. Волга чует мою взвинченность и ждёт подробностей, как я там на свободе лихо подженился, сошёлся с медсестрой в закутке, так что, не будь жлобом, излагай подробно и не спеша. Даже, если не повезло, сочини, приври, так надо. Однако, прежде чем рассказывать про любовные утехи, я признался Волге, что тащил на себе конвоира.