Перечислять то, что сделал в физиологии Сеченов, можно долго. Проще будет назвать самые главные его достижения, касающиеся работы нервной системы.
Сеченов доказал, что передача нервных импульсов происходит химическим путем. Он открыл наличие тормозящих центров в головном мозге и установил, что нервная деятельность состоит из двух процессов — раздражения и торможения, а не из одного раздражения, как считалось раньше. Это открытие имело для физиологии и неврологии такое же значение, как изобретение парового двигателя для механики. Итогом работ Сеченова по изучению работы нервной системы стали фундаментальные труды «Рефлексы головного мозга», «Физиология нервной системы» и «Физиология нервных центров».
Выдвинутое Сеченовым положение о рефлекторной основе психической деятельности развил его ученик Иван Павлов, разделивший рефлексы (стереотипные реакции организма) на безусловные или врожденные и условные, которые приобретаются после рождения. Но Нобелевскую премию Павлов получил за исследования по физиологии пищеварения. Впрочем, эти исследования были тесно связаны с нервной деятельностью. Известный психиатр Макс Гамильтон[139], тот самый, кто разработал шкалу для оценки депрессии, сказал однажды, что Павлов своими исследованиями расстроил всех владельцев домашних животных — до Павлова люди воспринимали то оживление, с которым их встречали питомцы, как проявление любви, а Павлов объяснил, что это всего лишь предвкушение кормежки.
Подобно Эрнсту фон Бергманну, Павлов сначала хотел пойти по стопам своего отца и стать священником. Но незадолго до завершения обучения в семинарии он прочел работу Сеченова «Рефлексы головного мозга» и понял, что его призвание — физиология. В Российской империи действовали ограничения, касающиеся обучения бывших семинаристов. В частности, нельзя было перейти из семинарии на медицинский или естественно-научный факультет университета. Павлову пришлось вначале поступить на юридический факультет Петербургского университета, и уже оттуда, спустя некоторое время, он смог перейти на естественное отделение физико-математического факультета. По окончании обучения в университете Павлов поступил на третий курс петербургской Медико-хирургической академии, которая в то время считалась одним из самых авторитетных учебных заведений Российской империи. Когда Павлов закончил учиться, ему было уже тридцать лет — довольно солидный возраст для начинающего врача. Но гениям свойственно быстро наверстывать упущенное (русские по этому поводу говорят, что они долго запрягают лошадь в повозку, но зато быстро едут). В тридцать четыре года Павлов защитил докторскую диссертацию, посвященную изучению сердечной иннервации. После защиты он уехал в Германию для продолжения образования, а по возвращении стал заведующим кафедрой фармакологии в академии. Для сорока одного года — хорошая карьера. Заодно Павлов стал заведовать физиологическим отделом в Петербургском институте экспериментальной медицины. Ему удалось продолжить свою исследовательскую работу и после Октябрьского переворота — до конца своей жизни он руководил советским Институтом физиологии[140].
Современное представление о высшей нервной деятельности опирается на работы Сеченова и Павлова, а современное представление о физиологии пищеварения — на работы Павлова. Если Вирхов внедрил в практику морфологический метод (прежде всего для гистологов), то Павлов внедрил в физиологию лабораторный метод, согласно которому выводы следовало подтверждать экспериментами с участием лабораторных животных. Лабораторный метод — это волшебный амулет, который предохраняет от ненаучных выводов вроде того, что головной мозг служит для охлаждения крови, ведь признавать можно только то, что подтверждено делом, опытным путем.
Вот пример, показывающий, какое важное значение придавал эксперименту Павлов. Для изучения физиологии пищеварения был нужен искусственный канал, соединяющий желудок подопытного животного (в основном Павлов использовал собак) с внешней средой. Такой канал позволял следить за интенсивностью выделения желудочного сока и легко получать пробы для исследования.
Нельзя просто сделать разрез на животе собаки и вставить туда металлическую трубку. Животному предстоит долго жить с этим искусственным каналом, поэтому формировать его следует так, чтобы он не причинял никакого неудобства. А желудочный сок содержит соляную кислоту и весьма агрессивные пищеварительные ферменты, что обуславливает его раздражающее действие на кожу и другие ткани организма[141].
На то, чтобы разработать методику создания фистул, правильных фистул, которые функционируют долго и беспроблемно, Павлову понадобилось более десяти лет. Более десяти лет! Только на подготовку эксперимента! А если бы понадобилось разрабатывать ее вдвое дольше, то Павлов бы пошел и на это, потому что без правильного эксперимента не может быть правильного исследования.
Можно сказать, что в XIX веке терапия и вся медицина в целом были поставлены с головы на ноги. Одной из ног стал морфологический метод, внедренный в практику Робертом Вирховым, а другой — лабораторный метод, внедренный Иваном Павловым. В результате медицина стала доказательной — любое утверждение принимается только после подтверждения и никак иначе.
