Это стало бы уничтожением не только населения Неаполя, но и самого города, ибо после взрыва ста квинталов пороха не уцелело бы ни одного дома.
Между тем Мазаньелло, не подозревая о том, что против него замышляется, провел подсчет своих сторонников, причем прошло это на удивление слаженно и с полнейшим спокойствием.
Число вооруженных людей, готовых выступить под его начальством, доходило до ста четырнадцати тысяч, не считая монахов, селян и зажиточных горожан, вставших на сторону большинства.
Пока он проводил смотр своего войска, которое, хотя и собранное наспех, не стало от этого менее грозным, вице-король вновь послал к народу архиепископа, и тот явился на площадь, держа в руках грамоту Карла V и указ об амнистии, не содержавший слов «мятежники» и «мятеж».
Мы сняли в архиве Неаполя копию с этого любопытного документа и воспроизводим его здесь дословно:
«Филипп, король милостью Божьей и т. д., и т. д.
Дон Родриго Понсе де Леон, герцог де Аркос и т. д., и т. д.
Настоящим посланием мы обещаем верноподданному народу Неаполя отменить и упразднить с сего дня и навечно все таможенные пошлины и налоги, введенные в вышеназванном городе и Неаполитанском королевстве после царствования блаженной памяти Карла V. Мы обещаем также общее прощение за все бесчинства, какие могли быть совершены в ходе этой смуты с ее начала и вплоть до сего дня. Все должно быть предано забвению. Обиды, если они так и не были прощены оскорбленной стороной, тем не менее могут быть полюбовно преодолены в течение четырехлетнего срока.
Благодаря этому вынужденному признанию, что можно оставаться верноподданным, даже устраивая восстание, а главное, благодаря отмене всех налогов, введенных после царствования Карла V, послание вице-короля было выслушано от начала до конца.
Было решено, что будет составлено соглашение между народом и вице-королем и, когда стороны подпишут его, в тот же вечер герцог отправится со всей помпезностью в церковь Санта Мария дель Кармине, дабы зачитать там этот акт и присутствовать на торжественном молебне.
Огромная толпа во главе с Мазаньелло ожидала вице-короля, стоя у дверей церкви.
Он прибыл в назначенный час и, благодаря присутствию Мазаньелло, был встречен лучше, чем можно было предполагать.
Все ждали лишь появления начальников нескольких кварталов, чтобы приступить к оглашению принятого акта, как вдруг Мазаньелло доложили, что к городу приближается отряд из пятисот конных разбойников.
Мазаньелло повернулся к Перроне, чтобы справиться у него об этом непредвиденном событии.
— Я знаю, о ком идет речь, — ответил Перроне, — они прибывают по моему приказу.
— И что ты намерен с ними делать? — поинтересовался Мазаньелло.
— Расквартировать их, а точнее говоря, расположить лагерем в отдельном месте и пользоваться ими для конного патрулирования города.
Мазаньелло недоверчиво покачал головой, не особенно радуясь помощи со стороны подобных союзников; но ведь Перроне и сам был бандитом, а кроме того, в этом горном краю слово «бандит» имеет далеко не такое значение, как в равнинных краях.
На Корсике, в Калабрии и в Неаполе слово «бандит», «banditto», — это синоним слова «изгнанник».
Так что Мазаньелло дал приказ встретить новоприбывших как можно дружелюбнее.
Однако, то ли испытывая тайное предчувствие, то ли просто заботясь о поддержании порядка, он распорядился, чтобы эти люди несли службу пешими, а не конными и были рассредоточены по разным кварталам города.
Перроне, со своей стороны, настаивал, чтобы они оставались верхом.
Эта настойчивость уязвила Мазаньелло. Он воспринял ее как противодействие его воле, как пренебрежение его приказами и, не обращая более внимания на сопротивление со стороны Перроне, отослал одного из своих адъютантов передать разбойникам приказ спешиться и не покидать без его особого разрешения Рыночную площадь.
Вскоре, поскольку им приказали отправиться на Рыночную площадь, а чтобы попасть туда, надо было проследовать возле церкви Санта Мария дель Кармине, они появились у городских ворот, ведущих к ней, и, словно желая отдать честь Мазаньелло, верхом проехали мимо него; но, когда главная часть конного отряда оказалась не более чем в двадцати шагах от Мазаньелло, семеро разбойников прицелились в него и выстрелили.
Народ, заподозривший их предательский замысел в то мгновение, когда они приложили к плечу оружие, издал горестный вопль, за которым последовал залп из семи аркебуз.
Несколько человек подле Мазаньелло, убитые или раненные, попадали на землю, но сам он остался на ногах, как если бы его окутало одно из тех облаков, какими, словно латами, боги в «Илиаде» защищают героев, которым они покровительствуют.
И потому вслед за выстрелами раздались радостные возгласы, но затем тотчас же послышался бешеный вой. Да, Мазаньелло не был убит, но на него было совершено подлое покушение.
