Пятнадцатого апреля я получил записку с лаконичным вопросом: «Ты готов? У меня все готово».
Я тотчас уехал в Марсель, чтобы ускорить оснащение моей шхуны, которой придавали лоск мои добрые друзья, только что упомянутые мною, Ру и Крапле.
Третьего мая, присутствуя на концерте, я получил следующую телеграфическую депешу:
«Если желаешь быть с нами, поторопись! Мы отправляемся 5-го».
Как бы я ни торопился, отплыть раньше 9-го возможности не было.
Так вот, скажите, мог ли я, наделенный тем авантюрным духом, какой вы давно во мне распознали, не покинуть все, чтобы последовать за этим новоявленным Моисеем, этим вторым Иисусом Навином, ведущим народы в землю обетованную?
И я покинул все, даже вас, дорогие читатели.
Но теперь, как видите, я возвращаюсь к вам, словно блудный сын.
Однако на сей раз я принял меры предосторожности, и, если тот самый ветер, что погнал меня в сторону Палермо и Неаполя, погонит меня в сторону Венеции или Венгрии, «Монте-Кристо» не перестанет выходить. Я не из тех, кого расслабляют сорок градусов жары, голубое небо, лазурное море; в том очаровательном маленьком дворце, где до меня жили шесть королей, одна королева и восемь или десять принцев, я, хотя и успевая болтать, беседовать, нюхать цветы, глядеть на море и благодарить Господа даже за ненастные дни, работал, как у меня заведено, по двенадцать часов в сутки; итогом этих пяти или шести тысяч часов работы стали, худо-бедно, три десятка томов, и мой издатель, который держит их в ящике своего письменного стола, с полнейшим безразличием взирает на отшельника, затворившегося на Капрере, нисколько не тревожась о том, что будет делать он и что буду делать я, ибо газетного материала у него хватит на целый год и, зная, насколько я рад возможности беседовать с вами, он уверен, что, в каком бы уголке света я ни оказался, моя досужая болтовня непременно до него дойдет…
II
Греясь у камина, зябко поеживаясь и подсчитывая, во что вам обходится воз дров, мазь Реньо и сироп из камеди, вы, дорогие читатели, говорите себе:
— Какие же они все там, в Неаполе, счастливцы! У них восемнадцать или двадцать градусов тепла, тогда как у нас здесь три или четыре градуса мороза. Они работают или занимаются болтовней при открытых окнах и дверях, в то время как мы, даже при закрытых дверях и законопаченных окнах, дрожим от холода. У них яркое солнце, тогда как у нас дождь, туман, снег, слякоть и грязь. Наконец, у них небо голубое, тогда как у нас свинцовое. Поистине, они настоящие счастливцы!
Однако вы не принимаете в расчет землетрясений, дорогие читатели, что неправильно.
Правда, у нас в Неаполе есть святой Януарий: облаченный в епископское одеяние, он стоит на мосту Магдалины, простирая руку к Везувию, дабы запретить ему извергать лаву в сторону Неаполя.
Но святой Януарий защищает лишь Неаполь, что несколько эгоистично с его стороны, и, подобно тем, кто, выйдя на улицы Неаполя после семи вечера, вынужден отдавать грабителям кошелек, лишь бы сохранить жизнь, он, во имя сохранения Неаполя, отдает огнедышащему вулкану Резину, Портичи, Санто Йорио и Торре дель Греко — несчастные города, чьи обитатели, засыпая вечером, всегда испытывают страх, а не проснутся ли они на следующее утро под обломками своих домов, да и проснутся ли вообще.
Все это предисловие, как вы прекрасно понимаете, имеет целью лишь одно: сообщить вам, что мы только что стали свидетелями извержения вулкана, которое сопровождалось землетрясением и, надо сказать, оказалось весьма необычным. Что до землетрясения, то все они похожи друг на друга.
Первый толчок, почти незаметный, произошел в воскресенье, 8 декабря, в одиннадцать часов утра; до Неаполя он не докатился и был настолько коротким, что жители всех вышеупомянутых городов решительно не знали, как к нему отнестись.
Это было первое предупреждение.
В час дня новый толчок; он заставляет пошатнуться Большой конус Везувия; скит отшельника какое-то время потряхивает; в Атрио дель Кавалло и Пьянто делле Джинестре вся лава и весь вулканический шлак извержения 1858 года приходят в движение и вздымаются, словно надгробные камни, поднятые покоящимися под ними мертвецами.
В два часа дня вершина главного кратера полностью успокаивается, однако он начинает испускать сильный запах серы, что служит безошибочным признаком скорого извержения.
В половине третьего еще один толчок. На сей раз дело принимает серьезный оборот: крыши домов скрипят, стены растрескиваются, земля раскалывается, и через одну из образовавшихся расселин, тянущейся вплоть до подножия Везувия, в трех километрах от Торре дель Греко, в местечке под названием Скаппи, два огромных столба дыма взметаются из-под земли, разверзшейся на целый километр в длину. Посреди равнины, засаженной виноградом, абрикосовыми деревьями, оливами, вдруг исчезает целая дубовая роща; ферма Франческо Малезуччо, собственника земли, проваливается в пропасть, словно театральная декорация. К счастью, фермер и его семья успели спастись и спасти весь свой скот, за исключением несчастного осла, который был заперт в конюшне и о котором никто не подумал.
