Затем, видя, что цветы в Неаполе так дешевы и объясняется это тем, что у камелий здесь железные стебли, а фиалки ничем не пахнут, вы проникаетесь отвращением к цветам; затем, видя, что цветы гонятся за вами, вы убегаете от них; видя, что цветы мчатся быстрее вас, вы начинаете ненавидеть цветы, вы проклинаете цветы, поносите их, предаете их анафеме!
А ведь цветы — это такая прелесть, когда не уродливый и грязный цветочник понуждает вас купить их, а когда вам протягивает их нежная белая ручка; когда они сохраняют, примешанный к их запаху, аромат дыхания, которое коснулось их, и когда они приносят вам поцелуй, который укрыт в их благоуханных лепестках, способных хранить тайну.
Итак, очередное разочарование: на четвертый день вашего пребывания в Неаполе вам стали противны цветы. И почему? Да потому, что вам предлагает их омерзительное попрошайничество.
О, не тревожьтесь! Пусть только фея перенесет вас на луга Турени, на пастбища Нормандии или к живым изгородям Вандеи, и сами увидите, с какой детской радостью вы соберете букет ромашек, лютиков и барвинков.
Вы ускользаете от цветочников и, продолжая свой путь, в Мерджеллине проезжаете среди толпы нищих, выстроившихся вдоль дороги; но вы закрываете глаза, чтобы не видеть их, а они, к счастью, не в состоянии гнаться за вами, поскольку ваша коляска быстро катит по ровной местности; к тому же это квартал калек.
Однако рядом с виллой Барбайи дорога начинает идти в гору, и кучер переводит лошадей на шаг.
(У неаполитанского кучера все служит предлогом для того, чтобы перевести лошадей на шаг: дорога идет в гору, дорога идет под гору, мощеная дорога, песчаная дорога, поворот дороги. И то, что так происходит, всегда вина дороги, а не лошадей.)
В ту же минуту из каменоломни в горе выходит толпа троглодитов.
Это дети в возрасте от трех до двенадцати лет.
Самые маленькие, в возрасте от трех до пяти лет, делают вид, что плачут.
Те, что в возрасте от пяти до семи лет, кричат вам, что они не ели со вчерашнего дня.
Те, что в возрасте от семи до девяти лет, клацают зубами, словно кастаньетами.
Самые старшие ходят колесом.
Ну а из числа тех, кто не обладает ни музыкальным даром, ни гимнастическим, одни выкрикивают: «Да здравствует Гарибальди!», другие: «Да здравствует Чальдини!», дабы все политические убеждения оказались удовлетворены, все политические взгляды представлены.
Вас охватывает страшное желание сойти с коляски и пришибить хотя бы одного из этих малолеток. И вовсе не человеколюбие удерживает вас на сиденье, а страх наказания: даже если смертную казнь отменят, вы рисковали бы оказаться на каторге.
Наконец, вы миновали их.
До вершины подъема все идет хорошо; однако в начале спуска, за поворотом дороги, укрывается дом: дверь его распахнута, и он похож на засаду.
Это застава, где меняют лошадей; обслуживают ее маленькие девочки.
Они не могут ходить колесом, зато вас они величают «вашим высочеством», а даму, которая едет с вами, если с вами едет дама, — «прекрасной принцессой».
Дорога по-прежнему идет под гору. Вы кричите кучеру:
— В галоп!
За спиной у вас остаются все эти малолетние оборванцы, испортившие вам одно из самых красивых зрелищ в Неаполе — зрелище залива Поццуоли, от Низиды до Мизенского мыса, открывающееся с высоты Позиллипо.
Кучер замедляет бег лошадей: будьте осторожны!
По левую руку от вас виднеется пещера; оттуда выходит какой-то отшельник. У этого славного отшельника крайне скверная репутация; когда спускается ночь и дорога становится пустынной, он, говорят, любит посмотреть, какое время показывают часы у путешественников, и проверить, сколько денег у них в кошельке.
Он просто-напросто встает поперек дороги.
В первые три дня вы подавали ему милостыню, но теперь, приняв во внимание нелестные сведения о нем, вы довольствуетесь тем, что кричите кучеру:
— Погоняй! Погоняй!
Кучер нехотя подчиняется приказу. Неаполитанские кучера питают большую слабость к своим нищенствующим землякам по той причине, что те вымогают подаяние не у них, а у путешественников.
Славный отшельник, не желая оказаться раздавленным, с ворчанием отходит в сторону. Если вам нужно будет проехать мимо его скита поздней ночью, позаботьтесь взять с собой хороший револьвер.
Шагов через сто вы останавливаетесь при виде выкрашенной в белый цвет доски с надписью на французском языке.
Вот текст этой надписи, состоящей из двух строк:
Надпись эта является предметом спора между нами и городскими властями.
Как так, в Неаполе, городе ученых, ученые несведущи настолько, чтобы не знать, что этот грот представляет собой просто-напросто подземный коридор, проложенный Лукуллом, дабы переходить с одной стороны горы на другую, и что Сеян, министр Тиберия и чуть ли не его зять, не имел никакого отношения к этому туннелю, проложенному могущественной рукой победителя Митридата?
