— Да, да! — в один голос закричала толпа. — Но дай тебе Бог прожить сто лет!
В ответ Мазаньелло поклонился, положив на сердце руку, в которой он держал обнаженный меч.
— Вы видите, — промолвил он, — что меня глубоко трогают проявления вашей любви, однако именем этой любви я призываю вас не слагать оружия до тех пор, пока из Испании не придет подтверждение заключенного сегодня договора. Не доверяйте знати, она ваш смертельный враг! Теперь я вместе с монсиньором архиепископом иду к вице-королю. Если через час вы не увидите меня подле вас, вновь зажгите ваши погасшие факелы, выньте из ножен ваши мечи, предайте город огню и залейте этот огонь кровью! Вы готовы сделать это?
— Готовы! — в едином порыве ответили пятьдесят тысяч голосов.
Мазаньелло продолжал:
— Наш возлюбленный архиепископ полагает, что король ничего не теряет вследствие упразднения налогов; пострадают от этого лишь жадные и враждебные нам дворяне, эти изобретатели пошлин, эти ненасытные волки, которые наживаются за наш счет и которых свобода народа возвращает к их изначальной скудости! Так вот, их разорение, которого я домогаюсь, послужит, поверьте мне, к вящей славе Божьей и обернется пользой для короля и процветанием городов и весей. До сего дня дворяне тиранически царствовали над нами. С сего дня лишь Филипп Четвертый будет нашим монархом!
Затем, под страхом смерти запретив кому бы то ни было следовать за ним и что либо предпринимать без его распоряжений, он пустил лошадь во весь опор и въехал во двор. Следом за ним туда вкатила карета архиепископа.
У подножия лестницы архиепископ сошел с кареты, а Мазаньелло спешился. Вице-король встречал их, стоя на крыльце.
При виде него Мазаньелло опустился на колено и промолвил:
— От имени народа благодарю ваше превосходительство за то, что вы подписали договор; что до меня, то я отдаюсь в ваши руки, заранее смирившись с наказанием, которое вам будет угодно наложить на меня.
Но вице-король, затаив в глубине сердца клокотавшую в нем ненависть, улыбнулся молодому человеку, милостиво поднял его, несколько раз поцеловал, назвал освободителем народа, заверил, что этот визит доставляет ему бесконечное удовольствие и что нет никакой причины наказывать Мазаньелло, ибо в том, что он совершил, нельзя усмотреть умысла на оскорбление величества и, напротив, бо́льшая часть его действий заслуживает самой высокой похвалы.
После чего, указывая путь своим гостям, герцог де Аркос провел их в свои личные покои, где они долго обсуждали текущее положение в городе.
Затем Мазаньелло от имени народа поручился, что город Неаполь примет решение преподнести королю как безвозмездный дар пять миллионов скудо в порядке возмещения убытков из-за отмены налогов, причем сделать это без всякого вмешательства со стороны королевских чиновников.
За разговором он потерял счет времени, как вдруг за окнами поднялся страшный шум: прошел уже час с тех пор, как Мазаньелло вступил в замок, а возвращения своего предводителя народ так и не увидел.
Все подумали, что он либо взят под стражу, либо убит.
Мазаньелло понял, что этими громкими криками народ требует его появления.
Он подошел к окну, распахнул его и показался на балконе.
— Вот он я, мои дорогие сограждане! — крикнул Мазаньелло, обращаясь к народу. — Ничего дурного со мной не случилось, все хорошо. Я жив и свободен. Да здравствует мир!
— Да здравствует мир! — как эхо повторил народ.
Около сотни человек отделились от толпы, бросились к соседним церквам и принялись бить в колокола, издававшие самый радостный трезвон.
— А вы не опасаетесь, что этот колокольный звон примут за набат? — поинтересовался у Мазаньелло герцог де Аркос.
— Такого быть не может, — ответил Мазаньелло, — но если ваше превосходительство желает, чтобы звон прекратился, так и будет: он прекратится.
Он подал знак, и спустя несколько минут все колокола смолкли.
— Да вы настоящий волшебник, — промолвил герцог де Аркос, обращаясь к Мазаньелло.
Мазаньелло улыбнулся.
— Не желает ли ваше превосходительство увидеть, — спросил он, — насколько послушен народ Неаполя?
Герцог ответил утвердительным жестом.
— Хвала Господу! — крикнул Мазаньелло. — Хвала Богоматери Кармельской!
И народ повторил тот же крик.
— Да здравствует его величество король Испании! — продолжил выкрикивать Мазаньелло. — Да здравствует его преосвященство архиепископ! Да здравствует его превосходительство герцог де Аркос!
— Да будут они жить вечно! — ответствовал народ.
В ту минуту, когда крики толпы достигли предела своей силы и были способны заглушить шум бури, он приложил палец к губам, и тотчас же установилась полнейшая тишина.
Окно закрылось, и беседа, во время которой Мазаньелло не выказывал ни малейших признаков безумия, продолжилась. Было решено, что текст договора будет напечатан и в субботу 14 июля прилюдно зачитан в кафедральном соборе, после чего вице-король и государственные советники дадут клятву следить за его соблюдением и добиваться его утверждения королевским двором.