В 1864 году произошло событие, не имеющее прямого отношения к медицинской науке, но весьма значимое в социально-историческом плане. В Женеве был образован Международный комитет Красного Креста, задачей которого стало предоставлять защиту и оказывать помощь пострадавшим в разного рода вооруженных конфликтах. Комитет стал первой межгосударственной гуманитарной организацией в истории человечества.
А началось все с книги «Воспоминание о битве при Сольферино»[142], которую написал швейцарец Жан-Анри Дюнан, бывший свидетелем этой кровавой бойни, в которой французы с союзниками сражались против австрийцев. Страдания раненых воинов произвели невероятно сильное впечатление на Дюнана. Будучи человеком со средствами, он открыл поблизости от поля битвы лазарет, в котором раненым оказывали первую помощь, а после описал свои впечатления.
«Сколько агоний и невообразимых страданий!.. — сокрушался Дюнан. — Раны, состояние которых ухудшилось из-за жары, пыли, отсутствия воды и ухода, стали еще болезненнее. Болезнетворные испарения витают в воздухе… Недостаток фельдшеров и прочего персонала ощущается все сильнее, а обозы с ранеными прибывают… каждые четверть часа. Как ни быстро работает главный хирург и два-три человека, занятые организацией отправки раненых… как ни велика активность местных жителей, имеющих собственные экипажи, которые сами приезжают за ранеными… отбывающих значительно меньше прибывающих, и раненых собирается все больше… Теснота такая, что у них нет ни сил, ни возможности двинуться с места. Всюду раздаются крики, брань и проклятия…»
Завершились «Воспоминания» вопросом: почему бы главам военных ведомств разных стран не выработать какие-нибудь международные, договорные и обязательные правила, которые послужили бы основанием для создания Обществ помощи раненым в разных государствах?
Публикация книги сопровождалась выступлениями Дюнана, его статьями в газетах и письмами различным адресатам из числа влиятельных особ. Дело получило большой резонанс, который, к счастью, не прошел впустую, а воплотился в создание Комитета. Все современные гуманитарные организации могут считать себя «внуками» и «внучками» Жан-Анри Дюнана.
РЕЗЮМЕ. В XIX ВЕКЕ МЕДИЦИНА СТАЛА ДОКАЗАТЕЛЬНОЙ, И ЭТО САМОЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО МОГЛО С НЕЙ ПРОИЗОЙТИ ЗА ВСЕ ВРЕМЯ ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ.
Глава 20Микробная теория инфекционных заболеваний
Заразительность некоторых болезней, то есть их способность быстро передаваться от больных людей к здоровым, была известна с древних времен, и первые карантинные меры принимались задолго до XIX века. Но нужно было внести ясность в происхождение таких заразных заболеваний, окончательно разобраться с причинами, их вызывающими.
«Миазмы» или микроорганизмы?» — вот такой вопрос стоял перед учеными. И пусть слово «миазмы» не вызывает у вас улыбки. Все очевидное когда-то таковым не казалось. Это мы, современные люди, слышащие о микробах с детства, воспринимаем их существование как нечто само собой разумеющееся. А если бы нам с детства вместо «вымой руки с мылом», твердили «закрой окно, а то надышишься миазмов», то мы бы точно так же воспринимали миазмы…
Как вы думаете, можно ли в просвещенном XIX веке внести огромный вклад в медицину и основать новое направление медицинской науки, не будучи врачом? И даже не будучи биологом?
В порядке исключения — можно. Это доказал французский химик Луи Пастер, создатель микробной теории инфекционных заболеваний.
Может ли ученый, поставивший долгожданную точку в вопросе о причинах инфекционных заболеваний и внесший огромный вклад в развитие микробиологии, навлечь на свою гениальную голову гнев врачебного сообщества? Хорошо, пусть не всего сообщества, а только его части. Возможно ли такое?
Возможно. И тоже в порядке исключения. Если такой «благодетель» доказывает, что родильную горячку распространяют сами врачи, то у многих врачей это вызовет недовольство…
Все началось в 1854 году, когда тридцатидвухлетний Луи Пастер, недавно получивший профессорское звание, стал деканом факультета естественных наук в Лилльском университете. Лилль — город крупный, промышленный. Не было ничего удивительного в том, что профессор Пастер получал заказы от местных фабрикантов. Особенно с учетом того, что средств для проведения экспериментов вечно не хватало.
Значительную долю в местной промышленности занимало производство спирта, вина и уксуса, поэтому многие заказы были связаны с процессом брожения, который интересовал Пастера и прежде. Когда ему впоследствии намекали на то, что к великим открытиям привела работа в Лилле, он отвечал: «Случай имеет значение лишь тогда, когда попадает на подготовленную почву».