В восемь часов вечера должна была выстрелить сигнальная пушка порта, возвещая, что никакое судно, независимо от его размеров, не должно покидать гавань и выходить в открытое море.
Мы с Гужоном пришли на террасу первыми и тут же кинулись к той части стены, где укрывалась Джузеппина.
Гужон свистнул, и к нашему великому удивлению, ведь мы не рассчитывали, что у нее такая хорошая память, она на глазах у нас наполовину высунулась из своей норки. Джузеппина осмотрелась по сторонам, узнала Гужона и стала стремительно карабкаться вверх, преодолевая те восемь или десять футов, что отделяли ее от него. По мере того как она поднималась, бег ее становился все быстрее, а в ее маленьких глазках сверкала неподдельная радость. Нас отделял от нее уже от силы один фут, и она, чтобы быстрее преодолеть это расстояние, вся подобралась, приготовившись прыгнуть на руку своему другу.
Однако в это самое мгновение раздался пушечный выстрел, возвещавший о закрытии порта: он сопровождался яркой вспышкой, осветившей весь рейд Неаполя, и прогрохотал, словно взрыв вулкана.
Вероятно, эта вспышка и этот грохот сковали силы несчастной Джузеппины: она коснулась руки Гужона, но не сумела уцепиться за нее и с высоты около тридцати футов упала на скалы, лежавшие в основании дворца Кьятамоне.
Гужон вскрикнул и бросился вниз по лестнице, надеясь, что бедняжка упала в один из заполненных водой просветов меж камнями.
Несколько минут спустя он поднялся со слезами на глазах, держа на ладони разбившуюся при падении Джузеппину.
Бедняжка была мертва, и причиной тому стала радость, которая переполнила ее при виде Гужона, радость, помешавшая ей рассчитать прыжок.
СВЯТЫЕ ДАРЫ НЕСУТ!
I
Дорогие читатели!
Вам, конечно, небезызвестно, что наряду с истинными евангелиями, признанными Никейским собором и составившими Четвероевангелие, существует тридцать или сорок евангелий, отвергнутых этим собором, непризнанных Церковью и именуемых ложными евангелиями.
Порой мне бывало жаль, что на них возвели столь жестокие гонения, но жаль не с точки зрения веры, а с точки зрения поэзии. И в самом деле, они ведь содержат очаровательные в своей простоте рассказы о детстве Иисуса.
Мы приведем здесь два таких рассказа.
Как-то раз, в Шаббат, играя у дверей горшечника, малыш Иисус вылепил из остатков глины, все еще влажной и потому податливой, несколько птичек.
Проходивший мимо раввин усмотрел работу в этой игре божественного ребенка.
Он подошел к нему и грозным голосом произнес:
— Мальчик, кто так плохо обучил тебя заповедям нашей святой веры, что ты осмелился трудиться в день отдыха?
— А я не тружусь, я творю, — ответил малыш Иисус и добавил: — Летите, птички!
В то же мгновение, подчиняясь приказу, птички покрылись перьями и взлетели.
Однажды, призванный к царю Ироду, чтобы изготовить для него кровать, Иосиф, а он, как известно, по роду занятий был столяром, получил указания тетрарха и снял все необходимые мерки. Сняв мерки, он возвратился в свою мастерскую и, горя желанием угодить самодержавному властелину, принялся за работу. Кровать была чрезвычайно затейливой. Славный Иосиф трудился над ней целый год. Через год, взяв с собой малыша Иисуса, он понес ее во дворец.
Мы забыли сказать, что кровать эта предназначалась для алькова.
Но то ли растерянность, охватившая его, когда он выслушивал указания царя, была тому виной, то ли природная неловкость, Иосиф неправильно снял мерки: кровать оказалась на целую ступню короче, чем требовалось.
Царь Ирод шутить не любил, доказательством чему служат избиение младенцев и обезглавливание Иоанна Крестителя; так что Иосиф дрожал всем телом, как вдруг малыш Иисус шепнул ему на ухо:
— Отец, скажи царю, что кровать раздвижная, так что дело поправимо.
Плохо понимая, что говорит, Иосиф повторил:
— Дело поправимо, о повелитель, ибо кровать раздвижная.
— Что ж, — ответил тетрарх, — тогда раздвигай ее и ставь на место; но если она окажется хоть на палец короче, чем требовалось, это будет последняя кровать, сделанная твоими руками. Я жду.
И тиран встал напротив Иосифа, приняв ту угрожающую позу, какую в прошлом веке обычно придавали Ироду актеры, игравшие его роль и пытавшиеся изобразить его нрав.
Иосиф взглянул на малыша Иисуса, словно спрашивая: «Ну и что теперь делать?»
— Отец, — сказал малыш Иисус, — ухватись за кровать с одного края, я ухвачусь с другого, и потянем вместе.
Иосиф ухватился за кровать и потянул, не питая никакого доверия к словам ребенка.
Но, к своему великому удивлению, он вдруг почувствовал, что кровать растягивается!
Послышался негромкий щелчок.
— Ну вот, — произнес малыш Иисус, — готово. А теперь, отец, втолкни кровать в альков.
Иосиф вдвинул кровать в альков и радостно вскрикнул.
