Однако на сей раз Антонино ответил ему лишь зловещим хохотом.
Лиса угодила в западню, и охотник ликовал!
V
Тем не менее Руффо по-прежнему не испытывал тревоги, однако на какое-то мгновение, не в силах понять, что означает этот хохот Антонино, застыл на месте, не сводя глаз с двери.
— Эй! Что это с вами, кум? — спросила Джеппина.
— Да нет, ничего, — повернувшись к ней, ответил Руффо.
Но, повернувшись к ней, он увидел, что ее шею и плечи не прикрывает более шелковый платок, при том что было непонятно, в какой момент она успела его снять и куда подевала.
Руффо не был Тартюфом и не стал предлагать ей другой платок; казалось даже, что он с немалым удовольствием смотрит на эти плечи, которые благодаря исчезновению платка открылись его взору.
Увидев пламя, мелькнувшее в его глазах, Джеппина, большой знаток по части похоти, положила руку на плечо Руффо и сказала:
— Полноте, старый греховодник! Мы ведь собрались здесь ради дела, не так ли? Давайте сначала займемся нашим делом, а там видно будет.
— Обещаете?
— Обещаю, обещаю! Все зависит от того, насколько я буду довольна вами.
— Хорошо, — промолвил Руффо, — давайте взглянем на ваши драгоценности, но по-быстрому.
— А чего это вы вдруг заторопились? Мы и так все успеем.
С этими словами Джеппина перешла в соседнюю комнату. Оставшись один, Руффо окинул взглядом спальню, освещенную теперь лишь одной-единственной свечой, поскольку вторую Джеппина унесла с собой.
Стены спальни, как это принято в Неаполе, были расписаны вручную, а не оклеены обоями. Фон, изначально белый, сделался грязно-серым, однако на нем сохранились следы росписи в виде беседки, увитой листьями и живыми цветами. Судя по листьям, художник, должно быть, хотел изобразить виноградную лозу. Что до цветов, то они вышли из его головы полностью распустившимися, подобно тому как Минерва вышла из головы Юпитера полностью вооруженной, и, рожденные его фантазией, не принадлежали ни к одному из видов, установленных Линнеем и Добантоном, разве что числились среди гибридов.
Птицы, еще более фантастичные, чем цветы, порхали по потолку или покачивались на зеленых гирляндах, тянувшихся по потолку из угла в угол.
По левую руку от Руффо, севшего за стол, спиной к окну, находилась дверь, через которую он вошел в спальню и которую его крестник закрыл за ним; возле этой двери, между ней и дальней стеной спальни, стоял большой платяной шкаф; напротив него, в нише, располагалась кровать, закрытая большой ситцевым пологом; ближе к нему стояло несколько разномастных предметов мебели, в том числе и большой диван, который в случае нужды мог служить кроватью, причем достаточно широкой и длинной, чтобы вместить двух человек; и, наконец, по правую руку от него, находилась дверь в соседнюю комнату, куда ушла за своими драгоценностями Джеппина.
За спиной у него, как уже говорилось, были два окна, выходившие на улицу. Окна эти не имели ни жалюзи, ни внешних ставен, ни внутренних, что легко угадывалось по шуму, доносившемуся с улицы, однако ситцевые занавеси, похожие на те, за какими находилась кровать, были задернуты так плотно, что ничего из происходившего в спальне Джеппины нельзя было разглядеть из окон напротив.
Руффо прекрасно понимал, что пышный титул la casa onorato не делает эту меру предосторожности излишней, и потому она не вызвала у него никакого страха.
Но что заставило его вздрогнуть и повернуть глаза в сторону соседней комнаты, так это доносившийся оттуда, как ему почудилось, осторожный шепот двух голосов.
— Эй! Джеппина, — крикнул он, — с кем это ты там болтаешь?
— Ни с кем, — ответила Джеппина, тотчас же показавшись на пороге комнаты. — Видать, у вас в ушах звенит.
— А мне послышалось, будто ты с кем-то разговариваешь.
— Да нет же! Зайдите и посмотрите сами.
Пребывая в полной уверенности, что он слышал второй голос, Руффо направился за свечой, горевшей на комоде, возле входной двери, пересек спальню и вошел в соседнюю комнату.
Тщательно осмотрев ее, Руффо убедился, что в ней никто не прячется, но, поскольку в то мгновение, когда предложение Джеппины заставило его подняться из-за стола, ему послышалось, будто там захлопнулась дверь, он закрыл эту дверь на задвижку и лишь затем вернулся в спальню.
В те короткие минуты, что его не было в спальне, Джеппина, со свечой в руке остававшаяся на пороге комнаты, увидела, как дверца шкафа приоткрылась и из нее, беспокойно глядя по сторонам, высунулись две человеческие головы, в то время как третья голова, явно принадлежавшая человеку, который прятался под кроватью, раздвинула скрывавший ее ситцевый полог, дабы, в свой черед, разведать, чего следует опасаться и на что надеяться.
Джеппина жестом велела первым двум возвратиться в шкаф, а третьей убраться под кровать, причем жест этот она сопровождала презрительной улыбкой и пренебрежительным движением плеч, означавшими: «Дурачье вы эдакое, положитесь во всем на меня!»
