По его распоряжению были конфискованы сокровища князя ди Маддалони: они оказались огромными. Триста человек целый день занимались тем, что переносили эти сокровища из монастыря, где они были спрятаны, на городскую площадь. Когда произвели подсчет, выяснилось, что звонкой монеты там набралось на четыреста тысяч скудо, а серебряной посуды и драгоценностей — еще на пятьсот тысяч.
Мазаньелло не взял оттуда ни гроша и постановил, что все это пойдет на армейское жалованье.
Вице-король дал знать, что ему не хватает продовольствия.
Мазаньелло немедленно отправил в Кастель Нуово, где вице-король находился теперь вместе со своей женой, полсотни человек, доставивших туда хлеб, вино и всякого рода съестные припасы.
В ответ вице-король прислал роскошные одежды самому Мазаньелло и его жене.
Эту одежду Мазаньелло предстояло надеть, чтобы присутствовать на оглашении договора, которое должно было состояться 14 июля в кафедральном соборе.
Вместе с одеждой Мазаньелло получил в подарок двух великолепных лошадей.
В назначенный день он сел на одну из них, его брат — на другую.
В правой руке Мазаньелло держал обнаженный меч, в левой — грамоту Карла V.
Его брат держал в руках договор, клятву соблюдать который предстояло принести вице-королю.
За ними следовали Дженоино, Арпайя и все прочие народные вожаки.
Сопровождала их огромная толпа.
При виде этого людского скопища, которому было достаточно всего лишь приблизиться к нему, чтобы задушить его вместе со всей его свитой, вице-король не мог скрыть своей тревоги.
Мазаньелло заметил это.
— Никому не двигаться! — крикнул он.
Все остановились, замерли на месте и смолкли; слышались лишь звуки труб и продолжавших звонить колоколов.
Архиепископ, вместе со всем своим клиром, встречал процессию у дверей кафедрального собора.
Вице-король, кардинал и государственные советники расположились в креслах.
Мазаньелло, по-прежнему с обнаженным мечом в руке, встал на ступенях епископского престола.
Донато Коппола, государственный секретарь Неаполитанского королевства, во всеуслышание зачитал договор.
Мазаньелло два или три раза прерывал чтение, чтобы растолковать народу некоторые статьи договора, недостаточно ясно изложенные, или потребовать добавления тех, что казались ему необходимыми.
Когда чтение закончилось, вице-король и государственные советники поклялись на Евангелии и на крови святого Януария неукоснительно соблюдать все условия договора и как можно скорее добиться его утверждения Мадридским двором.
Церемония завершилась благодарственным молебном.
Но уже в ходе этой церемонии сознание Мазаньелло претерпело несколько вспышек безумия.
Он то и дело посылал вице-королю записки, в которых предъявлял ему странные и несуразные требования.
Он хотел сохранить неограниченную власть над городом; требовал предоставить ему личную охрану, причем с возможностью по собственной прихоти увеличивать или уменьшать ее численность;
наконец, настаивал на том, чтобы ему выдали всех его врагов из числа тех, что укрылись в Кастель Нуово.
Вице-король, умирая от страха, что малейшее возражение с его стороны приведет к разрыву мирного договора, соглашался на все под смешки тех, кому становилось известно содержание этих записок.
Когда церемония закончилась, Мазаньелло взял слово.
Легко было понять, что в этом несчастном больном рассудке, таком ясном еще накануне, разум боролся с безумием.
— Только что, — сказал он, — я завершил труд, орудием которого мне суждено было стать по воле Бога, и, дабы все видели, что при этом я домогался не собственной выгоды, а общего благоденствия, я возвращаюсь к своему рыбацкому ремеслу и своей прежней бедности.
С этими словами он попытался сорвать с себя одежду. Но его отговорили от этого, заметив, что ему не во что переодеться и, если он скинет ее с себя, ему придется уйти голым.
Он согласился не раздеваться, но его блуждающий взгляд и судорожные гримасы свидетельствовали о том, что он охвачен сильным нервным возбуждением.
Однако толпа ничего необычного в его поведении не заметила. Во всех трех крепостях гремели пушки, окутывая их дымом. Бедные полагали себя избавленными от нищеты, богатые изображали на лице притворную радость, и весь Неаполь пребывал в состоянии восторга, близкого к исступлению. Мазаньелло был героем дня и полубогом.
Тем не менее явные признаки безумия, рывками овладевавшего им, не заставили себя ждать.
Поскольку без его позволения никто не мог ни вступить в город, ни выехать оттуда, архиепископ Сан Северино пришел к Мазаньелло за разрешением совершить поездку в Калабрию.
Мазаньелло не только предоставил архиепископу такое разрешение, но и стал предлагать ему то эскорт из четырехсот человек, то корабли, то деньги на дорожные расходы и в конце концов вынудил его взять кошелек с пятьюстами скудо, в то время как у него самого, при всей его роскошной одежде и золотой цепи стоимостью в четыре тысячи дукатов, в кармане не было ни гроша.
Какой-то дворянин из Аверсы пришел поговорить с ним по другому поводу.
