[35]. В этой фразе, как можно легко заметить, заключалась и скрытая критика в адрес тех, кто публиковал статьи по человеческим материалам.
Несмотря на все усилия Оливы, я решил приостановить работу по человеку. В других лабораториях продолжали выходить статьи, но я понимал, что на большинство этих результатов полагаться нельзя. Все это вызывало лишь досаду и разочарование[36]. В 1986-м я оставил многообещающие медицинские исследования ради того, чтобы разработать новые точные подходы к изучению истории Египта и человеческой истории вообще. К 1996 году я смог предложить новые методы, которые превратили зоологические музеи в настоящие генетические банки; началось изучение генетики мамонтов, гигантских ленивцев, примитивных лошадей и других животных ледникового периода. И все это, конечно, хорошо и прекрасно, но не к тому стремилась моя душа, я чувствовал, что невольно превращаюсь в зоолога.
Конечно, я не просиживал дни и ночи, страдая по этому поводу, но, возвращаясь мыслями к собственному будущему, я снова и снова чувствовал уныние. Не тем я хотел заниматься, я хотел обсуждать человеческую историю, однако выяснялось, что это почти невозможно. В большинстве случаев древнюю человеческую ДНК нельзя отличить от современной. Но потом мне пришло в голову, что я же могу предпринять кое-что гораздо более интересное, более важное для понимания человеческой истории, чем люди бронзового века или египетские мумии. Мне нужно обратиться к другим европейцам, тем, которые жили гораздо раньше Ледяного человека, — к неандертальцам.
Такой поворот сюжета может показаться странным — ведь я только что решил больше не связываться с человеком. Но в этой идее меня больше всего привлекало то, что их ДНК гипотетически должна ощутимо отличаться от современной. И не только из-за того, что они жили 30 тысяч лет назад, но и потому, что они прошли долгую историю, отличную от нашей. Неандертальцы сильно отличались анатомически от современных людей, также существенны их различия с любыми архаичными людьми, населявшими Европу в одно с ними время. Но при этом неандертальцы являются ближайшими родственниками всех ныне существующих людей. Изучая, какие генетические различия отделяют нас от наших ближайших родственников, можно в принципе понять, что позволило предкам современных людей обособиться от остальных животных на планете. По существу, мы собрались изучать самую фундаментальную часть человеческой истории — происхождение людей современного облика, прямых предков каждого сегодняшнего человека. Такое исследование должно показать, насколько неандертальцы связаны с нами. Да, неандертальская ДНК казалась мне наипрекраснейшей целью. И к тому же волею провидения я попал в Германию, где находится долина Неандерталь, откуда как раз происходят первые находки неандертальцев вместе с типовым образцом, эталоном для определения всех неандертальцев. Мне отчаянно хотелось найти подходы к музейной публике в Бонне, где хранился этот типовой экземпляр. Я понятия не имел, насколько строг куратор музейных коллекций и разрешит ли он взять образец. Недаром ведь этого эталонного неандертальца некоторые называли (вероятно, желая затушевать кое-какие аспекты германской истории XX века) самым знаменитым немцем. Он считался неофициальным национальным достоянием.
Я ломал голову несколько месяцев. Мне, как никому, было известно, сколько требуется изворотливости, чтобы ладить с музейными кураторами; ведь им приходится охранять ценные экспонаты для грядущих поколений и одновременно способствовать исследованиям. Мне встречались такие, которым главное было показать свою власть; они отказывались дать образец, даже если возможный результат решительно перевешивал ценность крошечного кусочка, нужного для исследования. Если с подобными людьми не найти сразу нужной интонации, то потом они из-за обычной гордости уже не решаются изменить собственному слову. И пока суд да дело, однажды по случайному и знаменательному совпадению мне позвонили из Бонна. Звонил Ральф Шмитц, молодой археолог, ответственный — вместе с куратором боннского музея — за коллекцию с неандертальскими костями. Не помню ли я нашу беседу несколько лет назад, спросил он.
Ральф напомнил, что в 1992 году спрашивал, каковы шансы выделить ДНК неандертальца. Этот разговор совершенно испарился из моей головы, мне много встречалось подобных ему кураторов и археологов. Но теперь я вспомнил. Тогда я открыл было рот сказать: да, шансы есть, и неплохие, и пусть кураторы поскорее передадут мне кусочек кости… Но не поддался первому лукавому порыву. Быстро сообразил, что лучше быть честным, тогда дальше продвинешься. Вместо этого я ответил, что шансы на успех, на мой взгляд, примерно 5 процентов. Ральф поблагодарил меня, и с тех пор я больше ничего о нем не слышал.
И вот теперь, четыре года спустя, он снова звонит. И говорит, что они согласны дать нам кусочек неандертальской кости из долины Неандерталь. Как выяснилось позже (Ральф рассказал мне), к ним в музей пришли другие с теми же просьбами и утверждали, что практически наверняка получат ДНК из образцов. В музейной администрации решили узнать стороннее мнение и поручили Ральфу найти мои контакты и спросить. Оказалось, что этот народ является прямой противоположностью тем музейным обструкционистам, которых я так боялся. Как я обрадовался!