Руффо ничего из этого не увидел и, убедившись, что в соседней комнате никого нет, полагал, будто находится наедине с Джеппиной. Он сидел у края стола, на котором горели две свечи; между свечами стояла корзинка, наполненная теми местными украшениями, какие придают своеобразие туалетам южанок, обитающих в Риме и Неаполе.
Это были сердечки, пронзенные кинжалами; крестики с лучами из фальшивых бриллиантов, вермелевые мечи, серебряные стрелы, золотые цепи, огромные кольца с топазами и аметистами размером с ласточкино яйцо; короче, то был целый арсенал кокетства неаполитанской женщины.
Джеппина вынимала из корзины одно украшение за другим, прикрепляя стрелы и мечи к волосам, вешая сердечки на шею, усыпая пальцы кольцами, покрывая руки браслетами, позволяя цепям свешиваться в складки рубашки и глубины корсета, куда вслед за ними проникал все более и более горящий взгляд Руффо.
В итоге Джеппина нацепила на себя все, что было в корзинке, но с этими украшениями на две или три тысячи дукатов она выглядела, словно Мадонна дель Кармине или Мадонна дель Арко.
— Ну и на сколько все это потянет? — спросила она.
— С женщиной или без? — в свой черед спросил Руффо.
— Как пожелаете; это зависит от цены, какую вы назначите.
— Тысяча дукатов, — произнес Руффо, — так и быть! Джеппина расхохоталась.
— Ну-ну, да одни только драгоценности стоят вдвое больше, — заметила она.
— Не городи вздор! — ответил Руффо.
— А вы взвесьте, взвесьте! — промолвила Джеппина.
— Чем? У меня нет весов.
— Рукой! У тебя, старый еврей, рука вернее всех весов на свете!
И, поведя всем телом, она придвинулась грудью прямо к лицу Руффо.
— Ах, чаровница! — воскликнул старый ювелир, запуская руку в корсет и взвешивая на ладони горсть цепей и ожерелий.
Затем, быстро подсчитав в уме, он произнес:
— Ладно, тысяча двести дукатов, но ни карлино больше!
— За все вместе тысячу пятьсот, — заявила Джеппина, — и ни грано меньше.
— Тогда хотя бы позволь мне рассмотреть все это спокойно и не спеша, — промолвил старый ювелир.
— Валяй, приятель, не стесняйся!
Ювелир рассматривал, подсчитывал, прикидывал. Не вызывало сомнений, что на плечах, пальцах и руках этой женщины одного только золота было куда больше, чем на тысячу пятьсот дукатов, и это не считая самоцветов, многие из которых были по-настоящему ценными.
— Ладно, беру! — произнес он, обнимая Джеппину за талию.
При этом лицо его приняло то самое выражение, с каким античный сатир из приватного музея Неаполя ласкает козу, и он стал целовать Джеппину в губы, одновременно подталкивая ее к ситцевому пологу, который загораживал кровать.
— Ах, — промолвила Джеппина, — ты ведь потерпишь, покуда я накину покрывало на образ Мадонны, правда?
И она скрылась позади полога.
Через несколько секунд за ней последовал туда Руффо.
Но как только полог опустился за ним, Руффо издал жуткий вопль и, сорвав занавесь с удерживавшего ее карниза, появился снова, окровавленный, с широкой зияющей раной на шее, шатаясь и крича:
— Ко мне, Антонино, ко мне! На помощь! Караул!
Запутавшись в складках занавеси, он повалился на пол, открыв взору Джеппину, которая с окровавленной бритвой в руке сидела посреди кровати, подобравшись, словно пантера, и готовая броситься на него.
Она перерезала ему горло тем знакомым всем неаполитанцам ударом, который они умеют так ловко наносить и называют la brizzia.
Однако галстук Руффо, завязанный, как всегда, не туго, смягчил удар, и лезвие бритвы рассекло мышечную ткань, но не задело сонной артерии, так что Руффо ранен был хоть и тяжело, но не смертельно.
Он поднялся на ноги и снова закричал:
— Сюда, Антонино! Сюда, сынок! Убивают! Режут! Караул! Но Антонино не появился.
Между тем его помощь так понадобилась бы несчастному раненому, ибо Джеппина в свой черед закричала: «Ко мне!», и ее призыв был услышан.
Два человека, прятавшиеся в шкафу, с силой распахнули обе его створки и с ножами в руке бросились в середину комнаты, в то время как третий, лежавший под кроватью, выполз оттуда, словно уж.
Втроем они ринулись на Руффо, но, опередив их, Джеппина уже рассекла ему бритвой кожу на лбу, и кровь, брызнувшая на лицо, ослепила беднягу.
В то же мгновение три клинка вонзились в него: один вошел между плеч, другой — в бок, третий — в грудь.
Руффо взвыл от боли и отчаяния и рухнул на колени.
— Пора прикончить его, — сказал один из убийц. — Он так вопит, что его могут услышать в кордегардии у церкви дель Кармине.
И все трое занесли над ним ножи.
— Стойте! — воскликнула Джеппина.
— Что такое? — в один голос спросили убийцы.
— Святые Дары несут!
И в самом деле, на набережной Меркателло раздавался звон колокольчика, звучавший все ближе, а это означало, что Господь наш Иисус Христос, приняв облик освященной гостии, вот-вот пройдет прямо под окнами комнаты, где совершалось убийство.