Время расставило все по своим местам. Листер заслуженно считается отцом антисептики, которая стала неотъемлемой частью хирургии. Кстати, свою долю признания Листер получил еще при жизни. Когда страсти вокруг карболовой кислоты улеглись, хирурги начали сравнивать статистику и поняли, что применение антисептики крайне полезно, и начали внедрять ее в практику.
По правде говоря, к трем грандиозным новшествам можно добавить и четвертое, имевшее не менее важное значение для развития хирургии. Кровопотеря всегда представляла большую проблему. Потеря половины имеющейся в организме крови приводит к смерти. Мысль о том, что потерю крови можно компенсировать ее вливанием, приходила в головы многих врачей, но в медицине между «придумать» и «сделать» иногда пролегает пропасть. В тысяча восемьсот восемнадцатом году британский акушер Джеймс Бланделл осуществил первое в истории удачное переливание крови от одного человека к другому. Пациентке с сильным послеродовым кровотечением Бланделл при помощи шприца ввел около четырех унций[133] крови, взятой у ее мужа. Впоследствии Бланделл провел еще десять переливаний, пять из которых завершились удачно, а другие пять — нет, пациенты умирали после переливания или же их состояние резко ухудшалось. «Я испробовал все, что только пришло мне в голову, но так и не смог понять, что приводит к получению вреда вместо пользы, — писал в своем дневнике Бланделл. — Могу сказать только одно — виной всему не моя небрежность, а какая-то причина, скрытая в самой крови».
Причина была установлена в последнем году XIX века австрийским врачом Карлом Ландштейнером, который открыл группы крови и получил за это Нобелевскую премию. К тому времени в лабораториях появились центрифуги, позволявшие разделять неоднородные смеси на фракции при помощи центробежной силы. Ландштейнер использовал центрифугу для того, чтобы отделить сыворотку, то есть жидкую часть крови, от эритроцитов. В эксперименте использовалась кровь шести человек. Смешивая разные образцы сыворотки с разными образцами эритроцитов, Ландштейнер увидел, что иногда происходит склеивание эритроцитов друг с другом, а иногда — нет. Эх, если бы у Бланделла была центрифуга…
Открытие Ландштейнера позволило внедрить переливание крови в широкую практику. Из лотереи, ставкой в которой могла стать жизнь, оно превратилось в безопасный метод лечения.
В XIX век хирургия вступила юной, мало что умеющей, да вдобавок и откровенно пугающей пациентов сильной болью при операциях. К концу века юная неумеха превратилась в зрелую науку, обладающую широкими возможностями. Операции делались без боли, хирурги имели полное представление о том, по какому пути им нужно вести свои скальпели, а использование стерильных инструментов снижало риск послеоперационных осложнений.
РЕЗЮМЕ. В XIX ВЕКЕ ХИРУРГИЯ СТАЛА ТАКОЙ, КАКОЙ МЫ ЕЕ ЗНАЕМ СЕЙЧАС.
Глава 19Терапия в XIX веке
Главным событием XIX века в медицине, да и во всем естествознании в целом стала клеточная теория, которую создали два немецких ученых — ботаник Маттиас Шлейден и врач Теодор Шванн, а третий немецкий ученый, Рудольф Вирхов, приспособил эту теорию к нуждам медицины, и в первую очередь — терапии, которая лечит не скальпелем, а лекарствами. Разница в том, что скальпелем можно лечить и без глубокого знания происходящих в организме процессов. Для того чтобы успешно удалить набитый камнями желчный пузырь или часть желудка с язвенной дырой, не требуется знать, как образуются камни или язвы, а вот для эффективного медикаментозного лечения нужно иметь о болезнях как можно более полное представление.
«Мало подобрать с земли палку, нужно еще и понять, что с этой палкой делать», — говорил Эрнст Геккель[134], имея в виду обезьяну, которой предстояло стать человеком. Мало узнать, что живые организмы состоят из клеток, нужно научиться использовать это знание.
В истории медицины много значимых вех, которые разделяют ее на периоды «до» и «после». Догаленовская и послегаленовская медицина, догарвеевская и послегарвеевская… Но среди всех этих вех есть одна самая главная, которая не просто изменила медицину, а дала ей правильную основу, — теория клеточной патологии Вирхова, согласно которой любое патологическое, то есть болезненное, изменение в организме вызвано каким-то отклонением от нормальной жизнедеятельности в его клетках.
До Вирхова медицинская наука не имела под собой твердой опоры. Одна теория возникновения болезней сменяла другую, лучшие умы изощрялись в предположениях, но все предположения были неверными, потому что не основывались на реальном знании.
Можно предположить, что вся суть скрыта в клетке, и не сделать ничего для подтверждения своей догадки. Но Вирхов создал теорию, полноценную теорию, а не просто родил гипотезу.
