— Да здравствует король! Но смерть дурному правительству!
Нет сомнений, что если бы вице-король двинул против этих лаццарони, вооруженных палками, опытных немецких солдат, закаленных испанских воинов — короче, людей, привыкших к сражениям, если бы он приказал им стрелять по бунтовщикам, то зрелище убитых, ущербность своего оружия и ощущение собственного бессилия заставили бы мятежников пасть на колени и просить пощады; однако посреди непроглядного мрака деспотизма, нависавшего над Неаполем, непременно должен был воссиять свет — мимолетный, как вспышка молнии, но и сверкающий, как она.
Вице-король испугался, велел своей жене укрыться в замке Кастель Нуово и, страшась быть узнанным, спрятался в собственном дворце.
Как только глава правительства прячется от народа, вместо того чтобы идти против него в наступление, это означает, что революция свершилась.
Спустя три дня Мазаньелло был уже не только подлинным вице-королем Неаполя, но и его подлинным королем.
Правда, его царствованию не суждено было длиться долго и его роковому предсказанию о собственной судьбе предстояло сбыться.
IIДИКТАТОР
Два человека, помимо Мазаньелло, сыграли первостепенную роль в этой грандиозной драме, малосущественные подробности которой мы опускаем, дабы описать падение Мазаньелло столь же быстро, как мы описали его возвышение.
Этими двумя людьми были разбойник Перроне — его товарищ, чье имя, мало кому известное, уже забыто, — и старый священник по имени Джулио Дженоино, который некогда, во время предыдущего восстания, стоял во главе народных низов.
Опираясь на них, Мазаньелло принял все необходимые меры предосторожности, как это мог бы сделать самый опытный военачальник.
В первую же ночь после того, как всеобщее воодушевление народа привело его к власти, он собрал свой совет и постановил не только отменить налоги, заодно уничтожив даже память о них и стерев с лица земли конторы налоговых сборщиков, но и — дабы подать будущему пример того, как народ, страдавший от произвола знати, отомстил ей однажды, когда в свой черед стал властелином, — сжечь шестьдесят дворцов, не подвергая их при этом грабежу.
И тогда все увидели неслыханное зрелище: ватагу облаченных в лохмотья лаццарони, еще бледных от вчерашнего недоедания и кое-как насытившихся с утра, которые разрушали великолепные дворцы, уничтожали несметные сокровища, бросали в огонь мебель, гобелены, картины, сундуки, полные драгоценных украшений, мешки, полные золота, кипы бумаг — и при этом ни один дукат не избежал уничтожения, на которое он был обречен.
В соответствии с древним обычаем варварских времен, в соответствии с традицией, продолженной Сарданапалом и Аларихом, на костре удавливали и закалывали лошадей, и, после того как вся обстановка, все шедевры искусства, все богатства дворца обращались в пепел, лаццарони приступали к уничтожению самого дворца.
Такая расправа вполне могла бы привести к гибели Неаполя в огромном пожаре, но, благодаря принятым мерам предосторожности, огонь, как если бы он сделался разумным пособником восставших, пожирал лишь предназначенную ему добычу.
Тот, кто с высоты замка Сант’Эльмо взглянул бы в этот момент на Неаполь, насчитал бы более двух десятков каменных громад, которые, словно вулканы, изрыгали пламя и, пожрав собственное чрево, обрушивались внутрь.
Однако при виде порядка, сопровождавшего уничтожение дворцов знати, можно было подумать, что это не обезумевший народ творит отмщение, а суровый судья исполняет приговор.
Какой-то натерпевшийся голода человек, который украл головку сыра, был наказан пятьюдесятью ударами палкой; другой, который, не имея кровати, похитил тюфяк, чтобы спать на нем, был избит; двое других, присвоивших себе серебряную вазу, были повешены на городской площади.
Несколько дворян, зная, что их дворцы оказались приговорены к сожжению, перевезли в монастыри самые ценные из своих вещей, однако их заставили все вернуть обратно, и все было предано огню, за исключением изображений святых и портретов Карла V и Филиппа IV.
Изображения святых повесили в церквах, а портреты королевских особ выставили на уличных перекрестках, и каждый, проходя мимо них, снимал шапку, ибо, под своими роскошными балдахинами, посреди великолепных гобеленов, они были похожи на те временные алтари, какие устанавливают на улицах, дабы поместить там Святые Дары в день праздника Тела Господня.
Пожары продолжались три дня; было сожжено двадцать четыре дворца; тридцать шесть других, приговоренных к уничтожению, уцелели благодаря просьбе кардинала Филомарино.
Желая узнать, сколь далеко простирается его власть над народом, Мазаньелло предпринял несколько проверок. Так, например, под звуки труб он дал народу приказ взяться за оружие и расставил всюду часовых; затем, посреди ночи, приказал бить в набат, дабы узнать, все ли бодрствуют.
На своих постах оказались все, то есть более ста тысяч человек, ибо к лаццарони и горожанам из числа простонародья присоединились крестьяне, вооруженные топорами, жердями и косами.
Герцог де Аркос, оставшийся, как уже было сказано, в своем дворце, сделал последнюю попытку усмирить бунт, принявший огромные масштабы.