— А ну-ка, повернись! — приказал ему Мазаньелло.
Дворянин повиновался.
— Получай, чего хотел! — промолвил Мазаньелло, дав ему пинка под зад. — С этой минуты объявляю тебя князем Аверсы. Ступай.
Затем вдруг, словно желая показать, откуда пришел поразивший его удар, он проклял дворянство, проклял испанских грандов и воскликнул:
— Где вице-король?! Где этот клятвопреступник, где этот негодяй, которому я должен отрубить голову?!
Эта вспышка гнева привела к тому, что он стал носиться по городу и тех, кто попадался ему на пути, либо избивал, либо без всякого на то повода брал под арест; в числе арестованных оказался и его собственный зять, единственный человек, пользовавшийся его полным доверием, единственный, в чьем доме он отваживался принимать пищу, ибо в любом другом месте его преследовал страх быть отравленным, и до этой минуты имевший на него такое сильное влияние, что сумел спасти жизнь и имущество многим людям.
Когда же его спрашивали, почему он отдал этого человека в руки стражников и какое преступление тот совершил, Мазаньелло отвечал:
— Он начал сходить с ума и намеревается предать город огню и мечу; однако я не дам ему совершить эту гнусность, ибо самолично пристрелю его.
Затем он приказал, чтобы всех, кому был вынесен смертный приговор, немедленно казнили.
Об этом тотчас сообщили архиепископу, и он поспешил прийти к Мазаньелло.
При виде его пылающих глаз, его прерывистого дыхания и мертвенной бледности его лица, сменявшейся время от времени багровым румянцем, архиепископ понял, вероятно, что Мазаньелло если и не сходит с ума, то, по крайней мере, тяжело болен. Он решил спасти жизнь приговоренным к смерти, не задаваясь вопросом, виновны они или нет, и сказал Мазаньелло, что в такой день, как этот, то есть в святой воскресный день, который Господь даровал человеку как день благодарения и отдыха, казнить нельзя.
Мазаньелло отложил казни до следующего дня.
И тогда, чтобы развлечь его, а также, возможно, чтобы присматривать за ним и, несомненно, чтобы увезти его подальше от Неаполя, архиепископ предложил Мазаньелло совершить прогулку в Позиллипо.
— Ладно, — ответил Мазаньелло, явно ощущая отсутствие сил, — но только давайте поедем вместе.
— Поезжайте вперед, — промолвил прелат, — я присоединюсь к вам позднее.
Едва архиепископ удалился, Мазаньелло — с непокрытой головой, без меча, в растрепанной одежде и босой на одну ногу — бросился к дворцу вице-короля, пересекая, таким образом, весь город от кафедрального собора до этого дворца. Он подал знак страже и придверникам не останавливать его, а поскольку все знали его, все боялись его и никто не подозревал, какая болезнь им овладела, его впустили во дворец и выполнили отданные им приказы.
Если яд, до такой степени помрачивший рассудок несчастного рыбака, в самом деле исходил от вице-короля, тот должен был видеть, что совершенное им преступление приносит ощутимые плоды.
Вице-король сделал вид, что крайне удивлен честью, оказанной ему Мазаньелло, и поинтересовался у гостя, что побудило его нанести этот визит.
— Я голоден, — ответил Мазаньелло, — очень голоден.
— Хотите, я прикажу подать вам еды? — спросил герцог де Аркос.
— Нет, — промолвил Мазаньелло, — лучше поезжайте со мной в Позиллипо, где меня ждут лодки, на которых вдоволь всего, чем можно подкрепиться, и мы вместе перекусим.
— Об этом и речи быть не может, — ответил вице-король, — ибо у меня страшно болит голова, но я охотно предоставлю вам свою собственную барку, которая приятнейшим образом доставит вас туда.
Мазаньелло принял это предложение.
Слух о предстоящей прогулке быстро распространился, так что за баркой несчастного безумца следовало около сорока лодок, заполненных музыкантами, а на причалах Мерджеллины и Кьяйи толпилось более тридцати тысяч человек.
Как только Мазаньелло увидел приготовленное для него застолье, он с жадностью набросился на еду, но с еще большей жадностью принялся пить вино, и вскоре его умопомрачение усугубилось опьянением.
Несколько часов подряд он бороздил залив во всех направлениях, то лежа в барке, то стоя в ней; затем, в состоянии полного помешательства, он вернулся к себе домой, послал за одним из лучших неаполитанских инженеров и приказал ему установить на каждом перекрестке и посреди каждой площади каменный столб с надписью: «Мазаньелло, предводитель и главнокомандующий верноподданнейшего народа Неаполя», после чего, с грустью покачав головой, произнес:
— Отныне подчиняться следует не мне, а герцогу де Аркосу.
В тот же день жена Мазаньелло нанесла визит супруге герцога де Аркоса. Явилась она в сопровождении нескольких торговок рыбой, ее ближайших родственниц; все они были облачены в парчовые платья и прибыли в великолепной карете, прежде принадлежавшей князю ди Маддалони.