Кровать растянулась так, словно была из каучука, и ее длина и ширина точь-в-точь совпали с размерами алькова.
Ирод обрадовался, заплатил, не торгуясь, за кровать и, сверх того, сделал великолепный подарок Иосифу.
Два других евангелия, повествующих о рождении Иисуса, источают дивное благоухание первозданной свежести.
Над Вифлеемской пещерой, где между ослом и быком, вошедшими в легенду, родился Иисус, всем паломникам, которые посещают Палестину, показывают пальму, по-прежнему свежую и зеленую, хотя в наше время ей уже более трех тысяч лет.
Ствол пальмы проходит сквозь свод пещеры, а могучие корни уходят вглубь той священной земли, на какую за тысячу восемьсот шестьдесят шесть лет до того ступали Дева Мария с младенцем Иисусом на руках, Иосиф, три царя-мага и пастухи.
Когда Дева Мария нашла пристанище в этой пещере, пальма, которой в ту пору было уже более тысячи лет, стояла засохшей уже четверть века, и не было на ней ни листьев, ни цветов, ни плодов.
Но во время родовых схваток Дева Мария обхватила пальму обеими руками и обрела в ней помощницу и опору.
Тотчас же пальма покрылась листьями, цветами и плодами и с тех пор, никогда не сбрасывая листвы, противостоит дующим с моря ветрам и палящим солнечным лучам.
Наконец, четвертое евангелие — а именно к нему мы и подступались — дарит нам еще одну легенду, которую вы теперь услышите.
Земля, между последней родовой схваткой Девы Марии и первым вздохом младенца Иисуса пребывавшая в ожидании великого события, которое вот-вот должно было свершиться, какой-то миг испытывала божественный страх, сменившийся затем божественной радостью.
Казалось, что в природе все замерло и всякое движение на несколько мгновений приостановилось. Облако сделалось неподвижным на небесном своде, птицы застыли в полете, вода перестала течь из родника, и, хотя то была минута самой большой ярости прилива, все три океана и все моря укротили свои волны и сделались спокойными и прозрачными, словно зеркала.
Овцы, гуртом пришедшие на водопой к ручью и уже прикоснувшиеся губами к воде, замерли на месте, а пастух, поднявший посох, чтобы гнать их, так и оцепенел с поднятым посохом.
Но затем младенец Иисус задышал, и с его первым вздохом все в природе вновь обрело жизнь и движение.
Так вот, когда в Неаполе, выйдя из церкви, процессия со Святыми Дарами пересекает город, складывается впечатление, будто то же самое чудо, какое сопровождало рождение Христа, происходит и в момент смерти христианина.
Как только раздается колокольчик ризничего, шествующего впереди процессии, все, прервав начатую работу и опустившись на колени, крестятся, пока Святые Дары не пронесут мимо, и, лишь когда звон колокольчика перестает звучать, встают на ноги.
Ну а те, кто продолжает свою работу, пока Святые Дары проносят мимо, будут прокляты, независимо от того, во благо она совершается или во зло.
Однажды Святые Дары проносили через площадь Меркато Веккьо ровно в ту минуту, когда там должны были казнить убийцу. И убийца воззвал к народу, воскликнув:
— Когда карета земного царя встречается с телегой осужденного на смерть, осужденный имеет законное право на помилование. Но кто осмелится поставить могущество царя Небесного ниже могущества царей земных?
И народ потребовал даровать ему жизнь. Осужденного привели обратно в Кастель Капуано, а дело его передали на усмотрение короля Фердинанда.
Король Фердинанд признал, что Бог имеет власть никак не меньшую, чем его собственная, и именем Бога помиловал осужденного.
Мы намереваемся рассказать вам, по возможности коротко, об ужасающей драме, которая прямо у нас на глазах произошла в Неаполе в 1863 году от Рождества Христова и в которой Святые Дары сыграли свою роль, но не спасли несчастного, взывавшего к ним.
II
На улице Кьяйя, прямо напротив бюро «Независимой газеты», редактором которой я был, проживал славный человек, наш подписчик.
На этой улице у него был магазин с изысканной витриной, за стеклами которой сверкали часы, цепочки, ожерелья, браслеты, кольца — одним словом, всякого рода драгоценные украшения.
Над витриной золотыми буквами были начертаны три слова:
Излишне говорить, что этот почтенный предприниматель не принадлежал ни к одной из ветвей генеалогического древа знаменитого кардинала Руффо.
Каждый день, в семь утра, между первым и последним ударом часов на церкви Сан Фердинандо, мы видели с балкона, как с исправностью механических человечков, выходящих из своих окошек, чтобы ударить молоточком по часовому колоколу, добряк Руффо открывает дверь, с видом довольного жизнью человека потирает руки, снимает обитые железом съемные ставни, защищавшие от ночных краж товар, выставленный на витрине, и уносит их одну за другой внутрь магазина.
В девять вечера, с той же пунктуальностью, что и утром, он выносил из магазина одну за другой ставни, прижимая их к груди, и вешал их на прежнее место, а затем, повесив последнюю, возвращался внутрь, запирал дверь на двойной засов и закрывал замок на три поворота ключа, после чего никто не видел его до семи часов утра следующего дня.