– Потому что не надо… Пожалуйста… Я вас очень прошу…
И прежде, чем я успел сказать что-то еще, выпорхнула наружу.
Несколько секунд я смотрел на закрытую дверь. Почему-то она казалась мне совершенно непреодолимым препятствием. По-прежнему доносился из двух смежных залов гул голосов, шарканье ног, шипение набираемой из-под крана злобноватой воды. Димон, вероятно, распорядился поставить кофе. Все это было так обыденно, так привычно. Так успокаивало меня, так соответствовало моим представлениям о реальности. Живи – как жил. А вот если я сейчас поверну ручку двери, сделаю шаг вперед, то попаду совсем в иной мир. Мир, откуда возврата уже не будет.
Я вовсе не был уверен, что хочу этого.
Может быть, как раз не хочу.
Хотя, кто его знает, чего я на самом деле хочу?
Наверное, мне следовало опомниться и возвратиться к Димону.
Это было бы лучше всего.
И все-таки я взялся за ручку, толкнул дверь и вышел на улицу.
На улице за то время, что мы провели у Димона, все изменилось. Откуда-то наползла мутная туманная пелена, тлеющая жарой, и, словно тяжелое покрывало, укутало небо. Складки ее неторопливо теснили друг друга, смешивались, пропадали, вздувались, а по исподу их, над самыми крышами, перемещались, клочья дыма, черные облака.
Собирался дождь, быть может, гроза. Все задохнулось в мороке тягостного ожидания.
Впрочем, видимо, ненадолго.
Знойное предупреждающее дуновение накатилось со стороны набережной. Взметнулась пыль, скопившаяся на обочинах, дрогнули двери и окна, вдавленные мощным порывом. Заколыхались тополя в сквере: слетела с них горстка листьев и, точно в обмороке, поплыла по воздуху.
Казалось, что они никогда не коснутся земли.
Дуновение это, наверное, подхватило и Геллу. Я лишь краем глаза успел заметить, как она сворачивает в просвет ближайшего переулка. А когда я добежал, в свою очередь, до угла, ее зыбкая, растворяющаяся в тумане фигура, почему-то находилась уже на расстоянии пяти-шести домов от меня. Словно ее и в самом деле перетащило порывом ветра. Она оглянулась, переходя на другую сторону, и вдруг опять, как видение, исчезла за поворотом.
Я ничего не мог сделать. Потому что когда я, запыхавшись немного, добежал до следующего угла, Гелла как раз поворачивала в просвет третьего переулка.
Она не спешила, не ускоряла шаги, и все равно двигалась гораздо быстрее.
Я чувствовал, что сейчас ее потеряю.
И действительно, третий переулок был пуст, его сумеречную тревогу, выстланную булыжником, подчеркивали мертвые головы фонарей.
Не знаю, жил ли кто-нибудь в этих домах или они стояли покинутые, заброшенные уже долгие годы. Во всяком случае, ни единого человека здесь видно не было, а за черными стеклами, отражающими забвение, не ощущалось признаков жизни.
Неужели Гелла успела опять куда-нибудь повернуть?
В конце концов я, вероятно, утратил бы след: проскочил бы по переулку, помчался бы сломя голову, неизвестно куда, но когда мне было уже рукой подать до очередного угла, из приземистой подворотни, наполненной мраком, выскользнул еле слышный шорох.
Даже не шорох – тень шороха, эхо тени.
Никто не различил бы его, кроме меня.
Не раздумывая, я кинулся под мрачноватую арку. Света здесь не было: двор встретил меня молчанием каменного колодца – мятые водосточные трубы, идущие немыслимыми зигзагами, свисающие карнизы, сорванная, вероятно, еще в прошлом веке дверь ближней парадной. Затем открылись – второй двор, третий, четвертый… Они тянулись нескончаемой чехардой. И везде то же самое – сумрак, ржавчина, запустение, никаких намеков на жизнь. Я не понимал, куда я бегу. Остановился лишь в тот момент, когда увидел, что впереди – явный тупик. Толстая, наверное, очень старая, облупившаяся до кирпичей, глухая стена, да еще обнесенная поверху колючей проволокой.
Шороха шагов больше не было.
Я слышал только свое дыхание, рвущееся из горла.
Видимо, сюда выходили задники какого-то предприятия. За стеной вздымались в муть неба две фабричных трубы, увенчанных багровыми огоньками. Расплывы теней образовывали вокруг них хвостатые завихрения. А у основания труб, видимые из-за стены, громоздились цеховые строения, облепленные арматурой; тоже – трубами, какими-то железными лесенками, отвисающими тросами, проводами, решетками.
Не понять было, работало это все или уже давно умерло. Если бы спросили меня, я, скорее, склонился бы ко второму. Слишком уж протухшим, диким, заброшенным это выглядело. И противоречило данному заключению только одно: справа, с темной площадки, которую образовывала стена, из-за куч щебня, песка, гниющих досок, навалов мусора, из непроницаемой черноты, скопившейся между ними, раздавались какие-то странные вязкие, чавкающие, судорожные звуки.
