— Зоя!
Он выбежал следом, схватил меня за руку, но я, дернув ее изо всех сил, вырвалась из его рук и, если бы у меня были силы, просто побежала бы прочь от него, от своей, может, самой большой ошибки в жизни…
— И не ходи за мной, слышишь!!! — крикнула я, чуть ли не зарычав от досады.
Я поспешила вернуться в ординаторскую, там отдыхали несколько хирургов, но Лары среди них не было.
Я извинилась и отправилась ее искать. У знакомой медсестры узнала, что Трофимова на операции.
Я отправилась в операционный блок, села на диванчике перед входом и стала ждать.
…Домой я вернулась вечером. Расплатившись с водителем такси, я открыла ворота своего дома и, увидев свой сияющий в лучах закатного солнца сад, прослезилась. Что со мной стало, когда я превратилась в истеричку и плаксу?
Слезы были близкие, совсем близкие, готовы были пролиться просто так, от переизбытка даже радостных чувств, не говоря уже о других…
Короткий и душевный разговор с Ларой, который состоялся, едва она вышла из операционной, встряхнул мои мозги еще раз.
Лара подтвердила, что да, действительно это она по просьбе Алекса устроила меня на работу в клинику Гольдмана!
Ответить на вопрос, откуда он меня знает, где раньше видел, она не могла, не знала.
После всего что я узнала в клинике, после всех разговоров, открытий и ссор, мне расхотелось туда возвращаться. Найду себе занятие поинтереснее, решила я, вызывая такси.
И вот, оказавшись дома, мне первым делом захотелось увидеть Ладу. Даже не ее, а те ее пироги да пирожные, которыми она постоянно меня угощала.
Больше того, я боялась признаться себе в том, что и сама бы хотела жить так, как она. Просто, без затей, в теплом семейном кругу, в мире и спокойствии. Уж у нее-то муж не чета Алексу. По Неаполям не рассекает. И в Лондоне вряд ли у него найдется хотя бы один знакомый официант. А что, если это и есть самое настоящее женское счастье — сидеть дома, воспитывать детей, печь пироги да варить пресловутые борщи?
Я тоже умела готовить, правда, не для кого было.
Я вспомнила бабушку. Ее куриную лапшу да пирог с черной смородиной.
Слезы душили меня.
Уж не помню, когда я последний раз навещала ее могилу. Хоть бы мамаша моя объявилась. Надо же, бросила пятилетнего ребенка и умотала в неизвестном направлении.
Мои воспоминания, связанные с ней, были размытыми. Почему-то, думая о ней, я вспоминала птиц. Какой-то дом, заполненный клетками с птицами. Кажется, мужчина, с которым она сбежала, был орнитолог.
Я долго не могла запомнить это слово, однако бабушка моя проговаривала его четко, со знанием дела.
«Орнитолог — это любитель птиц, — говорила она. — Вот и твоя мать связалась с ним и тоже стала птицей, кукушкой».
Когда я подросла, то вопросов о матери прибавилось, мне хотелось знать, куда именно она уехала, почему не пишет мне, не звонит, не присылает подарки, как это делают другие родители, бросившие своих детей.
«Да забудь ты ее, — отвечала бабушка. — Испугалась она, вот и все».
Чего испугалась, я понять не могла. Потом, когда я стала уже взрослая, бабушка сказала, что мать моя, оказывается, испугалась ответственности.
Глупость ужасная.
Как это миллионы женщин не боятся этой самой ответственности, рожают детей без мужа и растят, а моя мать, видите ли, испугалась.
В отличие от детей, скажем, детдомовских я никогда не горела желанием встретиться со своей матерью. Мне вполне хватало бабушки, с которой мы жили душа в душу.
И вот только теперь, когда мне стукнуло тридцать семь лет и когда я вдруг поняла, что жизнь практически прошла мимо и у меня не хватило ума создать свою семью, что я сначала вляпалась в первый брак с бестолковым Димой, затем просто сгорала от любви к эгоистичному и занятому своей наукой и преферансом Алексу, потом семь лет страдала по нему, а сейчас вот чуть не вышла замуж за бабника Гольдмана, мне стало так жаль себя, что я снова разревелась.
Хлюпая носом, я отправилась прямиком на кухню, открыла холодильник, достала все, что там было, и принялась готовить себе ужин. Сварила макароны, поджарила отбивные, словом, устроила себе праздник живота.
Позже, когда отбивные были почти готовы, не выдержала и позвонила Ладе, пригласила ее на ужин и спросила, сгорая от стыда, нет ли у нее кусочка тортика или пирожного.
Вот так захотелось сладкого!
Лада сказала, что сейчас принесет все, что у нее есть, но остаться у меня на ужин не может, у нее полно домашних дел, она «просто зашивается», что-то там надо погладить, помыть, приготовить…
Мысль, что мне придется ужинать одной и что одиночество и тоска снова вернутся и поселятся в моем доме, была просто невыносима. Но надо было снова учиться жить так, как я жила до этого, до моей безумной поездки в Неаполь.
Да, теперь не было Алика, и хотя мы с ним виделись нечасто, но я все равно знала, что он есть и, если что, я всегда могу с ним поговорить, встретиться.
Словом, он был, а теперь его не стало.
