3°. Попрошайки, домогающиеся должностей, орденских лент и милостей.
Вы можете сказать мне, что пронумеровать неаполитанских попрошаек лучше было бы в обратном порядке.
Право, нет! Попрошайку, жаждущего продать свою совесть или свой голос, я ставлю ниже попрошайки, жаждущего продать вам своего позеленевшего божка или свою порыжевшую монету; попрошайку, которому безразлично, у кого клянчить камергерский ключ, орден или министерский пост — хоть у Франциска II, хоть у Виктора Эммануила, я ставлю ниже попрошайки, который клянчит монетку у прохожего, независимо от того, француз это или англичанин.
Так что я сохраню предложенную мной нумерацию.
На мой взгляд, политик-царедворец является худшим из попрошаек.
Простите за это отступление, а точнее, за это исповедание веры. Вернемся к попрошайкам первого разряда.
Остерегайтесь небольшой часовни, которая стоит по левую сторону от дороги и в глубине которой, на облицованной изразцами стене, намалеваны распятый на кресте Христос, истекающий кровью, и стоящий у его ног господин в васильковом одеянии, показывающий своему сыну это плачевное зрелище.
Именно там вас поджидает шайка попрошаек первого разряда, гремя кружками для подаяния.
В Поццуоли вы въезжаете в сопровождении царской свиты и посреди целого хора жалобных стенаний, звучащих на все лады, от фа до ре:
— Умираю от голода!
— Сжальтесь над бедным слепцом!
— Не забудьте о несчастном калеке!
— Подайте монетку вдове с одиннадцатью детьми!
— Подайте милостыню семидесятичетырехлетнему старику, на иждивении у которого отец и мать!
Но, перекрывая эти стенания, звучит голос вашего чичероне, который кричит:
— Храм Сераписа! Храм Сераписа! Храм Сераписа!
Однако еще хуже то, что, подъехав к городским воротам, вы обнаруживаете, что они заставлены пустыми колясками, которые стоят там в ожидании, готовые сцапать путешественников, словно замершие в ожидании пауки, готовые прыгнуть на муху.
Конечно, полиция могла бы заставить их встать по обе стороны дороги, тем самым освободив проезд, и все, в первую очередь извозчики, сочли бы это правильным, но, увы, полиции в Поццуоли нет с того дня, когда умирающий Сулла, желая немного развлечься перед смертью, приказал удавить здешнего градоначальника, отказавшегося заплатить ему налог.
Миновав ворота, вы думаете, что теперь можно пустить лошадей рысью. Не тут-то было! В Поццуоли разбирают мостовую; не знаю, как объяснить это явление, но здесь всегда разбирают брусчатку на улицах и никогда не укладывают ее снова. Как вы понимаете, вам хочешь не хочешь придется сойти с коляски. Засуньте руки в карманы и придерживайте свой носовой платок, если вы сморкаетесь; свою табакерку, если вы нюхаете табак; свой кошелек, если в нем есть деньги. Один очень почтенный господин уверял меня, что у него прямо с носа украли очки. Когда их украли, он, будучи близоруким, не смог указать на вора и остался с носом.
Итак, вы оказываетесь посреди ужасающей сутолоки, в окружении попрошаек, рабочих, разбирающих брусчатку, грабителей, ослов, мулов, телег, торговцев яйцами и морковью; доморощенных чичероне, один из которых жаждет показать вам амфитеатр, а другой — кафедральный собор; извозчиков, которые кричат вам: «Байи! Кумы! Озеро Фузаро!» и голоса которых перекрывает голос вашего первого чичероне, по-прежнему вопящего:
— Храм Сераписа! Храм Сераписа! Храм Сераписа!
Четыре человека берутся за вашу коляску, подпирают ее плечом, толкают, приподнимают; но их сил недостаточно; подбегают еще двое, теперь их уже шестеро; уходит целых полчаса, и в итоге коляска оказывается на какой-то мощеной улице.
Но улица эта перекрыта баррикадой!
Для чего баррикада, ведь вокруг мир?
Для того, чтобы пять или шесть уличных мальчишек, соорудивших ее с целью помешать вам проехать, теперь разобрали ее, предоставив вам такую возможность.
Эти мужчины, которые несут, толкают, подпирают плечом вашу коляску, и эти уличные мальчишки, которые сооружают и разбирают баррикады, суть два лика великой корпорации попрошаек. Поройтесь у себя в кармане; хоть вы и не подали тем, кто ничего не сделал для вас, полагается вознаградить тех, кто оказал вам услугу.
Вы снова садитесь в коляску, вытирая пот со лба; вокруг вас десятка три попрошаек.
Лошади, исполненные человеколюбия, отказываются трогаться с места: они не могут сделать ни шагу, не раздавив мужчину, женщину или ребенка.
И вот тогда, взорвавшись, выйдя из себя, задыхаясь, в ярости, в бешенстве вы выхватываете из рук извозчика кнут и хлещете им весь этот сброд.
Это уже третья стадия.
Лошади снова бегут рысью; вы думаете, что избавились от этой нечисти, переводите дыхание и отваживаетесь с облегчением воскликнуть: «Ух!»
В это мгновение вы вдруг слышите, как за спиной у вас кто-то кричит вам в ухо:
— Храм Сераписа! Храм Сераписа! Храм Сераписа!