Различить там что-либо было нельзя. Слишком плотно накладывались друг на друга тень стены и тень дома. Однако по характеру этих звуков, по мокрому, хлюпающему их оттенку создавалось неприятное впечатление. Будто там находится нечто вроде огромного чана, полного грязи, и в чану, расталкивая жижу земли, пытаясь опереться о комья, которые обманчиво выскальзывают и распадаются, не понимая, где верх, где низ, ворочается что-то невразумительное.
Вот оно шлепнуло по осклизлой кромке сначала одной липкой конечностью, затем – другой, пошарило ими вокруг, ощупывая, точно слепой, неровности почвы, наконец обнаружило что-то, вцепилось и с мучительным всхлипом стало выдираться наверх.
Я вдруг почувствовал, что стою в центре заброшенного квартала, что кругом – нежилые дома, пустые дворы, потустороннее беспамятство тишины.
Кричи – не кричи, никто не услышит.
Впрочем, я в этот момент не успел даже испугаться по настоящему. То, что выпросталось из чана, встало на ноги, приобретя карикатурно-человеческие очертания. Несколько ужасных мгновений оно стояло, покачиваясь, точно от слабости. А потом медленно, очень медленно, будто во сне, чмокая босыми ступнями, двинулось в мою сторону…
Глава восьмая
Дождь начался только ночью. Где-то около двух часов меня разбудил стук форточки, дернутой порывом ветра. И сразу же вслед за этим разошлась прелая мешковина небес, воздух дрогнул, будто лопнула тугая струна, чудовищный водяной грохот обвалился на город. Струи хлестали по крышам, переливчатыми свистящими водопадами низвергались в сумрак двора, разбивались внизу об асфальт и, вскипая сонмами пузырей, устремлялись к промоинам канализации. Стекла от дождевого напора подрагивали, и когда я, плохо соображая со сна, прошлепал к окну и вновь открыл форточку, в лицо мне ударили брызги водяной пыли.
Тем спокойнее выглядела сейчас квартира. Горела на тумбочке пузатая лампа, которую я после вчерашних событий выключить не решился: свет ее, рассеянный абажуром, словно защищал комнаты от непогоды, да пылал аквамариновой зеленью огонек охранной сигнализации, поставленной сотрудниками Авдея. Он показывал, что попытки проникновения не было.
И все равно сердце у меня бешено колотилось. Казалось, что за дверью, на лестнице, в полумраке, едва подернутом освещением с верхнего этажа, покачиваясь на студенистых ногах, топчется безобразный, вылепленный из мокрой грязи, громадный, неуклюжий Голем и, покряхтывая от усилий, пытается просунуть палец в прорезь замка. Лицо у него черное, из протухшей земли, комковатое тело облеплено корешками, камешками, осколками бутылочного стекла, а возле слоновьих ступней расплывается по площадке лужица жижи.
Нельзя было давать воли воображению. Нельзя было потакать инстинктам, неважно, обоснованно или нет, предупреждающим об опасности. Иначе они, пробудившись, как зверь, начнут терзать мозг жестокими коготками кошмаров. Мне это было давно известно. Надуманные тревоги будоражат сознание так же, как и действительные. И потому я даже не стал пытаться снова прилечь, возвращаясь тем самым под власть сумеречного дождевого грохота: слишком много теней поджидало меня в том краю, а вместо этого сполоснул в ванной лицо, растер его короткошерстным неприветливым полотенцем и, приведя таким образом себя в некоторый порядок, опустился в кресло у лампы и расстегнул папку с материалами, привезенными из Москвы.
Правда, в данном случае я открыл не ту ее часть, где на десяти страницах убористой машинописью была изложена загадочная история Клуба, а другую, несколько более объемистую, в которой, как извещал предварительный комментарий, содержались записи В. А. Ромашина, касающиеся Петербурга. Тот же комментарий ставил в известность, что велись эти записи, скорее всего, в течение последнего полугодия и отражены в том же порядке, что и в рукописном источнике. Подчеркивалось, что большинство заметок представляют собой выписки из различных книг, причем список книг с указанием соответствующих страниц прилагается.
В этом аккуратизме чувствовалась рука Аннет. Я буквально видел, как она, получив, разумеется, соответствующие распоряжения от Бориса, связывается со специалистами, могущими что-то сказать по данному поводу, буквально с ножом у горла (за определенную плату, конечно) вынимает из них необходимые сведения, педантично согласовывает их между собой, а затем, поздно вечером, когда в офисе, кроме охранника, уже никого нет, чертыхаясь, набирает на компьютере сводную библиографию. Губы у нее плотно сжаты, волосы, будто после сражения, торчат в разные стороны, а воздушное, из гнутых трубочек креслице, не рассчитанное на такие телесные формы, жалобно поскрипывает, грозя развалиться.
Я только вздохнул.
«Итак, Петербург был основан в мае 1703 года на Заячьем острове. Согласно преданию, когда Петр I осматривал берега Невы, изыскивая место для крепости, с небес спустился орел и сел ему на руку. Это было расценено как знак свыше. Согласно другому преданию, на этом же месте от факела одного из царских сопровождающих загорелась сосна, а когда огонь спал, кстати, так же неожиданно, как и возник, то оказалось, что дерево стоит невредимым. Решено было, что и город, основанный здесь, тоже будет неопалим. Интересно, вспоминали ли об этом предании в страшное для современников лето 1862 года, когда одно за другим взрывались адским огнем то дровяные строения на Фонтанке, про