Из кратера эти сгустки раскаленной лавы вылетали с шипением, напоминавшим свист петард во время наших фейерверков, а точнее, рев паровой машины; взмыв в воздух, они рассыпались, дробились и падали вниз в виде осколков размером с кирпич.
Следовало проявлять величайшую осторожность, чтобы на голове у тебя не оказалась одна из подобных каменных шапок.
В то же самое время прямо под нашими ногами творилось нечто ужасное, слышался глухой гул, ощущалось беспрерывное дрожание: все это напоминало какую-то подземную бурю.
Было нетрудно понять, что мы находимся на своего рода тонкой корке, под которой скрыто море огня.
Поток лавы, имевший в ширину, как уже говорилось, около трехсот или четырехсот метров, в высоту был от трех до трех с половиной метров.
Разворачивающаяся перед нами картина выглядела мрачной и угрожающей; поскольку поверхность живой лавы, если так можно выразиться, местами была покрыта обломками застывшей лавой прежних извержений, все это представлялось медленным колыханием, подобным движению волн. Куски старого шлака казались черными черепицами, которые сами собой двигались по подвижной кровле.
Созерцали это зрелище лишь мы и англичанин. Было очевидно, что достойный островитянин ищет более или менее защищенное от падающего пепла место, чтобы разложить свою провизию и, подобно Шеридану, отужинать у камелька. Англичанка закрыла лицо вуалью, он опустил на глаза зеленый козырек.
Тем временем в свой черед прибыли трое американцев, пополнив ряды зрителей.
На ветвях почти всех деревьев — рожковых, абрикосовых, миндальных — виднелись святые образы, которые при первой же тревоге поспешили повесить там крестьяне.
Однако это не мешало лаве прокладывать себе дорогу. Уже в нескольких метрах от лавы листья начинают колыхаться и трепетать, словно под ураганным ветром, а затем желтеют; с глухим отрывистым звуком дерево испускает соки, стонет, корчится, роняет листву и, прежде чем лава доходит до него, словно испускает последний вздох.
В этот миг лава хватает его, обволакивает, пожирает, и оно делается единым целым со страшной стихией.
То же самое происходило и с домами.
Пару жилищ лава повредила лишь частично; все те, что не были на пути раскаленного потока, остались стоять, не утратив еще до конца своего жилого вида; другие оказались посреди русла огненной реки, которая начала с того, что охватила их своими волнами; затем было видно, как они колеблются, дрожат, шатаются, какое-то мгновение плывут, словно корабли по морю, потом накреняются и тонут.
Разумеется, все эти дома были пусты, ибо обитатели покинули их еще в два часа пополудни.
В полночь поток лавы остановился у фермы Лукки. Одновременно начал куриться Большой конус: открылся предохранительный клапан.
Если вместо временного вулкана извержением займется старый вулкан, Торре дель Греко спасен.
Мы расскажем вам об этом в нашем следующем разговоре.
IV
Дорогие читатели!
Мы прервались на том, что в воскресенье, в полночь, лава остановилась у фермы Лукки.
Возвращаясь через Резину, мы встречаем генерала Ла Мармору, настроенного провести ночь в Торре дель Греко.
Власти опасались волнений, поскольку монахи уже заявили, что нынешнее извержение, несовместимое со всеми привычками Везувия, вызвано неприязнью, которую гора испытывает к революции 1860 года.
Однако эта клевета: Везувий известен своими предельно либеральными взглядами. Вечером того дня, когда французы вступили в Неаполь, 23 января 1799 года, Везувий устроил в их честь один из лучших своих фейерверков, что дало лаццарони повод сказать:
— Видать, и Везувий сделался якобинцем, раз надел свой красный колпак!
Тем временем между Резиной и Торре дель Греко на всякий случай встал лагерем целый батальон берсальеров в полном вооружении. Эти превосходные солдатики готовы на все: вчера они шли против Борхеса, сегодня идут против Везувия. Впрочем, то и другое означает идти в огонь.
Но, пожалуй, воевать с Везувием опаснее, чем с разбойниками. Везувий коварен: внезапно, без предупреждения, он разверзается под вашими ногами и проглатывает все подряд. По слухам, в Торре дель Греко появилось уже около дюжины трещин, в глубине которых, словно поток адского пламени, течет лава.
В распоряжение тех, кто намерен переселиться, предоставлены многочисленные обозные повозки с возницами-солдатами.
Кое-кто пользуется такой возможностью, однако их меньше, чем можно было предположить. Если лава не остановится и продолжит двигаться с той же скоростью, то уже назавтра, к трем часам пополудни, она снесет треть Торре дель Греко, примерно шестьсот домов.
Поскольку все обещают, что мы увидим нечто интересное этой ночью или, самое позднее, завтра утром, у нас нет желания возвращаться в Неаполь; наш чичероне берется отыскать для нас две комнаты и чем перекусить.
Впрочем, все на ногах, словно средь бела дня; местные чичероне в ярости из-за почти полного отсутствия любопытства у неаполитанцев, так что мы становимся объектом самых нежных забот со стороны нашего чичероне, который надеется завладеть нами на два или три дня. Он втягивает носом воздух, словно охотничья собака, и с радостным видом говорит нам:
— Господа, это запах серы; ночью наверняка что-то случится.