Его худенькое мальчишеское тело и умная голова с черными кудрями покоилось под землей, и когда я только думала об этом (а воображение у меня очень даже богатое!), меня брала оторопь.
И какое счастье, что я как-то резко и даже неожиданно для себя порвала с Гольдманом! Словно кто-то руководил мною, как куклой-марионеткой. Но кто? Неужели все-таки в кои-то веки сработал инстинкт самосохранения?
Мне до сих пор было не по себе, когда я вспомнила с опозданием, что взяла да и назвала Мишу «бабником»!
Лада пришла с корзинкой, в которую положила куски пирога, корзиночки с кремом, сырники, даже сделанный вручную зефир!
— Что-то ты неважно выглядишь, — сказала она, выкладывая вкусности на стол. — Как прошел день? Что нового?
— Все плохо, Лада. Вчера похоронила друга, Алика, сегодня дала отворот-поворот Гольдману, за которого собиралась выйти замуж. Ну и еще кое-что, так, по мелочи, узнала… Жизнь, Ладочка, она такая интересная штука!
Но Лада вечером не принадлежала мне, ей надо было срочно возвращаться домой, в семью. Поэтому, извинившись, что не может поужинать со мной, она клюнула меня в щеку и убежала. Закрывая за ней ворота, я усмехнулась, вспоминая, что еще недавно вполне допускала, что она разведчица-шпионка!
Вот так же беспечно она заявилась ко мне не так давно с лимонным кексом… Господи, да неужели все это было со мной?
Вернувшись в дом, я нагрузила на поднос еду и устроилась в гостиной перед телевизором.
Повсюду в доме горел яркий свет, на экране мелькали кадры какого-то сериала, а я, забыв всякий стыд и совесть, с аппетитом уплетала свои отбивные с макаронами, поглядывая на блюдо с Ладкиным десертом. Неужели стресс может выражаться таким странным образом?
Насытившись, я с трудом поднялась, отнесла поднос с грязной посудой на кухню, налила себе горячего чаю и собралась уже было вернуться на диван, как услышала шум подъезжающей машины.
Это мог быть только Гольдман. Ну да, точно, вон его машина за воротами. Не открою.
Раздался телефонный звонок.
— Не открою, — сказала я в трубку, даже не собираясь выслушивать Мишку. — Напрасно приехал.
— Открой, Зоя. Это я, Гена.
Я только тогда взглянула на дисплей — там высветилось «Гена З.». И как это я не заметила раньше?
Надо же, как интересно устроен мозг — на подсознательном уровне поджидала Гольдмана, знала, что он не может не приехать мириться, потому ни на телефон не посмотрела, да и машину Зотова в темноте приняла за Мишкину.
— Прости, Гена. Это я не тебе…
— Да я так и понял.
Какое же счастье, что это не Гольдман! Гена — вот кто составит мне компанию! Вот с кем мы выпьем чаю!
Я бросилась открывать.
— Привет!
— Привет! — Гена приехал с букетом полевых цветов. Наверняка купил у бабушек возле метро еще днем. — Держи!
— Какая прелесть! Спасибо, Гена!
Он выглядел не так, как всегда. Нарядно. Под легкой замшевой курткой, которую он надел (и это несмотря на теплый июнь!), скорее всего потому, что она была новая и красивого шоколадного цвета, виднелась голубая сорочка. Темно-синие джинсы еще хранили следы складок на тех местах, где образовались загибы еще при упаковке. Достал откуда-то новые, из целлофанового пакета, для такого вот случая. Для свидания!
Будь я в другом настроении, не такая кислая, то от души посмеялась бы над таким праздничным, торжественным «прикидом» Зотова.
Но тем вечером мне действительно было одиноко и страшновато — я стопроцентно была уверена в том, что с минуты на минуту объявится Миша.
Не могу сказать, что была зависима от него эмоционально, как у меня это случилось с Алексом, нет.
Скорее, я просто жалела его. И эта моя жалость была связана с тем, что в глубине души я все-таки верила в то, что Миша меня любит.
Получалось, что разумом я отвергала это, не верила в его искренние чувства ко мне, а сердце подсказывало мне, что это любовь. Ну а если уж и не любовь, то точно такая же человеческая жалость и нежность к женщине, которая тебе нравится и которая притягивает к себе своей вдовьей незащищенностью и доступностью.
— Проходи, Гена, в гостиную! Сейчас цветы в воду поставлю, и будем пить чай.
— Вот, как знал, — сказал, как-то странно кланяясь и чувствуя себя неуверенно в моем доме и в моем присутствии, Гена, доставая из-за пазухи коробку конфет.
Да и конфеты были дорогие, я узнала французские шоколадные трюфели «Cemoi».
Вот интересно, подумала я, расправляя цветы в вазе и вдыхая их сладковато-пряный аромат, это действительно свидание, или же он приехал с каким-то предложением, вопросами, информацией, связанной с красной таблеткой?
Быть может, какой-то ушлый эксперт, разобравшись, что представляет собой этот наркотик, и понимая, какую пользу можно выгадать, выпытав у меня, где производят подобные таблетки, хочет со мной встретиться и поговорить.
Может, это он, эксперт, и купил дорогой шоколад для меня с каким-то дальним прицелом, а Гену послал в качестве переговорщика?