А тут полным ходом идет самое настоящее морское празднество, словно на помпейских мозаиках из Археологического музея, изображающих жителей долины Нила, с удочками, бегемотами и крокодилами. Запах жареного кальмара преследует меня и сражает наповал: я уже испытываю настоящий голод.
А помимо торговцев рыбой меж лавок и переулков, стен и лотков, палаток, среди тентов, развевающихся, словно паруса на ветру, приютились продавцы фруктов и овощей. Кто-то каждый день пополняет здесь продуктовые запасы, а кто-то приходит поглазеть, ведь сюда наведываются и “большие люди”: политики тут набирают себе популярности, министры и главы государства любят прогуляться по “истинному Неаполю” (ох уж эта истина!), да и вообще смешение социальных слоев, обычаев, голосов и одежд дает хорошую картину всей нации.
Моя британская парочка, разумеется, потерялась в этой толчее и отправилась ночевать в гостиницу с включенным в стоимость номера завтраком, которыми нынче кишмя кишит Неаполь. Вероятно, в своем путеводителе они прочли, что во время мятежа Мазаньелло восставшие разрушили тюрьму, куда людей заключали, чтобы стрясти с них налог на муку – один из самых ненавистных в народе. Оглядываясь вокруг, они видят лишь бедняков, которые громко кричат и гримасничают, но они приняли меры предосторожности: никаких фотоаппаратов, никаких кошельков – только скромные часы на волосатой руке мужа.
Они не станут ничего покупать, эти англичане, – но лишь потому, что не знают, как это приготовить.
Я вплавь пробираюсь через лужи, ручейки, бадьи с водой и зелеными пластиковыми трубочками, шлю привет омарам, ошалело ползущим куда-то, и отправляюсь на станцию. Достаточно добраться до вокзальной площади – и криков уже не слышно, и запах рыбы отступает: здесь уже царствуют мороженое в рожках и “Нутелла”. Здесь армированное резиновое покрытие, на котором топчутся чемоданы, объявления об отходящих поездах, запах машинного масла, фырканье бегущих людей, продавцы газет, “Макдоналдсы”. “Что здесь делает “Макдоналдс”?” – спрашивает Тициано Скарпа в книге “Камикадзе с Запада” и отправляется туда поесть.
И вот исчезает мозаика с грудами нильской рыбы, голос Петрония сливается с голосом синьорины, объявляющей об опоздании электрички до Сапри, моря, едва замаячившего перед нами на горизонте, уже не видно, а над путями возникают башни административного центра. И башни эти ничуть не похожи на арагонские, они приводят на ум Японию и тем самым – опять-таки рыбу. Может, суши или сашими – не знаю.
В одном из уголков предместья Сант-Антонио-Абате старушка в фартуке, закрывающем плечи и живот, в шерстяной шапочке, отдаленно напоминающей чепчик, открыла пиццерию: миска с небольшим количеством муки, смесь шкварок и рикотты, тарелка с томатным соусом и бутылка масла.
Тесто для пиццы, домашнее, неровное, раскатывается на деревянной доске, потрескавшейся и обломанной. А еще в каком-то большом чане что-то кипит и жарится, но из-за шума непонятно, что именно, а разглядеть не получается. Рядом со старушкой хлопочет помощница, тоже в летах, энтузиазма у нее гораздо меньше, и сразу становится ясно, что это прислужница, не более того, – она неизвестно зачем режет какие-то тряпки.
Все предместье Сант-Антонио пересекает одна длинная улица – Сант-Антонио-Абате, начинающаяся от площади Сант-Антонио. С XVII века здесь располагается рынок Буваро.
Буваро изображали в своих произведениях художники и писатели, он и поныне сохраняет прежнюю прелесть, представляя собой воплощение достойной бедности и безыскусной живости, хотя здесь и много туристов, особенно иностранных. Часто попадаются группы белокожих светловолосых голландцев, беззаботно прогуливающихся по кварталу, и они тут не чужие: в Неаполе в XV–XVIII веках обитало множество художников из страны дамб, а также шоколадных дел мастеров; или же стайки англичан, в поисках диккенсовского измерения в Неаполе.
Этот сектор Неаполя, протянувшийся между Порта-Капуаной и Порта-Ноланой, немного смахивает на Палермо, хотя для полного сходства со столицей Сицилии здесь не хватает черного, похоронного рококо. А еще тут нет того округлого, одомашненного, опрощенного и известного на весь мир барокко, которым отличается Сан-Грегорио-Армено. Никаких водяных насосов для вертепов, никаких поваров, скачущих верхом на ром-бабах, никаких премьер-министров и политиков, уменьшенных до размеров пасторальных фигурок. Сейчас здесь обычный рынок, и о том, что в XVIII веке он славился как место торговли птицами, напоминает лишь допотопная лавка с немногочисленными клетками.
Короче говоря, из области земли и неба Буваро превратился в край воды: сегодня, накануне Нового года, в продаже имеются французские устрицы – “Huîtres de France” написано на деревянных ящиках, – а рядом выстроились бутылки спуманте [45] .
Никто из лихорадочной толпы, стремящейся протиснуться с площади Сант-Антонио по улице Сант-Антонио-Абате, не покупает ни устриц, ни шампанского. Здесь также продаются моллюски, стоят вместительные контейнеры с морскими цикадами, находящимися на последнем издыхании. Угри [46] , большие и маленькие, и пластиковые шумовки, при помощи которых их вынимают из бочки и показывают покупателям, после чего они снова плюхаются в “чистейшую морскую воду”, – подчеркивает торговка в скандинавском капюшоне с помпоном и косичками из белой шерсти.
