Шли восьмидесятые годы, близились девяностые. Выходит, не такой уж он дед, Николашка. Не так уж сильно старше меня – я, получается, заканчивала школу, когда он был на пике карьеры.
Никто не думал, не знал еще, что это будут те самые девяностые. В воздухе вроде что-то носилось, временами глухо взрывалось.
В одном из старших классов была шайка мальчишек-задир. Обычное дело. Николая Михайловича они, как и все, уважали и на физ-ре, в общем и целом, вели себя приемлемо. Одно только – своего же одноклассника, некоего Егора Стрешнева, задевали. Этот Егор был нескладный, над ним и девчонки подшучивали. Коле известно было из разговоров в учительской, что большинство уроков тот проводил на задней парте, разрисовывая тетрадки с последнего листа к началу, отвечал редко, но в целом учился неплохо. Одноклассники его поддразнивали, хотя вроде в пределах допустимого. Глядя на него на своих уроках, физрук понимал: будь тот посильнее и половчее, ему бы проще жилось. Николаю было жалко этого Егорку, какие-то он вызывал теплые чувства – хотелось поговорить с ним, похлопать по плечу, обнять дружески, узнать, как живет, научить, защитить. Только на уроке поблажек давать нельзя: это ж крику будет и всяких выступлений от остальных. Только хуже. Как-то Николай попробовал его пригласить на дополнительные занятия, но тот что-то покраснел, стал отнекиваться, говорить, что его и тройка по физкультуре вполне устраивает.
Николай чувствовал, что относится к этому парню не так, как к другим. Его слабость, хрупкость, тонкие белые руки и отсутствующий взгляд притягивали. Николай себя контролировал – не дело это, учитель не должен никак кого-то из учеников выделять. Раз он вдруг спохватился, поймал себя на том, что уже некоторое время, позабыв об остальных, наблюдает, как Егор, крайний в ряду, немного в стороне от бодрых крикливых одноклассников, задиравших друг друга, старательно, из последних сил пытается сделать положенное количество отжиманий. Падая на тонкий мат и отдохнув, он снова – неловко, мучительно, по частям – поднимал от пола тонкое тело.
– Так, парни, молодцы, заканчиваем.
И тут Николай Михайлович наткнулся на острый взгляд одного из мальчишек, заводилы той самой шайки.
В следующем сентябре Егор не появился в школе. Болеет? Нет, больше у нас не учится. Как-то неожиданно, вроде ничего не предвещало.
В один из дней у кабинета директора школы мелькнула милицейская форма. Потом появились слухи.
Те ребята, шайка одноклассников Егора, за последнее свое школьное лето сильно набрались роста, соков, опыта. В конце августа, перед самым сентябрем, когда пора идти в школу за учебниками, созваниваться, ездить вместе что-нибудь покупать, все повозвращались домой, встречались во дворах или в школе, делились летними подвигами. Кто-то летом подрабатывал, кто-то купался в море, кто-то приобщился к пиву и портвейну, кто-то к сексу – да ла-а-адно, не …ди? – кто-то принял участие в спортивных соревнованиях.
– Эй, Егорка, ноги на подпорках, иди сюда, я на тебе покажу приемчик. Не хо-о-о-очешь?! Ребята, он не хочет, слыхали? Да тебя кто спрашивает! Держите его!.. А вот смотри как… Не брыкайся! А вот так! Сука, больно! Н-на, на тебе!.. – Эй чего с ним… там кровь, что ли? Деру, ребята!..
Егор умер в больнице от полученных травм. Дело замяли, как положено, немалыми стараниями отца одного из участников. Кто-то из них – уж не понять, к чему, – успел где-то что-то ляпнуть насчет «особого отношения физрука». Мол, страдали от несправедливого отношения, хотели проучить, воспитать физически, показать, что на самом деле сильнее. А еще физрук с ним занимался отдельно, тот хвастался, что каким-то приемчикам его научил. Каким, интересно.
Неофициально, но информация об «особенном отношении физрука» поступила в школу, Николая попросили на выход, без объяснений и без рекомендаций.
Вот, собственно, и вся история.
Та жизнь закончилась. Казалось, вообще жизнь закончилась.
В день увольнения он пришел домой и лег. Лежал несколько дней. Мысли стопорились, давил тяжелый полусон-полукамень. Без снов, без видений.
Желание помочиться смутно прорвалось сквозь пелену. Сколько времени прошло с тех пор, как он лег, он не знал.
Вернувшись из туалета, сел на кровать и огляделся. Знакомые предметы казались странными, чужими. Они были из другой жизни. С трудом он различил ощущение голода, вспомнил, что надо поесть.
Действия вспоминались, он автоматически их воспроизводил. Сходить в магазин, еда, сон. Лежать. Постепенно он распродал почти все, что было в квартире, – мебель, посуду, одежду, книги – не так много и было. Квартиру стал сдавать и очень скоро фактически ее лишился, впустив полукриминальных персонажей, от которых кроме «пока нет денег, потерпи, брат, не на улицу же нам идти» ничего не получал. Знакомства все растерялись, он даже не думал к кому-то обратиться за помощью. Кому была известна история его увольнения, те бог весть что о нем думали; перед иными ему, в прошлой жизни бывшему образцом физического и душевного здоровья, самому стыдно было появиться в таком неприкаянном виде. Однажды он отправился в центр, ведомый смутной идеей о житье на вокзале. А оказался в церкви недалеко от бывшей работы матери, где бывал иногда вместе с ней.
