ная корзина для хлеба, — катастрофа. Ни хлеба, ни корзины, ни льняных кружевных салфеток там уже нет. Только россыпь мелких чёрных какашек.
Итак, война. Я осмотрела территорию. Повреждения носили вызывающий характер, и я решила, прослушав лекцию Герба, что надо начинать договариваться. Численность врага была неясна. Коты не очень помогают. Так, парочку поймают, но мыши продолжают настаивать. И я пошла в открытую. Выставила керамическую миску с натёртым твёрдым сыром и сказала: «Кто у вас там главный? Заходите, мышеловок рядом нет».
И правда, скоро появилась симпатичная, среднего размера, не крошечная полёвка, а именно домашняя мышь. Я обрадовалась, что не крыса. Она бесстрашно подошла к миске, поела сырку. Я ей: «Привет, Маруся, это я». Познакомились. Она, грызя, иногда поднимала на меня глаза.
Я сидела метрах в двух-трёх от неё. Потом я медленно встала, она продолжала есть, но чуть-чуть задёргалась. Я говорю: «Ты не бойся, это я. Если голодные, приходите сюда». У меня был план: когда они привыкнут к миске, я потом эту миску вынесу из дома на участок. Они же теперь знают, с какого блюдечка их кормят. Она кивнула — мол, всё, доела и ушла. К вечеру я положила ещё и стала наблюдать. Она снова пришла. Я была страшно рада — это просто одна очень голодная мышь. Потихоньку Маруся стала меня подпускать поближе. Не так, чтобы прямо погладить, но на полметра точно.
Главное, быстро прекратились остальные атаки грызунов на дом. И мы поняли, что Маруся была просто очень голодна. В итоге мой план сработал. Дома говорили: «Слышишь цок-цок-цок? Твоя подружка идёт». И я прибегала, мы разговаривали: «Марусь, как дела», туда-сюда. Потом оказалось, что она не только сыр любит, после обеда остались корочки пирожка — тоже хорошо пошли.
Подруги трепетали: «Долецкая, ты сумасшедшая, если она придёт, я упаду в обморок». Мужчины просто считали, что я ку-ку, судьба Маруси их совсем не волновала: «Уже давно бы отравила их всех».
Когда на даче было больше трёх человек, Маруся торопливо забирала хавку и уходила. А если в узком кругу, то продолжала есть. Она как будто пыталась мне что-то сообщить, но, возможно, это была благодарность за вкусную еду. Потом я надолго уехала в Москву, возвращаюсь, спрашиваю свою фрекен Бок: «Ну как? Марусю кормите?» Она говорит: «Кормлю, но она меня не подпускает. Как подойду чуть ближе, она тут же пулей. Но вы знаете, Алёна, эта ваша Маруся жиреет на глазах». Я говорю: «Ну а как вы думаете, она же голодная по полям всю зиму скиталась, конечно, сейчас отъедается. Она же в крысу не превращается?» «Нет-нет, просто видно, что она стала такая упитанная. Может, поменьше еды класть будем?» — спрашивает экономная фрекен Бок.
Приезжаю на следующих выходных, кладу в мисочку сыра — а Маруси нет. Я говорю: «Таня, вы Марусю не видели?» «Алёна, отстаньте от меня, — отвечает. — У меня дел полно, какая Маруся? Кривляется ваша Маруся, наверное, хочет чего нового».
Выкинула засохший сыр, положила зерно. Нет никого, и вечером нет. Я говорю Тане:
— Вот видите, договориться можно со всеми. Моя теория меня не подвела. Мыши настрадались от ядов, мышеловок и кошек. Это же агрессия. А если человек подкормил — она поела и пошла заниматься своими делами.
В субботу Маруся не пришла тоже. Мои мне говорят: «Наконец-то! Убирай своё блюдце и хватит заниматься маразмом». Говорю: «Нет, давайте доведём дело до конца. Может, она наелась на три дня». В воскресенье утром она не пришла тоже. А мне вечером уезжать с дачи в город. Где-то в девять вечера собираю вещи в город и тут слышу странный звук. Иду на кухню и вижу: стоит моя миска, а вокруг ужинают четыре маленьких мышоночка. Молодая смена пришла. Маруся поела, нагуляла эротичные бочка и завела семью. «Картина маслом» — четыре мини-Марусь с трогательными розовыми носами хрустели сыром.
Вы не хотите знать, что мне сказали об этой новой семье мои домашние.
Мыши все же исчезли, потому что у меня появился кот Укроп. Пёстро-серый найдёныш, сам пришёл на дачу, приласкался, подружился с Рэем, потом с Чарльзом. Поначалу я его выкидывала с участка, говорила: «Парень, тебе сюда нельзя, собаки загрызут». Он пролез через забор, подошёл к Рэю, сделал дугу, они о чём-то своём договорились, Рэй, видимо, сказал: «Я тебя понял», отошёл, лёг — типа проходи. С молодым Чарльзом было сложнее. Укроп дружески подошёл к нему, и Чарльз подтянул переднюю лапу, чтобы врезать коту как следует. И тут Укроп спокойно-то так даёт собаке пощёчину лапой справа, слева, справа, слева — и садится рядом. Чарльз, ошалев от такой наглости, сказал: «Ну, парень, тогда заходи». Договорились. Кот Укроп прошёл прямо к нашему сарайчику и там поселился. Никогда у них не было ни одной склоки или недопонимания.