Полагая, что ему удастся упокоить страсти, он подошел к окну и подал народу знак, что хочет говорить. Народ, как это всегда с ним и бывает, вначале взревел, но в итоге смолк и стал слушать.
Герцог пообещал отменить налог на фрукты и снизить другие пошлины, но народ хотел не частичного снижения налогов, а их полного упразднения. И, поскольку людям не дали немедленно то, чего они требовали, разъяренная толпа не хотела больше ничего слышать; раздались крики: «Боже, храни короля, но да погибнет дурное правительство!» Одни стали бросать камни в ворота, пытаясь вышибить их; другие повисли на оконных решетках и трясли их, пытаясь раскачать; в итоге ворота поддались, решетки оказались выломаны, и мятежники ворвались во дворец, выкрикивая: «Смерть вице-королю! Смерть герцогу де Аркосу! Да здравствует король!» Тем не менее хлынувшей туда людской волне пришлось остановиться у внутренних дверей, настолько основательно они были забаррикадированы; но, поскольку не вызывало сомнений, что эта преграда в конечном счете не выдержит, как и все прочие, герцог де Аркос решил бежать, воспользовавшись потайной лестницей, и присоединиться к своей жене в замке Кастель Нуово.
И в самом деле, ему удалось добраться до рва замка, но герцогиня, пребывая в страхе, приказала поднять подъемный мост и запретила опускать его для кого бы то ни было, кроме вице-короля.
Однако назвать свое имя часовым означало назваться толпе, и, разумеется, прежде чем подъемный мост был бы поднят, герцога де Аркоса растерзали бы на куски. И тогда он бросился в карету, надеясь добраться до замка Сант’Эльмо.
Но какой-то человек узнал его, и, в ответ на возглас: «Герцог де Аркос!», мятежники окружили карету и перерезали поводья лошадей; кучера стащили с козел, дверцы сломали, и, держа в руках ножи, все эти люди, которые прониклись духом Мазаньелло, потребовали у герцога упразднить налоги.
Мало того: один из вожаков народа, Пьоне, ближайший подручный Мазаньелло, схватил герцога за усы, что является смертельным оскорблением для испанца, и дернул за них беднягу так сильно, что пук волос остался у него в руке, и, возвратившись к своим товарищам, он показывал им этот трофей.
Вице-королю пришлось сойти с кареты.
Это унижение знатного вельможи, казалось, несколько смягчило людей, и некоторые из них — настолько привычка к рабству укоренилась в их сердцах — стали опускаться на колени и целовать герцогу руки; однако в большинстве своем мятежники продолжали угрожающе кричать.
Давка и толкотня в этот момент были такими, что герцога де Аркоса едва не задушили. Он невольно потянулся к шпаге, но ее тотчас вырвали у него из рук и сломали.
Угрожающие крики усилились.
Дворянин, находившийся подле герцога, шепнул ему на ухо, что надо попросить, чтобы их препроводили в церковь Сан Луиджи, где вице-король торжественно поклянется отменить налоги.
Вице-король обратился с этим предложением к мятежникам, а чтобы подкрепить его, порылся у себя в кармане и осыпал стоявших вокруг него людей золотым дождем.
Кто-то стал подбирать дукаты, но в большинстве своем люди принялись кричать:
— Не надо золота! Налоги отмените! Коли налоги отменят, все и так богачами станут!
— Что ж, идемте в церковь Сан Луиджи, — повторил свое предложение герцог, — и отменим налоги.
Из опасения, что вице-король попытается убежать, все держались вокруг него настолько тесной толпой, что в церковь он явился не только без шпаги — мы уже знаем, что его шпагу сломали, — но и без плаща, без шляпы, в разорванном камзоле и почти без сознания.
Придворный, подсказавший ему отправиться в церковь, сделал это не без умысла. Охраняемый не так бдительно, как герцог, он окольными путями пришел в церковь Сан Луиджи раньше него, так что стоило герцогу переступить порог единственной двери, оставленной открытой, чтобы впустить его внутрь, как дверь эта закрылась за его спиной, став преградой между ним и народом.
Увидев, что жертва ускользнула от них, люди завопили. Они бросились к двери, но дверь, сделанная из дуба, была обита железом, так что у вице-короля, дорогу которому указывали священники и дворянин, давший ему совет отправиться в церковь, было время добраться до двора, простиравшегося позади ризницы, и с помощью приставной лестницы перелезть через стену.
Оказавшись на улице, герцог де Аркос окольными путями добрался до замка Сант’Эльмо и затворился там. Вновь обретя свободу действовать и мыслить, он решил обмануть народ, сражаться с которым у него не хватило мужества. Вначале была предпринята попытка подкупить его предводителя.
Кардинал Филомарино, старик, почитаемый народом, который ценил его не только за присущие ему христианские добродетели и безупречный образ действий, но и прежде всего за то, что на протяжении своей долгой церковной карьеры он не раз обращался к различным вице-королям, сменявшим друг друга, с просьбой уменьшить налоги, был послан к народу, дабы предложить ему своего рода мирный договор.