[4] толпами ринулись в столицу. Женщины и дети, прослышав о сожжении двадцати четырех дворцов и не сомневаясь, что речь идет о том, чтобы сжечь весь город, шли, охваченные ненавистью деревни к большим городам и беспощадной злобой слабых против сильных, и тащили на себе все, что питает огонь.
Словно считая своих мужей неспособными осуществить вожделенную разрушительную работу, женщины сами объединились в полк и выбрали себе генерала.
История не сохранила нам имени этой новоявленной царицы амазонок, но известно, что это была одна из самых красивых и самых уважаемых неаполитанских дам.
Отличительным знаком храброй воительницы служил украшавший ее шлем испанский герб с надписью «Да здравствует вовеки король Испании и верноподданный народ Неаполя!», ибо, в соответствии с условиями грамоты Карла V, как мы знаем, в определенных обстоятельствах неаполитанский народ мог оставаться верноподданным, даже учиняя бунт.
Пока это странное ополчение парадным строем маршировало по улицам Неаполя, в город, выполняя приказ вице-короля, вступило несколько отрядов испанских и немецких войск. Мазаньелло послал своих лаццарони навстречу этим иноземным войскам, и в ходе многочисленных стычек все они были разбиты и сложили оружие.
Спустя короткое время герцог де Аркос потерял всякую надежду на помощь со стороны своей армии. С высоты замка Сант’Эльмо он мог видеть, как немцы и испанцы братались с лаццарони и пили вино, взятое из его собственных погребов, за здоровье неаполитанского народа.
С другой стороны, со дня на день у него должны были иссякнуть запасы провизии. Лаццарони перекрыли все улицы, и крепость была блокирована населением города надежнее, чем это могла бы сделать целая армия.
Тем не менее следовало выиграть время, чтобы Перроне и Дженоино успели совершить свое предательство.
И герцог решил послать грамоту Карла V народу и предоставить архиепископу полномочия вести с ним переговоры в соответствии с уступками, дарованными этой грамотой.
Архиепископ явился на Рыночную площадь, сделавшуюся командным центром восставшего народа, и спросил толпившихся там людей, угодно ли им последовать за ним в церковь Санта Мария дел Кармине, дабы выслушать сообщения, которые он должен от имени вице-короля передать Мазаньелло.
Первыми в церковь вступили вожаки восстания; затем, вслед за ними, туда вошли лаццарони, хотя вместить она смогла лишь малую их часть.
Архиепископ заявил, что грамоту Карла V отыскали, что он принес этот документ и просит разрешения зачитать его.
Понятно, что оно было единодушно дано. Воцарилась гробовая тишина, и архиепископ приступил к чтению.
Однако люди, которых уже дважды обманывали, были до такой степени исполнены недоверия, что начали роптать, утверждая, будто и на сей раз это не подлинник грамоты и не ее список, а очередная подделка.
Но Мазаньелло подал знак и все смолкли.
— Это бесспорно подлинная грамота его августейшего величества короля Карла Пятого, — сказал он, — и я жизнью своей ручаюсь за чистосердие его высокопреосвященства.
Вновь наступила тишина, и чтение, которое никто более не прерывал, продолжилось и было доведено до конца.
Тотчас же встал вопрос о составлении мирного соглашения, в основу которого должны были лечь те привилегии, какие предоставлял только что зачитанный документ.
Прозвучало несколько голосов — и это были голоса самых мудрых людей, — настаивавших на том, чтобы первой статьей нового договора стало требование сдать крепость Сант’Эльмо народу.
Мазаньелло, вмиг осознав то огромное преимущество, какое мог дать народу захват замка, господствующего над всем Неаполем и позволяющего нести смерть и разрушение всем кварталам города, поддержал это предложение.
И тогда Дженоино подумал, что настала минута сдержать клятву, данную им вице-королю; он взял слово, и, зная верноподданнические чувства молодого народного вожака, произнес:
— Неаполитанский народ, в силу только что зачитанной нам грамоты короля Карла Пятого, вправе взяться за оружие, дабы защищать свои прерогативы, но в ней нет и малейшего намека на восстание. Требовать капитуляции королевского замка, стремиться к захвату крепостей никогда позволено не было: это явилось бы посягательством на привилегии короны, это привело бы нас к открытому мятежу.
При этих словах все взгляды обратились на Мазаньелло.
С минуту Мазаньелло пребывал в раздумье, склонив голову, а затем поднял ее и промолвил:
— Пусть это условие исключат! По мне лучше умереть, чем заслужить имя мятежника!
Одна из характерных черт странного умонастроения этого человека состояла в том, что, хотя и полновластно распоряжаясь в Неаполе, хотя и подвергая осаде замок Сант’Эльмо с укрывшимся там вице-королем, хотя и предавая огню дворцы знати, он продолжал называть себя — да так оно и было в действительности — вернейшим подданным короля и всякий раз, упоминая его, снимал шляпу.