Это что касается первой строки надписи «ГРОТ СЕЯНА, ВЕДУЩИЙ К СКАЛЕ ВЕРГИЛИЯ».
Художник-каллиграф, украсивший эту доску великолепными прописными буквами, перевел слово «scuola»[30] как «скала»; что ж, вольному воля. Однако тут мы вновь взываем к властям: вам обещают «скалу Вергилия», и вы полагаете, что увидите подводную скалу, у которой потерпел кораблекрушение автор «Энеиды», возвращаясь из поездки то ли в Брундизий, то ли в Афины, а вам показывают одну из тех круглых скамей, которые древние именовали школами, поскольку, сидя на них, десяток простаков, называвшихся учениками, слушали трех или четырех краснобаев, называвшихся философами.
В таком просвещенном городе, как Неаполь, с подобными невероятными глупостями мириться нельзя. Это допустимо во Франции, где данный факт общеизвестен, но в Неаполе все французы крайне невежественны.
Ни о Лукулле, проложившем этот сводчатый туннель, ни о его доме нет и речи.
Если вы заговорите о доме Лукулла с парой чичероне, которые показывают туристам грот Сеяна, то они наверняка ответят вам так, как ответил мне житель Франкфурта, которого я попросил показать мне дом Гёте:
— Сударь, я не знаю такого банкирского дома; вероятно, он более не существует или потерпел крах.
Это еще одна сторона попрошайничества; однако тут дела посерьезнее, поскольку в данном случае оно осуществляется при ручательстве со стороны правительства и ради большего самодовольства двух невежественных и ленивых пройдох.
Мы обращаемся к министру народного просвещения с просьбой дать удовлетворение науке, сменив надпись при входе в вышеупомянутый туннель, и, вместо написанных на доске слов «Грот Сеяна, ведущий к скале Вергилия», поместить на ней слова: «Грот Лукулла, ведущий к круглой скамье, которую обыкновенно, но без всяких на то оснований, именуют ШКОЛОЙ ВЕРГИЛИЯ».
III
Поскольку вы увидели грот Лукулла, путь даже под именем грота Сеяна, и круглую скамью, именуемую скалой Вергилия, хотя никакая надпись, никакой барельеф не предлагают ее вашему вниманию, и поскольку — за исключением двух амфитеатров, один из которых являет собой чудо великолепия и изящества, и виллы Лукулла, о которой вам не скажут ни слова и которая, тем не менее, заслуживает интереса, — так вот, поскольку, помимо этого, ничего особенно любопытного там более увидеть нельзя, вы возвращаетесь через тот же знаменитый сводчатый туннель, на расчистку которого король Фердинанд II потратил семьдесят четыре тысячи дукатов, что говорит о его просвещенности и склонности к искусству, и продолжаете свой путь, с которого вам пришлось на короткое время сойти, чтобы совершить эту экскурсию по другую сторону Позиллипо.
И тут следует отдать должное царящему на дороге спокойствию: если не принимать во внимание трех или четырех сорванцов, жирных и упитанных, которые поджидают вас в конце спуска и бегут рядом с вашей коляской, самым жалобным тоном выкрикивая: «Morti di fame!»,[31] а также бродячего харчевника, расположившегося со своим столом прямо посреди дороги и жаждущего, чтобы вы сошли с коляски и отведали устрицы с озера Фузаро, вы без особых тревог преодолеваете расстояние в две мили.
Однако шагов за пятьсот до Поццуоли на краю обочины поднимаются на ноги трое или четверо сидевших там бездельников; один из них протягивает вам фигурку египетского божка, другой показывает античную монету, а третий кричит:
— Храм Сераписа, ваше превосходительство!
Тот, что с египетским божком, и тот, что с античной монетой, отстают от вас шагов через сто или сто пятьдесят, в зависимости оттого, насколько быстро едет ваша коляска. Но вот со служителем храма Сераписа дело обстоит иначе: поскольку обиталище бога здоровья находится на другом конце города, то, пока вы не миновали Поццуоли и не выехали на дорогу в Байи, этот человек надеется, что сможет завладеть вашим вниманием; ничто не обескураживает его, он бежит, цепляясь за коляску и подстраиваясь под бег лошадей, и на все, что вы можете сказать ему в попытке отделаться от него, отвечает все более и более запыхавшимся голосом:
— Храм Сераписа, ваше превосходительство! Храм Сераписа, храм Сераписа!
Вы кричите ему, на сей раз по-итальянски:
— Да видел я твой храм Сераписа и не раз! И колонны твои, изъеденные морскими моллюсками, видел и не раз! И воду твою минеральную пил и не раз!
В свой черед, не понимая тосканского наречия, он отвечает вам на неаполитанском диалекте:
— Храм Сераписа, храм Сераписа!
На подъезде к Поццуоли вновь появляются попрошайки первого разряда. Если не возражаете, мы разделим попрошаек на три разряда.
1°. Попрошайки, клянчащие милостыню.
2°. Попрошайки, норовящие во что бы то ни стало показать вам античные развалины или всучить вам позеленевших божков и порыжевшие монеты.