Сообщение перемежалось мелодраматичными эмоциями: «Я боюсь за тебя, боюсь за себя, но она мне сказала точно, что избавляться она будет от тебя, а жить всю жизнь с этим ужасом буду я…»
Ну что ж, пора, видимо, исчезать не из города, а из жизни друг друга, только вот обидно и непонятно, с какой стати я теперь должна переобивать дверь за свой счёт.
Я успела на ближайший рейс Москва — Сочи и упала в объятия друзей. В один из дней сидим мы нашей компанией на балконе отеля «Жемчужина», курим. Гостиница, правда, совершенно не соответствует своему названию, никакая она не жемчужина, а страсть господня, зато в ней весело, тепло и все немножко пьяные. Как и положено гостям кинофестиваля.
Я со своего балкона наслаждаюсь видом на сад и кусочек моря и вдруг понимаю, что у меня начинаются галлюцинации. По садовой аллее перед отелем идёт Лена. Я говорю себе: «Долецкая, у тебя беда с головой». В этот момент раздаётся телефонный звонок, и ресепшен соединяет меня с неким гостем.
— Это я, — шепчущий голос Андрея. — Не спрашивай, откуда я узнал, где ты. Я здесь для того, чтобы тебя предупредить: она рядом и с оружием.
На мгновение представляю себе, как я падаю, застреленная валютной проституткой, на глазах у Марка Рудинштейна и Олега Янковского. Но, к счастью, кроме них, рядом был близкий друг моих родителей, профессор Виктор Маркович Шкловский, выдающийся психиатр и невропатолог. Что он там делал, я забыла, наверное, тоже дружил с актёрами. Я и говорю: «В.М., дорогой, я вас умоляю, вы — психиатр, гипнотизёр. Спасайте — что мне делать?» И пересказываю ему историю своей драматичной эскапады. Трудно представить, какой внутренний хохот разрывал душу бедного Виктора Марковича. Но держался он идеально. Высмеивать не стал и сказал: «Как что делать? Технично скрываться и исчезнуть. Переезжай в мой номер, сейчас мы всех запутаем. Но главное — не лезь на рожон».
Телефон в номере продолжает разрываться, на том конце по-прежнему ресепшен и Андрюша, который говорит: «Нам нужно увидеться сейчас, это последняя встреча, я только теперь это понял». Но если его Лена здесь и с пистолетом, то ровно в тот момент, когда мы с ним в последний раз увидимся, нас и застрелят. А этого у меня в планах точно нет.
— Андрюша, — говорю, — я сейчас выйду на балкон. До него пистолет не дострелит. Мы увидимся — и до свидания.
— Она купила билеты Москва — Стокгольм! — кричит он. — Я не понимаю, по какой визе! У меня, похоже, поддельная виза!
Выхожу на балкон, за спиной профессор. Сочи, палящее солнце, кинофестиваль в разгаре, и толпы народных и заслуженных лениво идут с моря. Рядом стоит Андрюша, с задранной головой. Конечно, я его узнаю, смотрю в глаза, говорю губами: «Прощай», ухожу и закрываю за собой балконную дверь. Телефон разрывался. Звоню на ресепшен с просьбой меня больше ни с кем не соединять.
Ужас в том, что я по-прежнему влюблена по уши. И ни страх, ни смехотворность некоторых ситуаций, ни обман, ни его запланированный отъезд у меня эту влюблённость не отбивают. Андрюша продолжает для меня быть принцем, мягким, волшебным, таинственным, окутанным неописуемым количеством вранья, в котором нельзя было найти ни одного конца, потому что легенды менялись всё время.
Пройдя длинными коридорами «Жемчужины», мы с профессором скрылись в одном из номеров, насмеялись до упаду, выстроили план по разлюблению криминально ненадёжного Андрюши. Лена не появилась. Я зависла в Сочи ещё на пару-тройку дней и уехала в Москву. У консьержа в своём московском подъезде спросила: «А что, квартира на 17-м освободилась?» — «Так, конечно, они ж съехали. Видел, как чемоданы выносили».
Слава тебе господи.
Прошло десять лет. Я живу уже в другом месте и в недолгом гражданском браке. И в моём дворике в одном из переулков Цветного бульвара ко мне внезапно подходит мужчина:
— Я писал. Звонил. И вот нашёл. Жду здесь уже четыре часа.
Андрюша. Говорит, что любит, что не может жить, что увезёт в Швецию, что с Леной расстался, что умоляет, что сил нет. Не умолкая. Я слушаю его и понимаю, что тогда, десять лет назад, всё на самом деле не закончилось, я порвала отношения на высоком градусе. Меня спас инстинкт самосохранения, но влюблена-то я была страстно.
Договариваюсь с близкой подругой Катей — у неё большая квартира, и всю предысторию она знает.
Поздно вечером мы приехали к Кате, и в кровати всё рассыпалось на мелкие кусочки. Я лежу с совсем нелюбимым мужчиной, который для меня не значит ничего. И не в десяти пролетевших годах дело. Просто — не то. Было четыре утра, я приняла душ, оделась, причесалась и бесшумно вышла из квартиры.
Прошло ещё года четыре. Я уже служила главредом Vogue и однажды пришла на работу часа на два раньше обычного, уж не помню почему. Офис был пустой, тихий, я сделала себе чашку кофе, ещё можно было курить на работе, и тонкая струйка дыма завивалась и уплывала в окно, и я подумала, что через какой-то час здесь будет шум и беготня, встречи и съёмки, летучки и споры и как я сейчас отлично поработаю в такой редкой для этого места тишине.