Однажды, когда какой-то законник посоветовал ему обратиться за помощью к Франции, он бросил на него грозный взгляд и произнес:
— Еще одно подобное предложение, и оно будет стоить вам головы!
Так что дела сложились бы прекрасно, не испорти все слово «мятежники», столь неприемлемое для неаполитанского народа.
Зачитав грамоту Карла V, архиепископ начал оглашать от имени герцога де Аркоса заявление, содержавшее следующий пассаж:
«Его превосходительство не только обещает народу Неаполя отмену всех налогов и всеобщую амнистию, но и желает присовокупить к этому королевскую милость и предать забвению все то, что произошло во время сего мятежа».
Как только архиепископ дошел до этого места, поднялись такие крики, что ни одного слова более произнести ему не удалось.
— Мы не мятежники, — воскликнул Мазаньелло, которому вторили его сподвижники, — и никогда ими не были! Мы верные подданные короля и намерены оставаться таковыми, а требование у нас одно: восстановление и сохранение наших старинных привилегий.
Все старания архиепископа успокоить народа оказались тщетными, переговоры были прерваны, и ему пришлось ни с чем вернуться в замок Сант’Эльмо.
Именно после этой сцены Мазаньелло удостоился звания вождя народа и был назначен верховным судьей по гражданским и уголовным делам, решения которого не подлежали обжалованию и который, словно король, имел право казнить и миловать.
Мазаньелло принял от своих подданных присягу на покорность, выказывая скорее печаль, нежели гордость.
Когда присяга была принесена, он тихим голосом произнес:
— Надеюсь, друзья мои, вскоре все придет к благополучному концу и, благодаря мне, мир и свобода вновь воцарятся в Неаполе. То, что я сделал, делаю и буду делать, в любом случае послужит на благо отечества; однако мне заранее известно — и позвольте повторить вам это, — что тружусь я ради людей неблагодарных; мне известно, что, когда все ваши желания будут исполнены, не пройдет и трех дней, как я стану вашей жертвой. Я паду от руки тех, ради кого готов на все, и, вероятно, убит буду теми, кого считаю своими лучшими друзьями; поверьте моим словам, ибо тот, кто открыл мне мое предназначение, открывает мне и то, каким будет мой конец!
И в самом деле, над головой Мазаньелло уже собиралась гроза.
Мы видели, как взялся за дело Дженоино.
Посмотрим теперь, как осуществлял свой замысел князь ди Маддалони.
Сведения о первой части этого замысла, о котором мы намерены рассказать, вполне достоверны; остальное представляется по меньшей мере сомнительным.
Уже в те времена Неаполитанское королевство буквально кишело разбойниками: сама природа здешних краев этому способствует, а форма сменяющих друг друга правлений содействует им; разбой в Неаполе служит, по существу говоря, народным занятием, и нас так и подмывает сказать, что именно разбойники являются настоящими защитниками национального самосознания неаполитанцев. Пять или шесть вторжений, следовавших одно за другим, подчиняли неаполитанцев господству иноземцев: швабы, анжуйцы, арагонцы, французы, испанцы сменяли здесь друг друга, и, одни за другими, захватчики таяли здесь, словно воск на горящих углях.
Во времена войн разбойники воюют сами по себе; во времена мира они отдают внаем свою саблю, свое ружье, свой кинжал и самих себя тому, кто желает их купить.
То, что происходило в средневековье, происходит еще и теперь. Пьемонтцы в глазах разбойников — такие же захватчики, какими были для них швабы, анжуйцы, арагонцы, французы и испанцы; разбойников расстреливают и сжигают, но в огне, который разжигают захватчики, они тают сами.
Мы не хотим сказать, что во имя принципа, который они олицетворяют, во имя короля, избранного на основе всеобщего голосования, а главное, в отместку за убийства и кровопролития, жертвами которых они становятся, пьемонтцы не имеют права расстреливать и сжигать; мы всего-навсего удостоверяем факт.
Вот к этим разбойникам и обратился князь ди Маддалони и, отыскивая их в лесах, служивших им логовом, а также в церквах и монастырях, служивших им убежищем, вскоре навербовал две сотни сбиров.
Перроне столковался с ними от имени князя, и оставалось лишь дождаться момента, когда им надо будет выйти на сцену. Убийство Мазаньелло должно было стать их первым деянием; как только с Мазаньелло покончат, дон Джузеппе Карафа, брат князя ди Маддалони, должен был встать во главе сбиров, занять место Мазаньелло и сделаться выборным от народа. Добившись этого, он либо договорится с вице-королем, который расплатится с ним титулами и деньгами, либо удержит власть в собственных руках и сделает Неаполь независимым от Испании.
Это что касается достоверной части замысла князя ди Маддалони.
Ну а теперь то, что представляется сомнительным.
Сбиры должны были сделать подкоп под Рыночную площадь, заложить в нем сотню квинталов пороха и в день, когда на площади соберутся огромные людские толпы, поджечь порох и взорвать сто тысяч людей, которые она могла вместить.