Когда все это было согласовано, герцог де Аркос повесил на шею Мазаньелло золотую цепь, стоившую четыре тысячи дукатов. Первое побуждение Мазаньелло состояло в том, чтобы отвергнуть этот дар, который стал для него полной неожиданностью, однако кардинал остановил его руку, сказав:
— Этим отказом вы оскорбили бы вице-короля.
Мазаньелло поклонился и не стал снимать цепь.
Вице-король проводил Мазаньелло и архиепископа: одного — до его скакуна, другого — до его кареты. Слуги герцога шли впереди них, держа в руках зажженные факелы. Внезапно весь город озарился светом и разом зазвонили все колокола.
Архиепископ пожелал, чтобы Мазаньелло сел в его карету, рядом с ним; так что после того, как нищего лаццароне, за пять дней перед тем продававшего бумажные кульки покупателям рыбы, удостоил лобзаний вице-король, с ним еще и обходился как равный с равным князь Церкви, ибо во все времена архиепископы Неаполя были кардиналами.
Не этот ли переизбыток почестей привел к помрачению его разума? Или толчком к нему послужило какое-либо другое из упомянутых нами обстоятельств? Так или иначе, причина кровожадного безумия, вспыхнувшего в нем на другой день, поныне остается тайной.
Факт состоит в том, что на шестой день восстания он приказал соорудить на улице Толедо новое судилище, на котором постоянно находился судья. Вынесенные им приговоры приводились в исполнение незамедлительно. Стоило лишь подать знак, и палач был тут как тут, с веревкой или с топором в руках.
Что до Мазаньелло, то он облачился в свои прежние лохмотья; однако взгляд его сделался тревожным, почти блуждающим. При нем всегда было заряженное ружье, которое он носил на плече, когда шел, и держал между ног, когда сидел.
Свою старую лачугу он превратил в зал суда. Через окно, на конце пики, ему подавали туда прошения; семь секретарей записывали его приказы, десять палачей немедленно приводили в исполнение его кровавые приговоры.
Поскольку в ночь с пятого на шестой день было задержано более ста разбойников, пытавшихся проникнуть в город, Мазаньелло распорядился казнить их, а затем, дабы не позволить ни одному другому разбойнику пробраться туда в каком-либо обличье, приказал всем под страхом смерти постричь себе волосы. Кроме того, несмотря на неприкосновенность сутаны, всех священников надлежало обыскивать, а все дворяне, в первые дни восстания укрывшиеся в монастырях, должны были вернуться в свои дома, поскольку их безопасность гарантировалась.
Этим распоряжениям, какими бы диковинными они ни были, все неукоснительно подчинились.
Прежде Мазаньелло не выносил несправедливых приговоров, но на шестой день начались приговоры безрассудные.
Слуги князя ди Маддалони и дона Грегорио Карафы, спасшихся бегством, были схвачены, подвергнуты пыткам и казнены вместо своих хозяев.
Несколько купцов, устроивших тайное сборище, были повешены у дверей своих домов.
Из церквей и монастырей выволакивали грабителей, надеявшихся обрести убежище в святых местах, и отправляли их на виселицу.
Распространителей ложных новостей до смерти избивали палками.
Какой-то сицилиец, на глазах у свидетелей давший деньги разбойнику, был обезглавлен.
Наконец, булочник, выпекавший хлеб на две унции легче положенного, был заживо сожжен в своей печи.
Впрочем, все это могло проистекать из своего рода тяги к кровопролитию и иметь в качестве оправдания необходимость общественного покоя.
Но вот очевидные проявления начавшегося безумия.
Он велел передать вице-королю, что крайне удивлен тем, что кардинал Тривульцио еще не засвидетельствовал ему своего почтения; узнав об этом, прелат поспешил нанести Мазаньелло визит в его лачуге и величал его вашей светлостью.
Мазаньелло встретил его ровно так, как если бы это он сам был кардиналом, а кардинал был Мазаньелло.
— Хоть он и запоздал, — сказал Мазаньелло прелату, — ваш визит мне приятен.
И он приказал, чтобы на обратном пути кардинала сопровождали двести стрелков.
Однако даже в разгар этого душевного расстройства он еще выносил чрезвычайно разумные приговоры.
Некая бедная девушка потребовала у него покарать убийцу своего отца.
Брат преступника предложил жениться на юной бесприданнице, если виновного помилуют.
— Это может стать для бедняжки еще одним тяжким бременем, — промолвил Мазаньелло. — Пусть брат виновного даст ей в приданое двести скудо и сутки на размышление. Если по прошествии этих суток она сама попросит помиловать убийцу и согласится выйти замуж за его брата, я помилую одного и произведу в капитаны другого.
По просьбе девушки именно так все и произошло.
Ему подарили великолепного коня, стоившего более четырехсот скудо.
— Такой превосходный скакун подобает лишь монарху, — произнес он и тотчас же отправил коня в королевские конюшни.
В каком-то укромном месте отыскали сундук, полный золотых и серебряных монет. Содержимое сундука оценили в сто тысяч скудо. Он приказал отнести все это в королевскую казну.