Вечером, если не город, то снова балкон или терраска кафе. Я – завсегдатай одного из них, рядом с домом. Меня занимают автомобильные сценки: на узкой дорожке у терраски кипит трафик. Сталкиваются лбами, недовольно вертят колесами, некоторые вопят хамски, шипят и бьют хвостом, другие с урчанием пятятся, прижимаются к бордюру, брезгливо подбирая полы блестящей одежи, те нагло накатывают, эти – пыхтя и надувая щеки, проплывают мимо.
А вот вплотную по узкой дорожке пропихивается мусоровозка. Посетители террасы «не видят».
«Но я же не такая синяя!» – это Нонна о своем портрете моей кисти. Нонне надо, чтобы синим было небо, а люди – ну как минимум розовыми… Впрочем, тот портрет был даже не синим, скорее, лиловым. Мы оба были там лиловыми, при этом вполне узнаваемыми. Нежизнеспособные персонажи и пластмассовые образы в «гениальных» романах ее Кольцова, старого импотента, в творческом смысле в том числе, ее не смущают. А синий портрет ее расстроил.
Жена – та не такая. Она видела, и больше меня. Для нее было естественно, что портрет Нонны – лиловый. Высвобождая голову из ворота огромного бесформенного черного свитера, щурясь и пристраивая на носу очки, она сказала невозмутимо: «Да, точно, у нее душа цвета магазинной замороженной курицы. И ты к ней приледенел».
Тогда я фотографировал, обрабатывал, смешивал, накладывал и монтировал без остановки… мечтал создать альбом – за десять лет работы… 3650 дней. Плюс два високосных дня за десять лет – 3652 страницы-картинки. Идея остыла, никакого альбома нет. Я был гораздо счастливее, чем теперь. Или нет? Мира ведь в душе не было: ни минуты не знал покоя и безмятежности. Тогда я никак не поверил бы, что могу неделю пролежать на пляже. Даже не на диком и пустынном экзотическом пляже, а на обычном, с лежаками, с отдыхающими, правда, немногими. Просто под солнцем, просто круглые сутки глядя на океан и слушая его. На рассвете волны такие нежненькие, тихие. Круглый горизонт в дымке. Все так невинно.
Десять дней я не ухожу с берега. Сплю на пластиковом лежаке. Ем тут же в пляжном кафе. Иногда по ночам поднимается ветер – злой, сильный, со свистом гнет по скалам сосны за моей спиной. Тогда я заворачиваюсь в большое пляжное полотенце. Никому до меня нет дела. Мир и покой.
А раньше музыка, цвет, звук, свет, слово мучили меня. Да, мучили. Ни секунды покоя, ни минуты мира.
И еще женщины.
Моя первая женщина. Жена. Похоже, она закончит в психушке. А ведь в то время, не будь ее рядом, в желтый дом угодил бы я. Странно называть ее первой женщиной. Мы почти не занимались сексом. В нашу первую ночь – мою первую ночь с женщиной я, кажется, так и не добрался в нее, такая слабая была эрекция. В ту пору я был такой нервный и чувствительный, от волнения у меня никак не вставал. По-моему, она зажала мой член между ляжками, и туда я и кончил. Я так ничего и не понял тогда и позже никогда у нее не спрашивал, что же произошло на самом деле в ту ночь. Строго говоря, в то утро, после выпускного вечера. Она была на одиннадцать лет меня старше, вовсе не сексуальной выпускницей пединститута, а толстой, почти тридцатилетней теткой со здоровенной косой и в очках.
А может, кстати, в тот первый раз я просто устал. Для начала-то я протащил ее через всю Москву, прежде чем набрался храбрости схватить за сиськи. Прямо на смотровой площадке на Ленгорах, на московском бельведере, на глазах у каких-то посторонних выпускников. Впрочем, они тоже были заняты, скорее, друг другом.
Я вспоминаю ее. Больше ни одна женщина в моей жизни не была мне так фанатично предана. Так счастлива рядом со мной.
Своим отцом я был заражен манией искать дыры в космосе вокруг себя, искать знаки и значения во всем и считать женой ту и только ту, что готова заниматься этим вместе со мной.
И по сию пору я не уверен, действительно ли существует случайность? Неужели совпадения ничего не значат? И не стоит в каждом мгновении искать скрытый смысл? Гадать по полету птиц? И внутри нас нет связи с космосом? Пусть все это существует, но я лично отчаялся толковать знаки. Радости, невинные радости и удовольствия – вот для чего стоит жить. Они в сто раз драгоценнее всяких знаков.
Поэтому я жру пирожные на ночь. Но – становится тоскливо от ощущения пустоты в голове и переполненности в желудке. Тошнота оказывается единой в этих двух органах – в мозгах и в кишках.
Как мне начать новую жизнь? Хотя бы перестать обжираться на ночь. Хотя бы забыть Нонну. Но ведь удовольствий и стоящих соблазнов так мало. Творчество, еда и выпивка, секс. Когда счастья не хватает, так трудно лишить себя каждой малой плюшки. Как будто отрываешь кусок от души…
Мы брали тяжелые блестящие зеркала и ехали с ними на электричках. Мир запрокидывался в зеркале, качался, менял угол своего существования, точку своего подвеса во Вселенной. Мы прятали зеркало в лесу под кустом и назавтра привозили следующее. Мы подносили зеркала друг к другу, и все вокруг преломлялось, открывалось окно в другую реальность. Мы лили на зеркала воду и сыпали на них песок. И каждая песчинка падала со своей физиономией, со своим звуком и отскоком. Мы готовы были провести всю жизнь, наблюдая за каждой из них.
