На другой день после церемонии посвящения новоявленный каморрист является к полицейскому комиссару своего квартала и, представившись ему, произносит ритуальные слова:
— Вы видите нового работника, получившего право надзирать над кварталом.
После чего он вручает комиссару десять пиастров.
Комиссар, в свой черед, сообщает префекту полиции, что в таком-то квартале приступил к делам новый каморрист.
Каморра, со своей стороны, желая заручиться покровительством своему новому члену со стороны префекта полиции, подносит ему в конце месяца полис[20] на сто дукатов.
Каждый год Каморра устраивает собрание, дабы префект мог отобрать двенадцать ее членов, которые поступают к нему на службу с ежемесячным окладом в сто дукатов.
Если каморриста признают подлецом и негодяем, он подлежит изгнанию из сообщества и должен вернуть нож начальнику, в подчинении у которого состоит и который предупреждает его в присутствии всех остальных, что если он откроет тайны Каморры, то будет без всякой жалости убит.
Любой каморрист, изгнанный из сообщества, после этого годен лишь на то, чтобы сделаться вором.
Когда Каморра решает, что она должна покарать одного из своих членов, собираются двенадцать начальников, судят виновного в его отсутствие и тянут жребий, кому будет поручено осуществить мщение.
Как только бумажку с именем одного из присутствующих вытащили из шляпы, он должен убить — или быть убитым.
После революции в Неаполе, во время своего прихода к власти, более всего пользовались услугами Каморры господа Либорио Романо и Спавента.
В последний месяц царствования Франциска II г-н Либорио Романо поддерживал спокойствие в Неаполе с помощью Каморры, которую он сделал противовесом полиции дворцовой камарильи.
Когда я находился в порту Неаполя и договаривался с Либорио Романо о сдаче города гарибальдийцам, он предоставил мне охрану из членов Каморры, находившихся под командованием одного из ее второстепенных начальников по имени Кола-Кола.
Этот человек, наделенный замечательным природным умом, оказался вовлечен в революцию 1848 года.
Когда он предстал перед судьей Наваррой, достойным преемником всех тех необычайно жестокосердых судей, которые на протяжении шестидесяти лет сокращали население Неаполя, Наварра приговорил его к сорока годам каторжных работ.
— Сорок лет, господин судья, — произнес Кола-Кола, — это очень много! Ну что ж, мы сделаем все, что в наших силах, а вы сделаете остальное.
Когда какой-то агент королевской полиции стал мешать мне, я указал на него Кола-Коле.
Кола-Кола арестовал его и посадил в тюрьму как реакционера.
ГОСПОДИН КУОКОЛО
Дорогие читатели!
Давненько, по-моему, нам не доводилось беседовать; наверное, с тех пор как мы расстались в Кизляре с нашими татарами и казаками.
Не знаю, надоело ли вам не слышать моего голоса, но вот мне определенно надоело молчать.
Так что я намерен рассказать вам несколько славных разбойничьих историй; у нас их тут, слава Богу, хоть отбавляй.
Что бы вы сказали, прочитав однажды утром в «Веке» или в «Конституционной газете» следующую заметку:
«Вчера, в десять часов вечера, г-н такой-то был похищен на площади Мадлен тремя злоумышленниками, которые перевезли его в каменоломни Монмартра. Семья похищенного была вынуждена заплатить пятьдесят две тысячи франков, чтобы вызволить его из рук бандитов?»
Вы расхохотались бы, не поверив ни единому слову из этой заметки.
Однако именно такое происходит здесь, с той разницей, что местом действия становятся не площадь Мадлен и Монмартр, а соответственно Каподикино и Везувий.
В прошлый четверг г-н Куоколо, богатый торговец кожами, житель Неаполя, разъезжал по делам, сидя в собственной коляске, как вдруг, около двух часов пополудни, на пути к Каподикино его кучер внезапно остановил экипаж у дверей какого-то кафе и, обращаясь к хозяину, произнес:
— Похоже, одна из лошадей вашего превосходительства потеряла подкову.
С этими словами он слез с козел и принялся искать подкову, потерянную лошадью его превосходительства.
Пока кучер ищет подкову, а г-н Куоколо глазеет по сторонам, дверцы коляски внезапно открываются и рядом с ним садятся два каморриста: один слева, другой справа.
— Простите, господа, но вы явно ошиблись, — говорит им г-н Куоколо.
— Ничуть.
— Но это моя коляска!
— Нам это хорошо известно.
— Но и зачем тогда вы в нее сели?
— Чтобы сказать вам, что если вы хоть разочек крикните, пискните или пошевелитесь, то вам конец.
При этих словах оба каморриста обнажили клинки сантиметров в двадцать — такую уставную длину имеют клинки ножей у этих господ — и кольнули ими г-на Куоколо в ребра.
Господи Куоколо широко открыл рот, еще шире разинул рот, но смолк.
Как раз в эту минуту его кучер, которого лично я подозреваю в связях с бандой то ли Крокко, то ли Кьявоне, возвращается с третьим бандитом, который помогает ему взобраться на козлы и садится рядом с ним.