В ту же минуту более трехсот лаццарони открыли огонь по разбойникам.
Тридцать из них были убиты на месте; остальные обратились в бегство, но народ ринулся на них, словно стая гончих, преследующая стадо оленей.
Одни, пришпорив лошадей, пытались уйти от погони, но народ, с риском оказаться растоптанным, густой толпой вставал у них на пути, образовав живую преграду, и останавливал их.
Другие бросались в церкви и монастыри, попадавшиеся им по дороге, но, как если бы слава молодого народного вожака брала верх над святостью места, право убежища предавалось забвению: за ними гнались даже в нефе, их убивали даже у подножия алтаря. Один из них пытался укрыться прямо под архиепископским троном, но его за волосы вытащили оттуда и удавили.
Головы убийц — причем никакого различия между теми, кто стрелял в Мазаньелло и кто в него не стрелял, не делалось — насадили на пики и выставили на Рыночной площади.
Мазаньелло, понимая, откуда исходит измена, первым делом приказал схватить Перроне.
Вместе с несколькими выжившими разбойниками его подвергли допросу с пристрастием. Возможно, скорее свирепость пытки, нежели потребность узнать правду вырвала у них признания, но, как бы то ни было, они сознались, что подготовили ту самую пороховую мину, которая должна была обратить Старый рынок в новоявленный Везувий.
Перроне был предан смерти вместе с разбойниками, которых пытали одновременно с ним.
Из показаний казненных следовало, что виновниками этого предательства были три представителя рода Карафа: князь ди Маддалони, дон Джузеппе Карафа, его брат, и дон Грегорио Карафа.
Мазаньелло дал приказ со всем рвением искать их.
Тотчас же часть толпы рассеялась по всему городу, пытаясь обнаружить след подлинных зачинщиков злодеяния, лишь исполнителями которого были разбойники.
Князь ди Маддалони и дон Грегорио вовремя бежали, облачившись в монашескую рясу, но вот дону Джузеппе повезло меньше. Он укрылся во францисканском монастыре Санта Мария ла Нова, и настоятель монастыря спрятал его так надежно, что лаццарони, несмотря на все свои старания, не смогли обнаружить его и удалились. К несчастью, у него возникла роковая мысль написать вице-королю письмо, чтобы сообщить ему о своем убежище и об опасности, которой он подвергается. Он умолял герцога выстрелить из пушки, чтобы на время отвлечь лаццарони в сторону крепости Сант’Эльмо и тем самым дать ему возможность спастись.
Письмо это было спрятано в сандалии монаха-мирянина, под подошвой его ноги; монаха отправили в крепость, но по пути туда он вызвал подозрение, его задержали, обыскали с головы до ног и обнаружили у него это послание.
Толпа начала с того, что избила его до полусмерти, а затем снова бросилась к монастырю.
Увидев, что она с гулом приближается к ним, словно лава, монахи испугались и заявили дону Джузеппе, что, если он не убежит как можно скорее, им придется выдать его.
Дон Джузеппе надел рясу, через окно выпрыгнул на улицу и попытался укрыться в одном из тех публичных домов, «какие всегда есть, — сообщает простодушный летописец, у которого мы заимствуем эти подробности, — поблизости от монастырей». Однако хозяйка заведения, несмотря на обещание дона Джузеппе дать ей пятьдесят тысяч дукатов, не пожелала, как и монахи, подвергать себя опасности быть растерзанной этой неистовой толпой, и выдала его.
Двум лаццарони, которые первыми задержали его, он сразу же пообещал двенадцать тысяч дукатов в качестве выкупа за свою жизнь, но это предложение услышали другие, и со всех сторон послышались крики: «Убейте! Убейте предателя!» Дона Джузеппе вытащили на улицу, и он почти тотчас же рухнул на землю, получив такое количество колотых ран, что на теле у него живого места не осталось; затем ему отрубили голову, насадили ее на пику и отнесли Мазаньелло.
Мазаньелло долго смотрел на голову человека, замышлявшего его убийство, словно спрашивая несчастного дона Джузеппе, что привело его к этому предательству; он провел рукой по его усам и бороде, прошептав слова «дурак» и «предатель»; затем приказал отрубить дону Джузеппе ногу, которой тот однажды в пылу гнева ударил архиепископа, вместе с головой положить эту ногу в железную клетку, а клетку подвесить на дверью дворца Маддалони, сопроводив надписью:
«Сие есть останки дона Джузеппе Карафы, врага отечества».
Что же касается тела дона Джузеппе, то его насадили на кол и выставили на городской площади, где оно высилось над целым лесом пик, на конец каждой из которых была нацеплена голова разбойника.
Тот кто рассказывает эту историю, пересчитал головы. Их было сто пятьдесят.
IVБЕЗУМЕЦ
Именно в этот момент в характере Мазаньелло произошла та странная перемена, которая разделяет на два столь различных периода те восемь или девять дней, когда он властвовал в