Теперь в какой-нибудь галерее современного искусства можно увидеть аквариум с зеркальным дном, на который бесконечно струится песок, бесконечно пересыпающийся по трубе на стене аквариума благодаря нехитрой механике. Но это же совсем не то, что своей собственной рукой набирать теплый песок на бескрайнем морском берегу и сыпать его на зеркальную поверхность, расчищенную тобой же от того же песка, чтобы в ней отражалось небо и твоя рука. Это сама жизнь.
Я фотографировал, а позже снимал на видео, как песчинки падают на зеркало; как между скалами зеркала образуют черную дыру. Как вода хлещет и отражается. Как огонь пробегает между небом и землей. Как тает лед.
Мы лежали на песке. Мы ели снег. Мы плескались в воде. Мы слушали. Мы говорили о том, что чувствуем и слышим. Мы возвращались домой и засыпали. Жена дышала моим творчеством. В сексуальном смысле она считала меня импотентом, и я был им – для нее.
Секс в нашей семейной жизни де факто отсутствовал. Зато буквально преследовал меня за ее пределами. У меня были сотни женщин всех мастей, возрастов и разновидностей. Забавно, что при этом обе значимые женские фигуры в моей жизни, жена и Нонна, чуть не в два раза меня старше. Ну, не в два, но… существенно.
Одно время в поиске остроты ощущений я даже поработал мальчиком по вызову. Меня забавляло, что женщины, заплатив деньги (я брал вперед), тут же забывали об этом. Они целовали меня и прижимались ко мне, а после «всего» норовили трогательно прикорнуть у меня на плече, как девочка на плече одноклассника на скамейке в парке.
Однажды жена нашла фотоколлажи, которые я делал из порнокартинок и школьных фотографий дочкиных подружек. Были у меня такие фантазии, абсолютно платонические, искусство для искусства, без всякой реализации. Наверное, давала о себе знать задавленная в свое время подростковая сексуальность. В школе мне было не до полового созревания: все силы уходили на ежедневную оборону от своры примитивных особей – одноклассников. Мастурбировал я и на те же коллажи, и просто без ничего. На фантазию жаловаться не приходилось. Мои нечастые и вялые попытки овладеть женой воспринимались ею как особо заточенные шипы на терновом венце. Она лежала неподвижно и только кривила губы. Воистину она, скорее, могла кончить от моей музыки или моих картин, работ и арт-объектов, чем от моих прикосновений. Кто из нас больший извращенец – еще бабка надвое сказала. Как бы то ни было, мне в лицо были брошены обвинения в извращенчестве. Они добавились к патологической ревности и образовали тухловатого запаха взвесь, тоскливую, как лужа онаниста. Я снял квартиру. Без лишних объяснений и разговоров при намеке на скандал поднимался и уезжал туда. Потом окрестил свою берложку офисом и стал сбегать под предлогом работы – мне нужно спокойно поработать. И наконец переехал.
Феноменально, но жена не ревновала меня ни к одной женщине из тех, о которых знала. Достаточно было рассказать ей о новой подружке, чтобы избежать ревности.
Зато она страдала приступами тяжелой, черной ревности к фантомам – несуществующим, эфемерным, выдуманным ею самой. Кажется, больше всего, панически, она боялась появления соперницы своей «горизонтальности». Этот странный изобретенный ею термин обозначает вовсе не то, что первым приходит в голову (мне, по крайней мере), не горизонтальное положение в сексе. Женщина горизонтальна как основа, как земля, как почва, в которой коренится и произрастает вертикально мужчина со своей дерзостью и порывами. Вот так-то… Вот где она боялась конкуренции.
Нонна, моя многолетняя мания, не казалась ей опасной.
В ее бедной голове, отягощенной снаружи тяжелой, толстой косой, а изнутри – светящимся, мерцающим мозгом, уже завязывались опаловые бутоны болезни, через какое-то время вовсе ее заполонившие.
Вся эта история длится уже пятнадцать лет, хотя последние пять мы с Антониной – даже имя мне теперь кажется каким-то странным – практически перестали видеться и говорить. Думаю, этот брак навсегда. Во всяком случае, я с ней разводиться не стану.
Я никогда не «гонялся» за женщинами: были те, кто отказывал, – да ну и ладно. Редко когда встречи продолжались дольше двух-трех месяцев. Пока я не споткнулся о Нонну. Не сказать, что она была так уж изощрена в сексе. Но она была какая-то дикая. Никак не появлялось чувство, что я ее «покорил», «получил», «овладел» ею – это все было не про нее. Она после соития могла, например, пукнуть или рыгнуть – мне казалось, нарочно. Иногда же была вся – открытая, пульсирующая вульва, неистовая, отчаянная. А могла в постели, отмахнувшись от моей похоти, начать читать стихи, свои или чужие. Могла отправить меня домой среди ночи. А наутро явиться, невыносимо соскучившись. Ей не нравилось мое творчество – вернее, она была к нему равнодушна, а то еще отпускала саркастические замечания. Даже представить невозможно, чтобы жена позволила себе что-то в этом духе. Не знаю, почему я так зациклился на ней, на Нонне, – это было никак мне не свойственно. Я провалился в эту связь, завяз в ней и залип. Надолго. Но одним прекрасным утром проснулся и почувствовал, что все, больше не могу. Просто прекра