Далее потянулись недели переговоров с музеем, сколько материала и из какой части скелета можно получить. В распоряжении музея находилась примерно половина скелета взрослой особи мужского пола. Наш опыт показывал, что наилучшие результаты получаются из образцов плотной костной ткани, например головки плечевой кости или бедренной, или из корня зуба, немного хуже из тонких костей типа ребер. В конце концов мы сошлись на кусочке правой плечевой кости, той, где нет никаких гребней или других анатомических деталей, по которым судят о креплении мускулатуры к костям. Кроме того, нам ясно дали понять, что самостоятельно взять образец не разрешат. Ральф с коллегами приехал к нам в Мюнхен, и мы снабдили их стерильной пилой, защитной одеждой, стерильными перчатками, контейнерами, в которых будут храниться образцы. И они уехали обратно. В итоге все обернулось к лучшему — я в трепетном почтении перед эталонным неандертальцем не смог бы отпилить от него кусок нужного размера, постарался бы взять как можно меньше, и тогда успеха бы нам не видать.
Рис. 5.3. Правая плечевая кость типового экземпляра неандертальца, на которой показано, откуда Ральф Шмитц выпилил для нас фрагмент. Фото: Ральф Шмитц, Рейнский краеведческий музей, Бонн
Размер образца — а мы его получили, кусочек хорошо сохранившегося беловатого костного материала — нас впечатлил: 3,5 грамма (рис. 5.3). Ральф сообщил, что, когда они его выпиливали, по комнате разнесся запах горелой кости. Мы надеялись, что это добрый знак. Это должно было означать, что в кости сохранился коллаген, структурный белок костной основы. С благоговейным трепетом я нес пластиковый контейнер с частичкой эталонного неандертальца; этот контейнер ожидал Матиас Крингс, мой аспирант, который провел больше года в безуспешных попытках выделить ДНК из египетских мумий. Я попросил Матиаса применить к частичке неандертальца все наши новейшие и самые лучшие наработки.
Глава 6Вместе с хорватами
После публикации неандертальской мтДНК я потом много месяцев вспоминал, как все получилось. Какой долгий путь был проделан от тех первых опытов с высушенной телячьей печенкой, купленной 16 лет назад в супермаркете. И вот наконец мы смогли на основе древней ДНК сказать нечто новое и очень важное про человеческую историю. У того эталонного неандертальца митохондриальная ДНК резко отличалась от современной, и они, неандертальцы, вымерли, не оставив и следа своей мтДНК современному человечеству. Чтобы приблизиться к этому успеху, нам потребовались годы кропотливого труда — пришлось разрабатывать технологии для надежного определения ДНК давным-давно почивших особей. И теперь у меня наготове имелись все эти технологии, группа обученных и активных, мотивированных сотрудников… но вот большой вопрос: куда идти дальше?
Одна задача так и просилась вперед — определить мтДНК других неандертальцев. Ведь у других неандертальцев могла быть и другая мтДНК, не похожая на ту, из долины Неандерталь. И в ней вполне могло обнаружиться больше сходства с современной мтДНК. Кроме того, ДНК других неандертальцев чуть приоткрыла бы их собственную историю. Например, у современных людей вариабельность мтДНК не слишком высока. Если и для неандертальцев получится то же самое, то, следовательно, они произошли и затем распространились от небольшой популяции. А если у них, как у человекообразных обезьян, вариации мтДНК широки, то можно заключить, что их численность никогда не становилась слишком низкой. И никогда они не переживали таких резких снижений и подъемов численности, какие были характерны для людей современного типа. Эту задачу — исследовать других неандертальцев — рвался взять на себя Матиас Крингс, воодушевленный успехом с “главным” неандертальцем. Тут требовался материал как можно лучшей сохранности, поэтому основной трудностью было получить доступ к таким образцам.
Я задумался, почему у нас все получилось с неандертальцем из долины Неандерталь, и пришел к выводу, что основную роль тут мог сыграть пещерный известняк. Как научил меня Томас Линдаль, кислоты разрушают нити ДНК, поэтому, к примеру, в останках людей бронзового века, захороненных в кислых болотах Северной Европы, никакой ДНК не сохраняется. Но когда вода проходит через известняк, она подщелачивается. И я решил, что нам стоит обратиться к остаткам неандертальцев из известняковых пещер.
К сожалению, в школьные годы я не особенно интересовался геологией Европы. Но зато я помнил свою первую антропологическую конференцию в 1986 году, которая проводилась в Загребе, в тогдашней Югославии. Нас возили на полевые экскурсии в Крапину и Виндию, две пещеры, где найдено большое количество неандертальских остатков. Быстро просмотрев литературу, я понял, что пещеры действительно известняковые и, значит, надежда есть. В тех пещерах находили также кости других животных, например пещерных медведей, и довольно много — это тоже подогревало надежду. Пещерные медведи вымерли примерно тогда же, когда и неандертальцы, — около 30 тысяч лет назад. Кости пещерных медведей так или иначе связаны с пещерами, часто их находят в положении, позволяющем предполагать, что они погибали во время спячки. Мне пещерные медведи могли сыграть на руку — по ним можно было проверить, сохраняется ли вообще ДНК в этих пещерах. Если мы найдем в медвежьих костях ДНК, то легче будет убедить музейных кураторов поделиться с нами образчиками ценных неандертальских останков из тех же пещер. И я решил поинтересоваться историей пещерных медведей — в первую очередь на Балканах.