Дети резвятся, пытаясь голыми руками достать этих уже практически снулых угрей. И, несмотря на громкую, резкую музыку, от которой вздрагивают продавцы, окружающая их толпа кажется веселой, умиротворенной и какой-то фольклорной.
Церкви, распахнувшие свои двери над чанами с рыбой, тоже веселы, несмотря на очевидный упадок; они похожи на улыбающихся беззубых старух: на месте каждого выпавшего зуба открывается ход в черноту нефа.
Полуразрушенные дома на улице, старинные особняки, перекрашенные и пребывающие в запустении, бетонная стена, выросшая для защиты прохожих в ожидании падения, которому не суждено свершиться, – а в стене между тем уже сделали проем, чтобы организовать стоянку, и через него видно голубое небо этого ясного, но ветреного дня.
Здесь же, среди шампанского, устриц, морских гребешков и цикад, угрей и анчоусов, продается оптом детское белье. Детей множество: годовалых, двухлетних, трехлетних, заделанных в видах борьбы с демографическим кризисом в Италии; это братья и сестры светловолосой девочки со скучающим видом, которая привычными движениями выуживает угрей из чана, а разверстая пасть рынка тем временем заглатывает людей – небольшими группами, гроздьями, целыми кучами.
Еще здесь есть прилавки с требухой и внутренностями, целое огромное легкое выставлено на всеобщее обозрение, прежде чем его нарежут на кусочки, а груда лимонов дожидается, покуда их выжмут на сырое или приготовленное мясо. Где дует ветер, там голоса звучат тише и косо раскачиваются голубые пластиковые “панарьелли” [47] .
Сюда частенько, особенно в период выборов, заглядывают известные политики и публичные персоны: рынок предусматривает рекламу, на него приходят охотиться за истинно неаполитанским типажом, за подлинным городским колоритом. Продавцы, улыбающиеся клиентам и прямо-таки танцующие за своими прилавками, скорбные лица тех, кто покупает “маленький пучочек ровно для супа”, то есть половинку, – или даже “сенгу”, то есть полосочку, – морковки, пучочек фенхеля, один сельдерей, одну луковицу, четверть тыквы и маленькую чашечку оливок. Тут полно воров, и бдительные продавцы ставят тележки так, чтобы предотвратить покушения на свой товар.
Раньше сюда приходили, чтобы благословить животных, а свиной жир использовался для лечения болезней кожи. А сегодня – вон там с балконов снимают белье, а там неровные края домов из туфа и кусочек неба. А рядом стоит чан с плавающими в темной воде перцами для рождественского салата. Здесь обитают наследники семей, державших эти лавки во времена Гарибальди. Эта водяная улица Неаполя по-прежнему живет своей жизнью, подобно меленькой речке, продолжающей струиться там, где недавно спилили лес.
Там, где течет вода, течет также и время.
Часы, служащие для его измерения, могут быть подделками или хорошими имитациями, как, например, “Иль Темпо”. А где есть часы и вода, там есть и зеркала, и стекла – в общем, очки. Их тоже можно купить – хорошие или второсортные.
В переулках возле улицы Дукеска, на улице Маддалены, на улице Фаццини и на петле, которую образует улица Санта-Кандида вокруг старинной церкви Сан-Пьетро-ад-Арам, продают очки, часы и многое другое. Сюда входишь с опаской, как будто ждешь, что тебя надуют, обкрадут, тщательно осматриваешь коробочку: действительно ли покупка на месте. Из-за дождей вода ручьями течет вокруг скамеек, тут настоящее болото, оно встречает людей прямо у станции, и дальше они плывут к корсо Умберто, к университету. Между Борго-Орефичи, старинным кварталом ювелиров, над которым возвышается огромное распятие, и Дукеской ежедневно несется поток людей, приезжающих из провинции на работу в центр города. Вокруг в основном арабские и африканские рестораны, рынки, где торгуют марокканцы, славяне, азиаты. Здесь отличный многонациональный рынок, функционирующий с разрешения местных властей.
На улице Маддалены один из китайских магазинов, белый, аккуратный, с четырьмя витринами, где ряды продуктов расположены по строгой системе, являет собой яркий контраст с неопрятным видом лотков.
В ларьках Дукески товар почти никогда не выкладывается на витрину, возможно, из опасения, что его унесет вода. За туфлями лежат светильники, за светильниками – абажуры и весы, еще дальше – радиоприемники и фотоаппараты.
В передвижной палатке с громадным красным спрутом, потеющим за стеклом в обществе двух белоснежных чашек с капучино и огромной дымящейся кастрюли, продают редкий ныне бульон из осьминога. Об этом извещают ядовито-красные буквы на фоне лазурного моря. Несколько человек стоят поблизости, разговаривают, но спокойно, без ажиотажа. Легким движением руки из кармана вынимаются банкноты в пятьдесят евро и передаются соседу. Сколько ни приближайся к этой группе – оказаться рядом с ними невозможно. Существует какая-то незримая естественная преграда. Деньги, торопливые рукопожатия, никакой театральности – вовсе не так, как вокруг палатки, где играют в “три карты” у проспекта Новара: там несколько дурачков, готовых все спустить, разыгрывают с хозяином своеобразный спектакль. А здесь тишина, деньги передаются из рук в руки, лица остаются непроницаемыми.