Затем, поскольку волнение, испытываемое кучером, вполне могло ослабить в его руках вожжи, бандит завладел ими и пустил лошадей в галоп.
Господин Куоколо, в соответствии с данным ему приказом, был нем как рыба.
Они выехали из города и направились к деревне Сант’Анастазия, через которую им неминуемо предстояло проехать.
Один из бандитов напомнил, что им придется проехать рядом с караульней.
— Ну и что? — ответил другой. — Неужто, по-твоему, я не подумал об этом? Мы остановимся у караульни, и господин Куоколо изволит поинтересоваться адресом командира роты.
— А если я не сделаю этого? — робко спросил г-н Куоколо.
Оба каморриста еще ощутимее кольнули его в ребра, промолвив:
— А тогда вот что!
Господин Куоколо подскочил на сиденье и произнес:
— Так и быть, я спрошу адрес капитана.
Чтобы добиться этого согласия, коляску даже не пришлось останавливать, и, несмотря на диалог, она продолжала катить.
Наконец, она подъехала к караульне и остановилась.
— Где живет ваш капитан? — спросил у часового г-н Куоколо.
Часовой, не расслышав его слов, подошел к экипажу, попросил повторить вопрос, сообщил нужные сведения, вернулся на свой пост и позволил укатить коляске, не подозревая, что прямо под носом у него только что проехали три разбойника.
— Но почему, — спросите вы, дорогие читатели, — почему, вместо того чтобы тихо и спокойно проехать мимо часового, который и не подумал бы останавливать коляску г-на Куоколо, бандиты вынудили г-на Куоколо спросить адрес капитана национальной гвардии?
Ах, дорогие читатели! Как видно, вы не имеете даже поверхностного представления о великом воровском искусстве, которое в Неаполе достигло бы совершенства, будь дела человеческие вообще способны на совершенство.
Бандиты вынудили г-на Куоколо спросить адрес капитана национальной гвардии, дабы в том случае, если их задержат, у них была бы возможность отрицать, что они силой лишили г-на Куоколо свободы; ибо, если г-на Куоколо силой лишили свободы, то почему он спросил какой-то там адрес, вместо того чтобы крикнуть: «Ко мне, овернцы! Здесь неприятель!»?
Этому есть две причины.
Во-первых, г-н Куокола не шевалье д’Ассас.
Во-вторых, вполне вероятно, что если бы он позвал часового на помощь, то, разобравшись, в чем тут дело, часовой, вместо того чтобы прийти ему на помощь, обратился бы в бегство.
— Как же так? — скажете вы. — Национальный гвардеец, с ружьем в руках…
Скоро вы узнаете, дорогие читатели, что один из трех бандитов, похитивших достойного продавца кож, сам был капитаном национальной гвардии.
Послушайте, что я скажу.
В Неаполе, как и в Париже, есть полицейские. Днем эти полицейские находятся на улице Толедо, регулируя движение экипажей, что делает их занятыми с трех часов пополудни до восьми вечера.
Но после восьми часов вечера здешние полицейские исчезают, оставляя город в руках воров, с которыми они категорически не желают связываться.
Если вдруг один из этих достойных стражей общественной безопасности отважится выйти на улицы Неаполя после захода солнца и услышит крик: «Караул! Убивают! Спасите!», он мало того что не ринется в ту сторону, откуда доносится этот призыв, но и побежит в противоположную сторону.
В Неаполе тот, кто взывает о помощи, заранее знает, что никто не примчится на его крики; тот, кто будет защищаться и задержит грабителя, знает, что уже на другой день грабителя отпустят на свободу; тот, кто получит смертельное ранение, знает, что его смерть не будет отомщена.
Это отвратительно, не правда ли? Да, но все обстоит именно так.
Вот почему в Неаполе молчат, вместо того чтобы взывать о помощи; дают ограбить себя, вместо того чтобы защищаться; хранят безмолвие, вместо того чтобы подавать жалобу.
И в самом деле, зачем подавать жалобу?
Во-первых, грабителя не арестуют.
Во-вторых, даже если его арестуют, никто не будет свидетельствовать против него.
Предположим, похитителей г-на Куоколо арестуют. Так вот, мало того, что никто не опознает их, но и сам г-н Куоколо не осмелится свидетельствовать против них.
Еще бы, его всего лишь ограбили, а он жалуется, чудак!
Раз так, то в следующий раз, чтобы он не жаловался, его убьют.
Убийца, который в десять часов вечера, держа руку на ноже, прогуливается по улицам Неаполя, куда больше уверен в том, что доживет до утра, чем запоздавший горожанин, который осмелится выйти из дома, держа руку на кошельке.
Во всех странах на свете у полиции есть две задачи: одна имеет целью предотвратить преступление, другая — отомстить за него.
В Неаполе преступление никогда не бывает предотвращено.
Лишь в десяти случаях из ста оно будет отомщено.
В Неаполе все сочувствие на стороне убийцы, никто не сочувствует тому, кого убивают.