Хотя я родился в центре Франции, в сердце у меня теплится луч того тропического солнца, которое сделало смуглым лицо моего отца, и, словно ящерица, я могу противостоять самому сильному солнечному жару. Корни вулкана, огненной лавой которого явился «Антони», находятся на экваторе.
Когда я был ребенком, в ящике моей школьной парты всегда находилось место для пары ящериц. Я кормил их мухами, которыми они очень любят полакомиться, и, поскольку возможностей ловить этих насекомых у меня было куда больше, чем у них, они платили мне дружбой за корм, какой я им давал.
Так что появление этого очаровательного крошечного гостя доставило мне огромное удовольствие, и я посоветовал Гужону, жившему на первом этаже дворца и, следственно, находившемуся ближе к ящерице, нежели я, живший на втором этаже, сделать все возможное, чтобы приручить ее; спустя неделю дело было сделано: ящерица приходила пить из ложечки, которую давал ей Гужон, свою долю нашего чая, а еще через неделю уже ела мух с его руки; наконец, она дошла до такой степени вольности, что влезала ему в рукав, а выбегала из распахнутой на груди рубашки.
Если она почему-либо запаздывала, нам нужно было лишь перегнуться через перила и кликнуть Джузеппе.
Джузеппе появлялся из своей норки, устроенной в щели меж камнями террасы, и мчался к нам во весь дух, насколько позволяли его маленькие лапки.
Эта игра длилась около двух месяцев, как вдруг Джузеппе исчез; тщетно мы звали его, тщетно приманивали чаем, тщетно оставляли на виду мух, надеясь задеть его слабую струнку, — ни от чая, ни от мух никакого толку не было.
Так что в течение целой недели наши завтраки были омрачены его отсутствием.
Тем временем произошло событие, направившее наше внимание в другую сторону.
Выше я уже сказал, что мы жили во дворце Кьятамоне, и пояснил его местоположение на берегу Неаполитанского залива.
Море, как тоже было сказано, омывало подножие нашей террасы, и две входные двери дворца были обращены в сторону моря.
Король Фердинанд, большой любитель рыбалки и охоты, устроил для себя два этих выхода, которые вели к его личному рыбному заказнику.
Два главаря бандитов — Пилоне, обосновавшийся на Везувии, и Тамбуррини, обосновавшийся на Позиллипо, — решили воспользоваться этими выходами как входами.
Речь шла всего-навсего о том, чтобы через дворец Кьятамоне проникнуть на набережную; предполагалось, что, оказавшись на набережной, полсотни бандитов с криками «Пожар!» рассеются по городу и среди паники, вызванной этими криками, начнут грабить лавки ювелиров и часовщиков.
Однако перед тем как проникнуть на набережную, им следовало убить Гужона и меня, что было не так уж легко сделать; прежде всего, мы были не особенно склонны позволить, чтобы с нами это произошло, а кроме того, у нас имелось прекрасное оружие, о чем все кругом знали.
Так что бандиты решили внедрить в мой дом какого-нибудь парня, способного облегчить им осуществление этого замысла; выбор их пал на малого лет восемнадцати, и он явился с предложением исполнять у меня должность факкино.
По сути говоря, эта должность существует лишь в Италии, где привычка к рабству приучила человека к любым унижениям.
Факкино — это слуга на побегушках у других слуг. Слово факкино имеет тот же корень, что и наше слово «болван» (faquin).
Мерзавец явился ко мне, сочинив чрезвычайно трогательную историю о больной матери и двух малолетних сестрах. Все они, включая и его самого, умирали от голода.
Мой кавказец Василий, милейший человек на свете, при всей его бороде длиной в двадцать пять сантиметров и кинжале длиной в пятьдесят сантиметров на боку, пришел ко мне походатайствовать за del poverino[33] и спросить меня, не соглашусь ли я отдать Гаэтано — так звали этого занятного субъекта — ему в помощники, что облегчило бы его работу.
Работа его состояла в том, чтобы заботиться о моем оружии и все остальное время шататься по городу.
Оснований растрогаться у меня было тем больше, что за свою работу Гаэтано просил всего лишь двадцать пять сантимов в день.
Я ценю род людской, к коему имею честь принадлежать, чересчур высоко, чтобы позволить другому человеку, такому же или почти такому же, как я, отречься от собственной воли и служить мне по двенадцать часов в сутки всего за пять су в день.
Мне хорошо известно, что в истории был подобный случай: я имею в виду Исаака Лакедема, про́клятого еврея, которому Иисус, проклявши его, даровал именно такое каждодневное и неисчерпаемое вспомоществование, но Вечный жид не зависел ни от кого, кроме Бога, и за эти пять су ему нужно было лишь весь день скитаться.
В итоге я ответил Василию, что если он будет доволен Гаэтано, то я стану платить малому не пять су в день, а пятнадцать.
Изменение это, само собой разумеется, не помешало сторонам прийти к взаимному соглашению. Гаэтано попросил разрешения поцеловать руку столь доброму хозяину, но я ответил ему, что указом диктатора целование рук запрещено и что по натуре я слишком демократичен, чтобы восстанавливать эту практику.
