Просили прочесть хотя бы строк пять-десять из ее письма. Они писем не получали. Вся больница знала про мою переписку, спрашивали, просили карточку посмотреть, советы давали, о чем и как я ей должен отвечать. Людям нравилось, человек не в кино, а в натуре получает письма от любимой девушки. Сознание, что кто-то на воле ждёт зека без вранья, утешало. Моя личная радость становилась общей. А разговоры и в лагере, и в армии одинаковы во все времена — о любви и верности. Ребята уходили поздно, по одному, легкой тенью скользя у стены барака, чтобы не попасть в нарушители режима. Я отходил ко сну — вот уж действительно отходил. Помню первую ночь в новой больнице. Получил матрас, одеяло, подушку, простыню, принес все это в свой закуток, улегся… Задремал я сладко, не знаю, уснул, не уснул, но в какой-то миг содрогнулся весь от тревоги и страха, не только тело, а вся сущность моя содрогнулась в конвульсии несогласия, на щеках ощутил я слезы от краткого своего рыдания между явью и сном. Я не смог себя утешить доводами разума, обманывал себя, успокаивал, но в ответ прорвались рыдания. Как будто увидел я себя маленьким и даже не себя, а сына своего лет трёх, забитого и затурканного. Как все-таки трудно успокоить себя, утешить. Снаружи маска, а под нею боль. «Захочешь лечь, но видишь не постель, а узкий гроб и что тебя хоронят». Я долго перед сном читал, чтобы миновать этот переходный момент. В книге о Сахалине увидел старинную фотографию — каторжные на руднике возле отвала. Одни ниже стоят, другие выше, наш брат, арестанты конца прошлого века. Посмотрел, перелистнул страницу и вернулся, долго разглядывал обыкновенную, в общем-то, фотографию. Что меня привлекло? Я невольно обратил внимание на их позы. Сравнил царских каторжных и советских заключенных, каких я вижу нынче и каковым сам являюсь. Стоят каторжные и смотрят на фотографа — убийцы, грабители, конокрады, мошенники, насильники и прочий отброс. Но как они стоят, как они держатся! Статно, прямо, горделиво, как кипарисы, черт подери! И я вижу наших зека на разводе утром… Боже мой, что с нами стало! Два портрета одного народа российского, с одинаковой участью, но как мы отличаемся! Две осанки одной нации. Не забыть мне этого убийственного открытия здесь, в лагере, век буду помнить. Стоим мы скукоженные, ссутуленные, вобрав голову в плечи, из последних сил стараемся уменьшить себя, унизить. Неужели каторжным было легче на царском Сахалине, чем нам сейчас в исправительно-трудовом заведении нашей социалистической родины? Да нет, тяжелее им было, гнали их на край земли не в вагонах, а пешими, да еще кандалы были, розги. Революция избавила народ от телесных наказаний, так в чем же дело? Самодержавия нет, но куда девалось самодержание, ведь без осанки и конь — корова. Не только в красоте дело, в стати, но в естестве. Почему тогда было естественным выше держать голову? И почему сейчас стало естественным вдавить ее поглубже в плечи, опустить темя свое пониже ключиц, лишь бы скрыться — от чего? От светлого будущего. А ведь жить стало лучше, жить стало веселей, каждое утро мы слышим по радио на всю зону: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Особенно умиляют слова «где так вольно дышит». Стоит Советский Союз на разводе, десятки тысяч, миллионы нас перед начальниками, перед конвоем, не люди стоят — хмыри, близнецы-обезьяны. «Первая пятерка! Вторая пятерка!» От Белого моря до Черного и от Бреста до Владивостока. Как это произошло и когда? Не было ведь команды убрать головы, сами убрали. С глазами, ушами, мозгами. Не видеть, не слышать, не думать… «Мы не можем ждать милостей от природы…» Переломили ее, перемолотили. Сколько же лет прошло революционной ломки? Тридцать с небольшим. Согнуть тело означает прежде — согнуть дух. А ведь мы первыми в мире освободились, мы буржуев скрутили в бараний рог, уничтожили их как класс, перебили как мух — так какого же хрена сами теперь сгибаемся-загибаемся?! Будто отмерли у нас мышцы спины. Надо же так дубасить по анатомии и физиологии, чтобы могучие спинные мышцы, держащие позвоночник, из разгибателей превратились в сгибатели. Мы сделали огромный шаг в сторону своих предков, и впереди для нас маячит одна поза — на четвереньках.
Тоска… Сидели однажды в закутке возле летней кинобудки под вечер, курили анашу, передавая косяк по очереди. Кстати, я не курил, не чифирил, сразу мутило, тошннло. Вспоминали прежнее воровское житьё. Саня Бес, лет тридцати, совершенно беззубый, челюсть розовая, как у семидесятилетнего, рассказывал, какие классные были карманники и какое это искусство! Вытянешь цепочку, одним движением пальцев — круть! — свернешь сверху дужку, часы падают в твою ладонь, а цепочка хозяину остается, пусть спасибо скажет, если она простая. А если золотая, пишешь мойкой петлю и тогда уже с цепочкой тянешь. От анаши Бес окосел в прямом смысле, глаза его разъезжались в стороны, как жуки на воде, и он вдруг заговорил со мной как гадатель-прорицатель: «Вот выйдешь, Женя, на свободу, ро-оман про нас накатаешь. Девушки будут читать, письма тебе присылать. Полный зал народу будет тебя встречать, хло-опать тебе будут и в глазах у них слё-ёзы. А книгу твою будут давать на одну ночь, с возвратом. Как лампу». Ему виделась такая чудная картина, он будто мою мечту транслировал, хотя я совсем на него не похож. Откуда ему знать про эти залы, аплодисменты, восторги, а, главное, как лампу на ночь, это же прекрасно! «Будешь вспоминать, Женя, как мы тут в Соре под мусорами ходили, сидели на бугорке, кайф ловили и песни пели. И меня вспомнишь, Саню Беса. — После этих слов прогремели совсем неподалёку два салюта, будто подтверждая его историческую правоту, и от вахты побежали надзиратели в сторону Шизо. — Петарды хлопают, — пояснил Саня. — Фули нам пули, когда нас дробь не берёт».