Раздался писк включившегося факса. Заглянула из любопытства — кто это в такую рань? Наверное, из Америки. А там знакомым почерком «Стокгольм. Моя дорогая, вот только узнал о твоём звёздном назначении. Как же мне…» Дочитывать не стала.
Криво оторвала хрустящую бумагу, скомкала и бросила в корзину под столом.
Запарились
Оно поганит не первое поколение женщин и подбирается к мужчинам. Как этому чудищу удалось внедриться в умы, души и тела такого несметного количества людей, не понимаю.
По-умному оно зовётся дисморфофобия — симптом активного неприятия своего тела и постоянной неудовлетворённости собственным лицом. У этой старой человеконенавистнической сволочи Дисморфофобии есть могучий сыночек-деньгосос — неостановимый Улучшайзинг. Выходит, мисс Дисморфофобия и мистер Улучшайзинг — такая двуполая дрянь, ОНО.
ОНО заводит людей в дебри, из которых порой не вылезти. А вылезешь — и себя в зеркале не узнаешь. Окружающие потупят глаза и скажут: «Какая ты смелая и какой молодец». Да-да, я про эти самые укольчики, и ножички, и видоизменяющие процедурчики.
К спасению тех, кто пострадал от серьёзных врождённых дефектов или травм, мой рассказ не имеет никакого отношения. Улучшайзинг и спасение — разные вещи.
ОНО, конечно, может сказать: «Тебе ли меня лягать, Долецкая! А кто в 2001 году отправился на две недели в калифорнийский We Care Spa на детокс и голодание, а?»
Подтверждаю: отправилась туда с лишним весом, каждый день принимала сеансы колонотерапии, пила несметное число разнотравных чаёв и воды и действительно потеряла полтора размера и килограммов двенадцать. Но я отвечаю: главное, мисс Дисморфофобия, не в том, что меня бесили мои лишние девять килограммов, и я, видите ли, не влезала в модные шмотки. А в том, что к тому времени я накопила столько разного дерьма, что носить его в себе не было уже никаких сил. Физиологическая чистка сопровождалась всевозможными беседами с экспертами, после которых я сбрасывала хлам дурных эмоций, вздорных обид и претензий к жизни.
После этой мощной чистки, прямо из аэропорта, я заявилась на работу. Пока я громко басом не сказала: «Алё, ребятки, я вернулась», — коллеги меня просто не узнали. Я приехала другим человеком, атомно работоспособным на горе сотрудникам. Вдобавок эта чистота помножилась на калифорнийский jet lag: я вскакивала в шесть утра, в офисе была в восемь в состоянии включённого электровеника, и когда коллеги подползали часам к десяти, их уже ожидал заведённый шеф, готовый к подвигам. Наверное, этот постдетоксовый период был для них кромешным адом. А для меня — временем бодрым и радостным. То, что я влезла в новые брючки — это малость. У меня было ощущение, что какой-то магический ёршик прочистил и мозги и тело сверху донизу. И дочиста.
Эффекта хватило на год-два точно. Стала иначе есть и пить и вес плюс-минус сохраняла долго. А ещё — чувствовала себя невероятной патриоткой, потому что чистка-то шла в калифорнийской пустыне, и, как говорили мои друзья, «всё говно оставила там, а не на родине». Не засоряла любимые просторы.
Это упражнение, мисс Дис-он-же-мистер-Улучшайзинг, не было связано с тем, что я ненавидела своё тело. Я просто понимала, что «живу не в своём весе». С детства. А почему?
Сделаю отступление: если у вас были родители, обязательно откладывайте деньги на психотерапевта.
Мой папа любил меня, особенно на людях. Идём, например, в консерваторию, и его спрашивают: «Ой, Стасик, а кто эта очаровательная девушка?» Он всегда: «Это моя прекрасная дочь!» Дома «прекрасную» ждали ежовые рукавицы: можешь войти — можешь выйти, не сутулься, не суетись, помолчи, не тарахти, не мешай взрослым. Признаюсь, я отца боялась и, конечно, восхищалась им. Папа мог пройти мимо меня, поиграть моими кудрями и пропеть: «Ммм, мой жирик, тра-ля-ля» — и пойти дальше. Так я всё время и считала себя жириком — и то, что я не превратилась в тяжелейшую анорексичку и булимичку, было чудом. Но даже когда мне, похудевшей килограммов на десять, кричали: «Девушка, вот вы, худенькая, передайте, пожалуйста, на билет», я даже не оборачивалась: была уверена, что это не ко мне. Или когда говорили: «Это вы — стройная девушка в красном пальто?» — пальто я узнавала, а себя — нет. Да, я всё время считала себя жириком. Неплохое начало для дисморфофобии. Худела, голодала, чистилась, покупала джинсы на полтора размера меньше — и по-прежнему считала, что джинсы покупает «жирик».
Алёна Долецкая, 2002 г.
Сейчас смотрю на старые фотографии и думаю: «А я ничего так!» Оказывается, нормальная была. Но в голове сидит всё то же: ммм, мой жирик, тра-ля-ля… А ещё какой-нибудь не самый тактичный любовник вдруг решит пошутить: «Слушай, как ты живёшь с такой толстой жопой?» Или шутка: «Не, мои джинсы не надевай, не налезут». В какой-то момент надо сделать сложный выбор между «я жирик» и «я совсем не жирик».
Так кто же я?
Мне лет двадцать пять. Диалог с хирургом в Институте красоты: