Именно этому принципу я следую, продолжая углублять свой ментальный колодец.
Не до конца понимаю, что именно делаю и поможет ли это перехитрить дом и его обитателей. Но живу, с каждым новым ударом лопаты зарывая себя все глубже и глубже. Это сопоставимо со смирением. Это, по сути, и есть смирение еще более обширного, вселенского масштаба. Смирение с правилами игры, которую я намерен довести до конца…
Скрипит качельная цепь.
Мы еще в начале лета установили в одном из углов двора не новый, но весьма крепкий детский городок – горку, пару лестниц, соединяющие их канаты для лазанья и подвесную качель. Чтобы подлатать набор, Чуме даже пришлось поработать сварочным аппаратом. Смазываем петли каждую неделю, но стоит Колюнечке провести на комплексе хотя бы десять минут, вся конструкция начинает безбожно стонать.
Как и сейчас, пока я подновляю белоснежные бордюры на отмостке вокруг дома.
– Мама говорит, вы больше не справляетесь, – доверительно сообщает мне мальчишка, мерно раскачивая свое пухлое тельце. Сосредоточенно работаю брызжущей кистью и почти не слушаю. Но тут он добавляет: – Скоро придет новый. Я слышал, как его позвали. Как думаешь, он сможет стать нашим с тобой другом?
Я слушаю. Впитываю. Понимаю.
– Ненавижу, когда ты такой злой, – говорит Колюня и резко падает со скамейки.
Начинает плакать, еще не долетев до земли. Кривится, потирает ушибленное колено. Привлекает внимание, словно самый обычный ребенок. Голосит так, что на втором этаже начинают двигаться шторы.
– Вставай, – говорю ему подходя, но не спеша протягивать руку.
– Помоги.
– Ты упал специально. Значит, и встанешь сам, – не знаю, зачем произношу слова, не имеющие ничего общего с нечеловеческой сущностью маленького засранца. Но говорю больше себе, чем ему. – Научишься вставать сам – станешь сильнее.
– Но ведь ты же мой друг, – отвечает он снизу вверх.
Тянет ручонки, по лицу катятся слезы. Чувствую на спине оценивающий взгляд – это или Константин, или Алиса. Ждут, как поступлю. Заглядывают в душу. Нагибаюсь, поднимая плаксу с сухой теплой травы. Он утирает нос и добавляет:
– Надеюсь, новенький будет добрее… Иногда, Денис, ты бываешь несносен.
Молчу, слушая и сопоставляя. И тем же днем иду к Эдику, чтобы предложить:
– Нам нужен еще один работник, – вижу его недоверие и удивление. Поэтому говорю с самым безразличным видом, на который способен. – Я могу его встретить. Помню, как это делается.
Мажордом не верит. Спрашивает:
– Откуда ты знаешь?
Отвечаю честно, не прикопаешься:
– Мне сказал дом.
Эдик умолкает, изучая меня с сомнением и тревогой. Но следующим утром освобождает от чистки кухни и сбора малины, отправляя на ворота. Он не может предсказать точного времени и предпочитает подстраховаться.
Пашок провожает меня не без ревности.
А я ухмыляюсь ему довольно и мерзко. Еще на пару метров углубив колодец, в котором отныне покоится душа.
Переодеваюсь. Несмотря на августовский зной, надеваю рубашку с длинным рукавом. Прикрывает широкую марлевую повязку на левом запястье, след неудачного решения номер один. Так я не спугну того, кто должен сначала войти в подвал, а уже потом пугаться.
Эдик инструктирует меня, высматривая. Но не способен прочитать в моих потухших глазах ничего, кроме решимости выполнить просьбу Особняка.
Парень появляется через тридцать минут, в одиночестве проведенных мной у ворот. О том, что улица снова безлюдна, упоминать смысла нет…
Высокий, широкоплечий. На вид лет тридцать, хотя нашему брату обычно дают чуть больше реального, сказывается внешний вид. Одет в спортивную ветровку, когда-то белую, а ныне мышиного цвета, и камуфляжные армейские штаны. На ногах сандалии, за спиной штопаный-перештопаный розовый рюкзак с эмблемой Hello Kitty.
Подходит ближе.
Я – воплощенная расслабленность.
Я – олицетворенный грех.
Я – палач собственной души, но другого выхода нет.
Подходит еще ближе и определенно замечает меня. Нельзя не заметить, дом способен выделывать подобные визуальные фокусы и за пределами своей ограды.
Парень подозрительно щурится и с середины дороги убирается на противоположную сторону, теперь шлепая по траве. Он круглолиц, щекаст и немного водянист, но его излишний вес несравним с жировыми залежами Петра. Тут дело скорее в гормонах и неправильном питании, я такие отклонения у бродяг видеть научился. Стрижется коротко, почти налысо. Носит очки, дужка которых перемотана изолентой и тонкой проволочкой. Перемотана аккуратно, так чинят только любимую и дорогую сердцу вещь.
– Эй, бродяга, работа нужна? – напрямую спрашиваю я, дословно повторяя слова, далекой весной произнесенные Пашком.
И очкастый, словно читая тот же сценарий, замирает, возвращая мне мое же:
– Что делать?
Говорю:
– Разное. Мусор отсортировать. По саду прибраться. Канаву вырыть еще, крышу на сарае подлатать. Дерево выкорчевать.
– Это я могу, – выбранная жертва делает странное – поднимает очки на лоб, несколько раз моргает и снова опускает их на переносицу. – Сколько заплатят?
– Хорошо заплатят, тут хозяева щедрые, – говорю чистую правду. Чувствую, как сжимается отмирающее, слоеное сердце. – Бухаешь?
– Привычки пагубной сей не имею уже более года, – важно отвечает он, снова проводя необычную манипуляцию с очками. И делает последнюю глупость в своей жизни – переходит дорогу и протягивает мне руку. – Андрей. Но можно Покер.
Пожимаю широкую рыхлую ладонь, а затем снова скрещиваю руки на груди.
– Азартный?
– Сдерживаюсь. В основном преферансом увлекался. Еще тысячу уважал. Или блек-джек, в нашей стране более известный как «очко». Но так вышло, что Покер… – Очки снова кочуют на лоб, на переносицу, на лоб и обратно, и я догадываюсь, что так Андрей прячет волнение. – Так сколько заплатят?
– Рублей триста за день работы точно дадут, – продолжаю честно выкладывать я. По какой-то необъяснимой причине у меня нет ни малейшего желания предупредить его, дать знак об опасности или просто послать ко всем чертям. – Еще покормят. А отличишься, так накинут сотню-другую. На чем сидишь?
В глазах Покера мелькает резкое озлобленное недоверие. Словно я вторгся на запретную и заведомо чужую территорию. Спокойно встречаю взгляд, и только теперь бродяга различает во мне собрата по несчастью. Плечи его обмякают.
– Покуриваю, бывает. Но нечасто, – негромко сообщает он. И тут же с ноткой надежды. – А есть что?
– Нету, – мотаю головой, не спеша отлепляться от теплой воротной створки. – Более того, тут с этим строго. Так что, найдется в твоем графике свободное время?
Улыбается, тем самым подписывая себе приговор. Кивает, и я наконец отстраняюсь от нагретых солнцем чеканных маскаронов. Толкаю калитку, пропуская его внутрь, шагаю следом. Как и Пашок когда-то, снимаю с крючка висячий замок и старательно запираю дверь.
Андрей стоит лицом к дому, закинув голову и ладонью прикрывая глаза от солнца. Веселая кошечка на его рюкзаке наигрывает на гитаре, рисованные ноты прячутся под брезентовыми заплатками.
– Ух ты! – Покер говорит с уважением, но зависти в голосе больше. – Вот это хоромы… Цыгане, что ли?
– Нет, не цыгане, – отвечаю я и веду новичка через двор.
Он почти не смотрит по сторонам – как и мое когда-то, его внимание всецело приковано к усадьбе, к необычной эклектичной архитектуре Особняка, башенкам, балконам, эркерам и островерхим крышам. А еще Андрей сейчас наверняка раздумывает, почему такое изящное и высокое здание было совсем незаметно с улицы, по которой он пришел…
– Вещи тут кинь, – распоряжаюсь я, указывая на отмостку под стеной, завитой плющом.
Отдаю себе отчет, что сейчас за моими действиями наблюдают сразу несколько пар глаз. Голодных, жадных глаз, оценивающих каждый жест, позу и слово. Новенький же с сомнением изучает мусорную кучу, хаотичную шипастую пирамиду, памятник симмонсовскому Шрайку.
Продолжаю отдавать указания:
– Верхонки вон в том ящике, инструменты там же. Если что понадобится, покричи Дениса. Туалет за сараем, в сам сарай без меня не ходи. Вернусь через полчаса. А ты пока кучу разгребать продолжай, это мы вчера закончить не успели. Разберешься? Стекло отдельно, доски отдельно. Гвозди, где можно, дергай и в банку складывай.
Вынимаю из пачки сигарету, протягиваю Андрею. Тот берет, но прячет за ухом.
– Работай, – напоследок говорю я. – На ужин насортируешь, а дальше поглядим, чего хозяева скажут.
– С превеликим удовольствием, – соглашается тот, сбрасывает рюкзак и расстегивает ветровку. Когда-то белую, как крыло голубки, трепетной и застенчивой. Как лист врачебной справки со страшным диагнозом, после которого – лишь подкрадывающееся ничто. – Где, говоришь, можно верхонки взять?
Ухожу, понимая, что прекрасно справился с поставленной задачей.
Где-то за шторами сейчас выставляет оценки самое придирчивое жюри на свете. Они не поднимают табличек, но переглядываются между собой, согласно кивая. И улыбаются, слушая довольное постанывание Особняка.
Ухожу со двора, точно зная, что в ближайшую пару часов Андрей Покер обязательно поранит палец. Уронит в землю двора каплю крови, может, две, тем самым начав выковывать цепь, навсегда связывающую его с домом.
Испытываю ли жалость или сожаление?
Возможно.
Но лишь отчасти. Потому что для того, чтобы демон Особняка поверил, моей душе необходимо прогнить насквозь. И я, насколько понимаю, на самом верном пути в достижении этой цели…
Андрей отрабатывает хорошо. Честно отрабатывает. Как и я, как и многие другие до меня, он не справляется с фальшивой работой до конца, но это и невозможно. Затем веду его в подвал, где знакомлю с остальными.
Пашок, наблюдающий за мной со своей койки, ухмыляется.
Чумаков, избегающий моего взгляда, отгораживается газетой.
Покер довольно быстро сходится с другими невольниками. Жмет руки, снова и снова объясняет происхождение своего прозвища. Пытается балагурить, улыбается и устало похохатывает над собственными прибаутками.