Я села с Укропом: «Значит, так, парень, я не буду кормить тебя сегодня весь день, потому что ты обленился. Я уезжаю в город, и у тебя партийное поручение: ты разбираешься с мышами».
С домашними я договорилась так: когда и если Укроп принесёт мышь, дать ему самое вкусное, что он любит, — креветку или голову селёдки. У котов есть свои гурманские дела. За одну мышь Укропу выдавали полголовы селёдки, за двух мышей — целую голову, а за трёх — хвост. И Укроп выполнил свою миссию — мыши больше не приходили. Но своё фиаско договора с мышами я признала, когда получила водопад издевательств друзей над моей попыткой быть госпожой Дуровой.
Моё фиаско, впрочем, вполне объяснимо. Герб Коэн был прав. Это были русские мыши. Их можно приручить только на время.
Ты — его или он — тебя?
Дело происходит несколько лет назад, в разных концах страны. К одной моей подруге подходит сын лет четырнадцати и впроброс:
— Мам, если я буду геем, ты как?
— Я буду очень огорчена.
— Почему?
— Потому что ты будешь очень одинок. Человек, который живёт в меньшинстве, всегда чувствует себя менее защищённым.
К другой подруге приходит домой сын, постарше лет на пять, со своим бойфрендом. Мама отводит сына в сторону и говорит: «Знаешь, не верю я во всё это. Ты просто хочешь быть модным».
Эти рассказы моих подруг, образованных и современных, меня словно ошпарили кипятком. У меня полно друзей геев, потому что я люблю общаться с интересными, внимательными и весёлыми людьми. С кем кто спит, мне не важно. Но так было не всегда.
Лет до 16-ти я вообще ничего не знала про геев. О них не говорили в семье, не писали в прессе, и даже в книжках ничего не было. Один раз мы пошли на закрытый показ фильма Сергея Параджанова «Цвет граната» в маленькой поточной аудитории на журфаке МГУ. На всю жизнь я запомню сцену, где сок разломанного граната бежит по самым тонким волокнам сырой льняной ткани. Сок должен был напомнить венозную кровь, вызвать ощущение опасности, — но от красоты картинки останавливалось дыхание. Длинный тягучий кадр вызывал скорее восхищение природой — крошечные рубиновые зёрна, сквозь которые иногда просвечивает жемчужное семечко. К чему это режиссёр ведёт? Что дальше?
Выходим из кинозала с моим мальчиком с журфака.
— Потрясающий фильм! — говорю.
— Представляешь, как жалко. Он сидит, — говорит мальчик.
— Кто сидит?
— Ну кто?! Сергей Параджанов.
— Где сидит? — я думала, что он в зале сидит.
— В тюрьме. Он же гомосексуалист.
Сделала вид, что поняла. Сам фильм как будто был снят на инопланетном языке, и чтобы попытаться его расшифровать, надо было немного поломать мозги. У Параджанова был уникальный язык: он строил кадры, будто писал сложные умные стихи, цвета выбирал — будто ткал редкий ковёр, и Софико Чиаурели с её осанкой и тонким с горбинкой носом. Помню свой дебильный вопрос: «А что, разве за это сажают?» Понимала, что гей, наверное, про секс, и какой-то не такой секс. Но сажают же за убийства!
Лет через десять я пойму, что вместо унизительных четырёх лет тюремного заключения за мужеложество Параджанов мог бы снять не один великий фильм. И прочту, что только хлопотами Лили Брик и после личной просьбы французского поэта Луи Арагона Л.И. Брежневу Сергея Параджанова выпустят на свободу. И прочитаю его дневники («Я окончательно рухнул. Состояние моё жалкое и безысходное. Вероятно, первое решение — о самоубийстве — было самое верное и единственное») и съезжу в его дом-музей в Ереване.
А совсем недавно, уже после смерти Элизабет Тейлор, я узнала, что она много лет контрабандой ввозила в Америку лекарства больным СПИДом в расцвет правления Рейгана, лекарства для геев. А потом и вовсе собрала четырёх экс-президентов США и заявилась к Рейгану в Белый дом с просьбой разрешить лечить геев от СПИДа. Победила.
Но в свои шестнадцать лет я ничего этого, конечно, не знала. Тот мальчик с журфака меня просветил и рассказал про статью 121. Пришла домой и спросила родителей, что это всё такое? Родители включили медицинское образование и объяснили мне, что так бывает, когда мужчине нравятся мужчины, про физиологию, про эрогенные зоны. Я всё поняла, но вопрос, за что сажать, остался. У меня, например, самой эрогенной зоной тогда были уши — конечно, не когда тебя за них грубо хватают, а когда ветерок касается — я после этого за себя не отвечала.
На юридическую сторону вопроса мне так никто и не дал ответа, поэтому в голове осталось так: человек создаёт великие произведения, дальше союз «но» — он гомосексуалист.
В восемнадцать лет я вышла замуж за того самого мальчика с журфака и переехала жить в его семью. Вернулась как-то из театра «Современник» и говорю: «Меня папа познакомил с переводчиком Виталием Вульфом! Такой интересный и знающий дядька!» А свекровь говорит: «Он же известный искусствовед, автор увлекательнейших статей про легенд кино и театра!» А муж добавляет: «Гомосексуалист, правда». И я тогда подумала: «Наверное, он знаком с Параджановым». Они были у меня в голове родные братья. Спрашиваю: «Ну и что? Просто с мужчинами спит?» И муж: «Угу». И вот за этим «угу» у меня чистый лист. Если бы он, например, сказал: «Да, но он спит со слонами», — я бы удивилась больше.