Гаэтано поклялся святым Януарием, что он невероятно признателен мне и тем или иным способом докажет свою признательность, а не то она удушит его.
Штат моих слуг, помимо Гаэтано, включал двух рослых лакеев короля Виктора Эммануила, у которых работы было еще меньше, чем у Василия, поскольку им не нужно было заботиться даже о моих ружьях; садовника, который поливал апельсинные деревья, олеандры и георгины, превращавшие мой сад в цветочную клумбу, и, не имея возможности целовать руку мне, что соответствовало бы неаполитанским привычкам, довольствовался тем, что целовал свою собственную руку каждый раз, когда я проходил мимо; старого повара, сыну которого, добровольцу, служившему под командованием Медичи, я покровительствовал и который готовил совершенно отвратительно, что меня не особенно беспокоило, поскольку я готовил себе сам; и Василия, которого я привез с Кавказа и который прогуливался в черкесском наряде на глазах у изумленных неаполитанцев, внушая им мысль, что он сын чеченского князя, еще в ранней юности оторванный от своей несчастной семьи.
Помимо эти шестерых двуногих, трем из которых жалованье платил король, в моем распоряжении было четвероногое существо, которое я купил за собственный счет и кормил за свои деньги.
Это был маленький серый пони, служивший Василию для закупки провизии, когда мы ненароком отправлялись обедать или ужинать за город и нужно было заблаговременно отправить туда гонца.
Мессир Гаэтано уже целую неделю находился в моем доме, как вдруг я получил два анонимных письма: одно из них содержало угрозу расправиться со мной ударом ножа, другое — ударом кинжала.
Как видим, две эти угрозы весьма напоминали друг друга, так что выбор у меня был небогатый.
Одно письмо, с угрозой расправиться со мной ударом ножа, пришло от Каморры.
Другое, содержавшее угрозу расправиться со мной ударом кинжала, пришло от кодини.
В Неаполе роялистов называют кодини, потому что во время революции 1799 года, когда представители всех прочих партий носили прически под Тита, кодини сохранили свои косицы.
III
Если вам одновременно приходят два подобных письма, к этому следует отнестись вполне серьезно. К тому же стояли те прекрасные летние дни, когда по причине тридцатиградусной жары ножи пускают в ход при малейшей ссоре.
Я каждый день видел, как мимо моих окон несли в больницу мужчин, за которыми следовали их плачущие жены с двумя или тремя детьми.
Это были COLTELLATE.[34] Хотя, вообще говоря, жалеют здесь убийц, а не убитых.
В Неаполе я жил дверь в дверь с филиалом каторжной тюрьмы. К этому тюремному заведению нужно было подниматься по довольно крутому откосу, который вверху был огорожен парапетом. В тюрьме содержалось примерно шестьдесят или семьдесят каторжников, одетых в желтое, как принято в Италии.
Эти каторжники, которые на протяжении всего дня пальцем о палец не ударяли, около шести или семи часов утра выходили из своих камер, прислонялись к парапету, садились на него или залезали на него верхом и, пока длилась утренняя прохлада, пока солнце ласкало, а не обжигало, оставались там, рассуждая о войне и любви, предаваясь раздумьям в духе Ламартина и отыскивая в далях горизонта ту почти невидимую линию, где небо сливается с морем.
— Что это за люди? — поинтересовался я однажды.
— Это джентльмены, — ответили мне.
— А за что они оказались на каторге?
— Они не на каторге, а у себя дома.
— Да, но все же, что они такого натворили, чтобы у себя дома оказаться в желтых куртках, желтых шапках и желтых штанах, да еще с цепью на ногах?
— Да ничего эти бедняги не натворили.
— Как это ничего?
— Ну да, han no amazzato (кого-то убили).
Так вот, эти джентльмены, эти бедняги, которые находились не на каторге, а у себя дома и которые ничего не натворили, а всего лишь кого-то убили, не вызывали у тех, кто соприкасался с ними, ни малейшего отвращения.
Однако это были богатые убийцы. Все они имели годовой доход от трех до десяти тысяч франков. Из камеры они выходили в сопровождении солдата, казавшегося их оруженосцем.
Зачастую они совершали длительные каретные прогулки по городу. При этом сами они красовались на заднем сиденье калессино, а солдату, словно лакею, приказывали сесть рядом с кучером, на козлах. Если они были довольны им, то угощали его выпивкой.
Так что возникшие одновременно угрозы получить удар ножом от Каморры и удар кинжалом от код и ни встревожили меня настолько, что я вызвал Василия и спросил его, все ли мои ружья находятся в доме и все ли они в исправном состоянии.
Василий ответил, что из десяти моих ружей пять находятся в доме, но, незащищенные от морского воздуха, нуждаются в чистке, а остальные пять хранятся у оружейного мастера, который, вероятно, следит за их чистотой, и оттуда их можно забрать.