В этот момент в Неаполе начинается тревога, которую приносят с собой беглецы. Женщины и дети, спешившие спасти прежде всего собственную жизнь, запруживают мост Магдалины, отдаваясь под защиту святого Януария, и оттуда с мучительным беспокойством смотрят в сторону своих домов.
В три часа дня извержение упорядочивается: формируются три конуса, на вершинах этих конусов открываются три кратера, за несколько минут поднимающиеся на высоту от двадцати пяти до тридцати метров, и из этих трех кратеров, похожая на величественную и ужасную реку, начинает изливаться лава, которая сплошным потоком шириной от пятисот до шестисот метров движется со скоростью около полутора метров в минуту по направлению к Торре дель Греко, угрожая снести его до основания.
В ту же минуту в часовне дель Риковеро, находящейся в четверти часа ходьбы от трех открывшихся кратеров, устанавливают скульптуру святого Януария, окружая ее лампадами и восковыми свечами.
Тем не менее раскаленная вулканическая масса продолжает двигаться вперед, охватывает все более широкое пространство и сползает в направлении Кардинальского дворца, местами покрывая собой застывшую лаву 1832 года.
В четыре часа пополудни вашего покорного слугу известили о том, что происходит, и ему оставалось лишь выйти на балкон, чтобы насладиться зрелищем одновременно величественным и ужасным.
Позади Торре дель Греко поднимался гигантский столб дыма. Подобно тому дымовому столбу, что вызвал такое сильное удивление у Плиния, он имел форму огромной пинии, клонящейся в направлении ветра; сам столб казался ее стволом, а расширяющиеся в верхней его части клубы дыма напоминали ее крону; до высоты в пятнадцать — двадцать метров он был огненным, затем — багровым, а вверху — темным, почти черным.
Солнце, садившееся позади Позиллипо, бросало на этот дымовой столб свои последние лучи, придавая ему оттенок красной меди и окрашивая золотом его контуры.
Корреспондент газеты «Отечество», мой сосед, предложил мне посмотреть на извержение вблизи; сопровождать нас вызвались еще два француза.
Мы тотчас бросились искать экипаж, однако найти его оказалось нелегко, поскольку ни один неаполитанец не склонен идти туда, откуда все бегут.
Наконец, мы раздобыли экипаж; сейчас семь часов вечера, извержение явно усиливается, однако Большой конус пребывает в полном спокойствии, оттуда не выходит ни малейшего дымка.
Я отправляю вам это письмо, и мы уезжаем.
Если вы более не услышите обо мне, это будет означать, что свои дни я закончил подобно Эмпедоклу.
В этом случае я завещаю мою домашнюю туфлю Академии.
III
Дорогие читатели!
Я возвратился к себе в два часа ночи, никоим образом не пострадав, но успев повидать одно из самых величественных и самых страшных зрелищ, какие только можно вообразить.
По дороге все как-то немного успокоилось; подземные толчки прекратились, и с той удивительной доверчивостью, какая присуща людям, обитающим у подножия Везувия, и какую, тем не менее, вулкан столько раз испытывал, все стояли либо на улицах, либо на пороге своих домов. Поскольку более всего тревожились те, чьи дома оказались на пути лавы, было заметно, что все остальные с полнейшим равнодушием воспринимали опасность, угрожавшую их ближним.
Высадившись примерно на полпути к городку Торре дель Греко, мы двинулись по тропе, которая прямо через поля вела к новым кратерам. К нам пристал чичероне и всеми правдами и неправдами увязался за нами.
Вид у него был крайне довольный.
По дороге мы догнали какого-то англичанина, шедшего вместе со своей дочерью или женой той же тропой. За поясом у него был револьвер, в одной руке — кнут, в другой — корзинка.
Револьвер предназначался грабителям, кнут — чичероне, а корзинка с провизией — самому англичанину и его англичанке.
Хотя наши англичане шли тем быстрым шагом, какой свойственен лишь англичанам, вскоре мы обогнали их.
По мере того как кратеры становились все ближе, атмосфера вокруг делалась все горячее, и спустя какое-то время мы уже шли под дождем обжигающего пепла, похожего на тот, что засыпал Помпеи.
Наконец мы приблизились к кратерам, оказавшись примерно в двухстах метрах от их жерл.
Идти дальше было невозможно: дышать стало тяжело, пламя обжигало глаза.
Без всякого сомнения, ничто не могло бы дать об античной преисподней и катящем свои огненные волны Флегетоне представление более точное, нежели открывшееся нашим глазам зрелище.
Извергавшееся из кратеров пламя поднималось на высоту около тридцати метров; начиная с этой высоты оно сменялось дымом, постепенно слабея и теряя яркость; посреди столба дыма сверкали электрические разряды, бороздившие его, словно молнии, в то время как из жерл кратеров взлетали на высоту более трехсот метров сгустки раскаленной лавы размером с огромные тесаные камни.