– А просто больше мне идти было некуда. Прибился сначала Христа ради. Тут, недалеко. Тамошний священник меня стал обучать молитве. Там был палисад совсем маленький, и я пристрастился к нему, стал ухаживать, книжки читать про растения. Растения – они благодарные. День за днем ты им добро делаешь, а они тебе отвечают. Тот батюшка, видя мое увлечение, посоветовал меня отцу Владимиру, ему нужен был садовник. И вот я сюда перешел.
Не то чтобы эти двое пришли к Церкви, к Богу. А Бог привел их друг к другу, к этой именно церкви с ее садом. Дабы нашли они утешение. И со мной поделились.
После обеда день быстро заканчивается. Летние вечера жаркие, не замечаешь, как подбирается закат и совсем уж конец дня. С августа все раньше наступает прохлада. Так, по распорядку, проходит лето, самое мирное и прозрачное в моей жизни.
17:00–20:00 – вечернее богослужение.
Я при входе вожусь со свечками, что-то продаю тем, кто пришел на службу. Обязанности невелики.
Вроде бы я и слушаю службы каждый день, но так и не разбираю слов. Знаю, что можно открыть книгу, выучить. Но не хочется. И никто меня не принуждает. Так, в звучании, мне слышится таинство, как будто и не предназначены эти слова для того, чтобы их различить, а только для того, чтобы слышать и чувствовать.
20:00 – ужин.
Также на троих, такой же скромный и неговорливый, как обед. Бывает, что сия трапеза ограничивается куском сухаря и чаем. Бывает, что в эти часы мы немногословно делимся друг с другом событиями и мыслями дня. Хотя, казалось бы, какие там события? Говорим ли мы или молча сидим за столиком на крыльце, мир и покой над нами.
21:00 – вечернее правило.
Время уединения с Богом. Есть определенный порядок и набор молитв для этого, чтобы не уходили в сторону мысли, не блуждали, не улетали в мечтания. Моим – тяжело это дается. Неизменно мои мысли именно что улетают то в мечтания, то просто в никуда. Мне сложно быть с Богом. Я не создана для этого. Слишком я суетна, приземлена. Чем ближе осень, тем чаще я думаю о том, что райская жизнь моя скоро закончится, что нужно устраиваться на работу, что сын вернется с дачи и пойдет в новую школу, что снова будет эта квартира, родители, которых я все меньше понимаю; дословно: не понимаю, о чем со мной говорят и чего от меня хотят.
23:00 – сон.
Без сновидений, без пробуждений, без будильника.
На вечерней службе бывает побольше народу, но все равно не много. Есть среди прихожан одна дама, Вера Сергеевна, отец Владимир – ее духовник. Это высокая и корпулентная женщина лет, наверное, под пятьдесят… да, выходит, когда мы познакомились, ей было примерно столько, сколько мне сейчас.
Она иногда приходит с мальчиком, подростком лет тринадцати. Это сын. Но они совсем не похожи: у нее крупные, выпуклые черты, толстые губы, нос большой картошкой, большие ярко-голубые глаза. Парень весь узкий, худой, с лисьим, тонким лицом, темными глазами.
– Анна, – однажды говорит мне Николашка, – меня Вера Сергеевна попросила помочь на даче с садом. Поехали со мной.
На даче у Веры Сергеевны – это деревянный, крашенный в светло-голубое, в традициях академических дач, с большой застекленной террасой дом – всегда кто-то живет. Приезжие строители, которые вроде закончили перестраивать терраску, но жить им негде, поэтому они скоро будут ремонтировать погреб, а пока просто живут; бывший гонщик, оставивший карьеру из-за проблем с алкоголем, который вроде бы помогает по хозяйству, а на самом деле тихо побухивает в саду под сиреневым кустом; бывший муж, вроде бы изгнанный за многочисленные похождения и алкоголизм, а пока ему деваться некуда. Вот теперь и мы с Николаем. Но мы честно работаем, вы не подумайте.
В доме живут три собаки – все найденыши, конечно же, «дворяне» – и кот. Последний считает себя коренным и собак держит в страхе. Время от времени к этому стаду прибавляется очередной подкидыш или найденыш, которого Вера отмывает, откармливает, делает прививки, пристраивает. Один из таких временных жильцов оказался с раковой опухолью и вскорости после своего появления умер – у Веры на руках.
Вся эта гвардия осенью дружно переезжает в большую квартиру в сталинском доме на Соколе. Здесь висит портрет Веры в трехлетнем возрасте кисти классика и рисунок-пейзаж другого классика, ныне здравствующего. Стоят антикварные настольные часы, очень маститые, но сломанные. Это единственное, что осталось от матери, дворянки голубых кровей. Был еще бабушкин персидский ковер.
– Но знаете, Анечка, Борю на него вытошнило, Дуся на него написала, а Гоша навалил кучу. Я понесла в химчистку, но мне сказали: нет, не возьмемся. Сам ковер слишком старый, а вот эти все вещества, все эти какашки, а особенно моча, понимаете, слишком едкие. Пришлось выбросить.