…И всё, что он говорил, сбудется. Ты выйдешь на волю и напишешь книгу, потом и вторую, и пятую, и десятую. И вот эту напишешь — главную. А потом настанет день, когда тебя уже не посмеет тронуть ни милиция, ни конвой, ни трибунал и ни Папа-Римский — ты станешь сенатором на своей родине, лицом неприкосновенным. И поедешь в Европу, мальчик Ваня, крестьянский сын, ныне сын Гулага, з/к Щеголихин; и в Париже, в Люксембургском дворце, в Сенате Франции ты будешь заседать в зале Виктора Гюго, за его столом, слушать приветствия на французском и русском, а сбоку, в нише будет стоять тяжелое кресло с золотым вензелем на малиновом бархате — кресло Наполеона…
А пока ты ничего не знаешь о такой сказке, считаешь дни за колючей проволокой на руднике в Хакасии, и рядом с тобой особые кореша, отборные, о них написал Сергей Есенин: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди, нипочём ей страх. И идут по той дороге люди, люди в кандалах. Все они убийцы или воры, как судил им рок. Полюбил я грустные их взоры с впадинами щёк…» Сидеть тебе еще 6 лет и 3 месяца — терпи дальше. Ибо в Писании сказано: землю унаследует кроткий…
Уже в холода, после ноябрьских, пришел к нам завпарикмахерской, старый вор Илюша Монте-Карло, лысый, в очках, профессор по виду или замминистра здравоохранения, а по делам строитель коммунизма: Беломорканал, БАМ, Днепрогэс, Магнитка, и вот Сорский молибденовый. Илюша поинтересовался, хорошо ли нас обслуживает парикмахер, если не нравится, тут же пришлем другого. А дальше Илюша сказал, сегодня к нам приведут вора в законе Волгу, он ослеп, примите его как положено. Освободите место в палате. Солидный человек Монте-Карло, а пришел хлопотать. Что там за Волга? Пульников шёл с ним одним этапом и слышал легенду — непревзойденный картежник и крупнейший авторитет в воровском мире. Идет пижоном, руки в брюки, а за ним четыре шестерки тащат матрас, набитый отборным шмотьём — дубленки, душегрейки, костюмы и рубашки, сапоги и туфли, всё это Волга выиграл за пару дней на пересылке. Очень даже интересно, что за мастер такой, что за талант. Хожу по больнице, дело делаю, поглядываю на вход и вижу — входят двое, молодой человек, ростом повыше среднего, в дорогой «москвичке», в шапке, в хромовых сапогах и с белой повязкой на глазах. Шестерка что-то сказал санитару, и тут же на пустом месте выросла табуретка. Молодой человек сел, закинул ногу на ногу, едва заметным движением губ что-то скомандовал, и шестерка понесся искать дежурного врача. Вечером я пошел измерять температуру, раздавать лекарства. В хирургической палате собрались блатные, и Волга весело что-то рассказывал. Я подошел, поздоровался. Волга сразу вскинулся: «Кто такой?» Спросил высокомерно и строго. Как это я посмел вмешаться в его рассказ. Он уловил, на мое приветствие все ответили, значит, я не сбоку-припёку. Он быстрым движением схватил меня за нос, потом сразу мац-мац — по плечу хлопнул, за лацкан дёрнул, во что я одет. «Самара, ты?» — «Это наш доктор Евгений Павлович», — сказал Батумец. «Извини-ите», — протянул Волга искренне и совсем не по-блатному. Тоном своим он купил меня сразу, никто так не извинялся передо мной, даже из самых воспитанных.
С того дня в больнице стало заметно больше порядка, курили теперь только в коридоре, в палатах без ора, без базара, по утрам открывали форточки, будто по меньшей мере пожаловал в стационар санитарный генерал из Красноярска.
13
Чего мне ждать дальше? Послал письма трем известным писателям, депутатам Верховного совета — Константину Федину, Николаю Тихонову и Федору Панфёрову. Честно все описал. Может быть, хоть один да поможет. Зима наступила, зачёты пошли день за полтора после того, как я начал сам оперировать. Разрешили мне выход с Пульниковым на волю, в поселковую больницу, и раз, и другой. В декабре случился тот эпизод с Сашей-конвоиром и с пистолетом, потом подряд пошла невезуха, вплоть до выхода хирурга на волю. Я поплатился больше других — сняли зачёты, восстановили полгода срока. Я убавил, они добавили…
На что мне дальше надеяться? Послал прошение о помиловании. И каждый день, помимо больничных дел, личная задача: как укрепить терпение? Как забыть обиды? Как очерстветь, как успеть закрыть глаза на жестокость? Как не отравить себя мелочами? Как забыть Беллу? Время, память мою разорви, сердце, бешено бить перестань, этот облик проклятой любви до сих пор не забыл арестант. Ничего не надо, Женька, надо просто ждать конца срока и делать то, что велят. Помни, что делает человека сильным: великие цели, великие примеры и великие препятствия. Беру ящик с медикаментами и градусниками и иду в обход по палатам. Большой деревянный ящик, в таких плотники носят топоры и стамески, они нам его и сделали. Не падай духом, говорю я себе, ты мужаешь, набираешься опыта.