Это ваш чичероне, который пристроился на запятках вашей коляски и оттуда безнаказанно докучает вам.
Вы избавитесь от него лишь у озера Лукрино.
IV
Вы наверняка слышали, не так ли, что в Константинополе бродячие собаки всегда живут в границах своих кварталов; каждая собака, пока она находится в собственном квартале, является равноправным членом своей собачьей республики, но, если она отважится выйти за пределы этой территории, ее немедленно растерзают собаки с соседних кварталов.
Точно так же обстоит дело с неаполитанскими чичероне.
Чичероне, показывающий храм Сераписа, покидает вас у озера Лукрино, поскольку там он оказывается на территории чичероне, показывающих термы Нерона, Диковинный водоем и руины Байев.
И вы видите, как он пешком, с поникшей головой, возвращается в Поццуоли, надеясь отыскать там какого-нибудь другого путешественника, более простодушного.
Это и есть ваша месть.
Но вы напрасно льстили себя надеждой, что достигли цели своей прогулки, то есть старинного замка в Байях, у небольшой бухты Бавл, который закрывает проход к заливу.
Здешний замок играет ту же роль, что и Дербент Железные Врата, закрывающий проход из России в Персию.
Однако в Неаполе трудно преодолеть вовсе не каменные стены: «Любой укрепленный город, куда может войти мул, груженный золотом, не так уж неприступен», — говаривал Филипп Македонский, отец Александра Великого. Ворота Байев вы преодолеете куда дешевле. Выньте из кармана полпиастра, и дело сделано.
Стены, которые в Неаполе трудно опрокинуть, это людские стены, это живые преграды.
На краю озера Лукрино вы сталкиваетесь с тремя заслонами.
Первый заслон: чичероне, показывающие термы Нерона.
Второй заслон: чичероне, показывающие Диковинный водоем.
Третий заслон: чичероне, показывающие храмы Венеры Прародительницы, Меркурия и Дианы Светоносной, хотя, в действительности, это не храмы, а бани.
И тут волей-неволей, пусть даже и в десятый раз, вам придется взобраться на спину человеку и верхом на нем спуститься в подземелье; проникнув в термы Нерона, вам придется подвергнуть себя риску апоплексического удара и, ожидая, пока сварятся яйца, которые запыхавшийся гид положит для вас в кипящую воду, выслушать нелепое описание Диковинного водоема, который является не чем иным, как превосходным резервуаром, снабжавшим пресной водой Мизенский флот; из терм Нерона вам придется перейти в храмы Венеры Прародительницы, Меркурия и Дианы Светоносной, которые, как я уже сказал, являются не чем иным, как руинами тех расслабляющих бань, какие в глазах Проперция делали опасным пребывание в Байях его любовницы Кинфии.
Так вот, повторяю, это дело одновременно муниципалитета и министерства народного просвещения. Позорно для того и другого, что иностранцы уезжают из Байев, введенные в заблуждение патентованными чичероне.
Не от автора «Корриколо», как назвал меня неаполитанский ученый, г-н Никколини, зависит, чтобы дело обстояло иначе.
Поскольку гавань Байев находится почти в самой дальней точке, куда могут доставить вас наемные лошади, вы останавливаетесь и какое-то время созерцаете этот прекрасный залив, о котором Гораций сказал:
Nullus in orbe sinus Baiis praelucet amoenis.[32]
Затем вы садитесь в коляску и пускаетесь в обратный путь, задаваясь вопросом, нет ли возможности объехать Поццуоли стороной.
Но нет, миновать Поццуоли невозможно.
И вы снова проезжаете через Поццуоли и снова видите там — нет, не тех же чичероне, они теперь на дороге в Неаполь, — все тех же нищих, всю ту же баррикаду, все тех же людей, что на руках перенесли коляску. Но, поскольку от самых ворот дорога идет под гору, вы требуете ехать как можно скорее, кучер, вздыхая, кнутом погоняет лошадей, и вы одним духом доезжаете до все того же лотка харчевника, торгующего устрицами.
Там дорога разветвляется, и вы, ни за что на свете не желая вновь подвергаться мученичеству, которое вам довелось претерпеть, кричите:
— Через грот Поццуоли!
Извозчик берет влево, и вы подъезжаете к гроту Поццуоли.
Грот Поццуоли напоминает проездные арки Лувра: через него можно проехать лишь шагом.
На выезде из грота лошадей хватают за узду двое попрошаек. Один из них трясет мошной и клянчит:
— Подайте во имя Мадонны!
Мадонна — да будет стыдно тому, кто об этом дурно думает! — обретается в том самом древнем святилище Приапа, откуда появляются две гарпии, увековеченные Петронием.
Другой здесь для того, чтобы, хочешь не хочешь, показать вам гробницу Вергилия, которая, возможно, является гробницей Вергилия ничуть не в большей степени, чем скала Вергилия является школой Вергилия.
Вы подаете милостыню Мадонне и в четвертый или пятый раз поднимаетесь к гробнице Вергилия. Поэт он достаточно великий для того, чтобы снова и снова совершать паломничество к его праху.
Вы проезжаете сквозь толпу все тех же цветочников, все тех же попрошаек и разбитым, раздавленным, обессиленным, парализованным, искалеченным, истерзанным, бездыханным, убитым возвращаетесь к себе в гостиницу.