Чичероне кажется настолько уверенным в своей правоте, что я предлагаю отужинать в саду, дабы, если дом рухнет, он не упал нам на голову.
Мне возражают, ссылаясь на пепел, который продолжает падать.
Да, но ведь можно натянуть у нас над головами самую большую простынь, какую удастся отыскать. Все соглашаются, и мы ужинаем во дворе.
Это кое-что значит — иметь возможность ужинать вне стен дома в ночь с 8 на 9 декабря; правда, испытываемое удовольствие портит страх, как бы под ногами у вас не разверзлась земля или на голову вам не рухнул дом; но ведь жизнь не состоит из одних приятностей.
Везувий издает дьявольский шум; подле него двадцать пять пушек на огневой позиции покажутся всего лишь детскими петардами. Он начинает яростно куриться и, видимо, намерен взять на себя полную ответственность за извержение.
Столб дыма, теснимый восточным ветром, с изяществом мощи наклоняется в сторону Неаполя; луна окаймляет его серебристой бахромой; море, над которым стелется дым, кажется черным, как смола.
В два часа ночи, как раз в то время, когда мы ужинаем, наш стол начинает трястись, стаканы на нем подпрыгивают, бутылки катятся. Корреспондент «Отечества» исчезает под столом.
Обещанное землетрясение произошло.
Наш чичероне в восторге.
— Ну что я вам говорил! — восклицает он, ставя на ноги нашего товарища.
Мы переглядываемся, выказывая немалое беспокойство. Крайне глупо погибать, как Плиний, если у тебя нет племянника, который рассказал бы о твоей гибели.
— Ах, — произносит чичероне, — да это же пустяки, господа; вот в Торре дель Греко теперь должен быть настоящий содом!
— Вы так считаете?
— Землетрясение направлено как раз в сторону города; неужто вы не чувствуете, что земля ходуном ходит с юга на север?
Наш чичероне мнит себя не меньшим знатоком по части землетрясений, чем г-н Эли де Бомон, и потому он категорически против того, чтобы мы отправлялись в Торре дель Греко до рассвета.
Кое-как закончив ужин, мы закутываемся, насколько это возможно, в плащи и одеяла и пытаемся уснуть.
Земля укачивает нас, Везувий убаюкивает.
В шесть утра мы просыпаемся замерзшими, вертимся туда-сюда рядом с большим костром, что немного оживляет нас, выпиваем по чашке отвратительного кофе и отправляемся в путь.
Какие же счастливцы курильщики! Они могут согревать себе кончик носа.
Четверть часа ходьбы нас отогревает, и мы вступаем в Торре дель Греко. Весь наш путь свидетельствует о величайшем возбуждении в этом несчастном человеческом муравейнике, который именуют городом.
Определенно, наш проводник — великий человек: как он и сказал нам, в Торре дель Греко творится настоящий содом.
Вид города пугает: все население высыпало на улицу и готово бежать; собранные вместе ослы, собаки, куры и свиньи готовы последовать за своими хозяевами, куда бы те ни пошли, а у самих животных тот тревожный вид, какой придают им грандиозные природные бедствия.
На глаза нам попадается наш давешний англичанин с его англичанкой, зеленым козырьком, револьвером и корзинкой; он ночевал в Торре дель Греко и ничего не упустил из ночного землетрясения.
У него вид самого счастливого человека на свете.
Между площадью Кампанилы и морским причалом зияет огромный провал диаметром от тридцати до тридцати пяти футов; улицы изборождены расселинами, в глубине которых грохочет нечто вроде подземного грома; брусчатка, сложенная из длинных лавовых плит, полностью выворочена; все дворцы — а в Неаполе дворцом называют все, что отлично от хибары, — так вот, все дворцы пошатнулись до самого основания; сквозь раскрывшиеся трещины в стенах видна внутренность обезлюденных комнат; фасады целиком отклонились от вертикали и грозят рухнуть в любую минуту; десяток зданий уже не более чем груда развалин, и позади или впереди себя вы время от времени слышите страшный грохот: это рушится очередной дом.
И среди всего этого пугающая картина: каменщики и плотники, выказывая граничащую с безрассудством смелость, подпирают стены потрескавшихся домов.
Наш чичероне глядит на них, посмеиваясь.
— Уже завтра, — говорит он, — и подпорки, и дома будут лежать на земле.
Наш англичанин во всю прыть пробегает возле нас, направляясь в конец улицы; его жена следует за ним тем же шагом. Они явно надеются увидеть там нечто интересное.
Мы с трудом поспеваем за ними.
И действительно, в конце улицы Страда дель Кампаниле, на ступенях церкви Богоматери Константинопольской, толпятся люди.
Пятиэтажный дворец, в стенах которого прямо на глазах расширяются щели, вот-вот рухнет.
Казалось, он ждал только нас: едва мы подошли к дворцу, его фасад обрушивается на площадь, а другие стены со страшным грохотом валятся внутрь; дождь, падающий на наши головы, уже не из пепла, а из штукатурки.