Изучению клетки Вирхов посвятил всю свою жизнь. После окончания Берлинского университета он устроился на работу в патологоанатомическую лабораторию известной берлинской клиники Шаритэ[135] и начал свои исследования.
Надо сказать, что в то время (в середине XIX века) клеточная теория не пользовалась большой популярностью в научном мире. Она не отвергалась, но воспринималась поверхностно, без должного внимания. О’кей, все живое состоит из клеток и что с этого?
Отчасти клеточная теория заслуживала подобного отношения, потому что была «сырой», не оформленной до конца. Маттиас Шлейден, с работ которого она началась, считал, например, что клетка может образоваться из протоплазмы другой клетки без процесса деления. Одни клетки, по мнению Шлейдена, образовывались делением, а другие словно бы появлялись сами по себе. Всесторонне Шлейден клетку не изучал, он в основном занимался только ее ядром. Но исследования Шлейдена вдохновили Теодора Шванна к дальнейшему изучению клетки. Вот как рассказывал об этом Шванн в одном из своих выступлений: «Однажды, когда я обедал с господином Шлейденом, этот известный ботаник указал мне на важную роль ядра в развитии растительных клеток. Я сразу же вспомнил, что видел похожий орган в клетках спинной струны[136], и в тот же момент понял крайнюю важность, которую получит мое открытие в том случае, если я сумею показать, что в клетках спинной струны это ядро играет ту же роль, что и ядро растений в развитии их клеток… Я пригласил господина Шлейдена пройти со мной в анатомический театр и показал ему там ядра клеток спинной струны. Он сразу же установил полное сходство с ядрами растений…»
Ядром оба исследователя заинтересовались не случайно. Ядро — это главный орган клетки, содержащий наследственную информацию в виде хромосом. Шлейден и Шванн ничего не знали о хромосомах, но они видели под микроскопом, что деление клетки начинается с ядра, и делали выводы.
Результатом исследований Шванна стали несколько статей, впоследствии объединенные в труд под названием «Микроскопические исследования о соответствии в структуре и росте животных и растений», который был опубликован в тысяча восемьсот тридцать девятом году. В предисловии Шванн изложил суть своего исследования: «Всем отдельным элементарным частицам всех организмов присущ один и тот же принцип развития, подобно тому, как все кристаллы, несмотря на различие в их формах, образуются по одним и тем же законам».
Но ценность исследования Шванна не только в этом. Он первым в истории разработал классификацию живых тканей, основанную на таком признаке, как особенности строения клеток, эту ткань составляющих. То, что классификация Шванна была принципиально неверной, не умаляет ее значения. Шванн показал ученым единственно верный ориентир, точку, от которой нужно отталкиваться для того, чтобы совершить переворот в естествознании, — клетку. На этом, собственно, все и заканчивалось. Начало было положено, и юная клеточная теория ждала «интеллектуальных спонсоров», которым предстояло внести вклад в ее развитие и дать ей то положение в научном сообществе, которого она заслуживала.
Вирхов был убежден в том, что все болезни начинаются с клетки, и усердно искал этому подтверждение. У него был очень сильный противник, а если точнее, то оппонент — чех Карл Рокитанский, профессор кафедры патологической анатомии Венского университета, которую он сам же и организовал. Профессор Рокитанский считался в Европе лучшим специалистом в своей области. Он был из тех, кто совмещает научную работу с практикой, помимо работы на кафедре заведовал прозектурой в одной из венских больниц и часто выступал в роли судебного эксперта. Авторитет Рокитанского в медицине середины XIX века можно сравнить с авторитетом Уинстона Черчилля в политике.
Рокитанский считал, что все болезни вызываются нарушением состава жидкостей организма, то есть жизненных соков, а клеточные изменения являются вторичными. Сначала из-за дисбаланса соков возникает болезнь, а уже после вследствие этой болезни нарушается жизнедеятельность клеток. Свои взгляды Рокитанский изложил в фундаментальном труде «Руководство по патологической анатомии», в котором впервые в истории сравнивал и анализировал результаты микроскопических исследований.
Надо отметить, что у ученых первой половины XIX века, этих первопроходцев микроскопии, были только микроскопы, причем далеко не самые совершенные. Красители придумывались «на ходу», в процессе работы, срезы для исследования делались не специальными микротомами, а при помощи обычной бритвы, результаты приходилось долго и тщательно зарисовывать, потому что не было аппаратуры для их фотографирования… И в таких сложных, можно сказать — первобытных, условиях создавались великие теории!
В гуморальной концепции Рокитанского было всего одно рациональное зернышко — представление о взаимосвязи болезней и клеток, но голова и хвост в этом представлении были перепутаны местами. В остальном же Рокитанский недалеко ушел от Платона, определявшего болезнь как «расстройство элементов, создающих гармонию здорового организма». Однако же у Платона были только слова, предположения, а Рокитанский подкреплял свою концепцию множеством микроскопических свидетельств, делавших ее весьма и весьма убедительной.