Судья ответил мне, что он приберег для меня местечко позади судейских кресел, дабы я мог видеть одновременно обвиняемых, королевского прокурора и присяжных заседателей.
По левую руку от меня, когда я разместился там, находились обвиняемые; ниже обвиняемых расположился секретарь суда.
По правую руку от меня находились королевский прокурор и присяжные заседатели.
Напротив меня — адвокаты.
Обвиняемых было восемь, поскольку арестовали еще двух факкини, переносивших труп.
В зал они вошли в сопровождении карабинеров, и при их появлении послышался негодующий ропот зрителей; вопреки моему ожиданию, зал был заполнен всего лишь на треть; чудовищность преступления, которая вполне могла бы привлечь на судебные заседания весь Париж или все население какого-нибудь провинциального города во Франции, если бы судебные прения происходили в этом городе, не смогла вырвать из состояния беззаботности не только неаполитанское светское общество, которое подобными делами не интересуется, но и простой люд.
Обвиняемые входили в зал и размещались в соответствии со значительностью роли, которую каждый из них сыграл в убийстве; первой вошла Джеппина; затем Антонино; затем — трое других, чьи имена я забыл; затем — Рацци (его старались держать как можно дальше от Антонино, опасаясь бурных сцен, которые непременно произошли бы, окажись эти двое соседями); и, наконец, двое факкини.
Я узнал Антонино, ибо не раз видел, как он приходил к Руффо, и потому все мое внимание сосредоточилось на Джеппине.
Это была тридцатипятилетняя женщина, выглядевшая на все сорок пять: волосы ее наполовину поседели; говорили, что она постарела за время следствия. Невозможно было ошибиться в отношении чувства, отображавшегося на ее лице. Это не был стыд, вызванный обвинением, которое привело ее в клетку для подсудимых, это было выражение самого низменного страха. Одежду ее составляли головной платок, темное платье и шаль из поддельного кашемира в красную, желтую и синюю полоску. Она села в самом дальнем от судей углу и сохраняла это место на протяжении всех прений.
Антонино сидел рядом с ней.
Не будь я заранее осведомлен, насколько распространены в Неаполе подобные любовные связи, мне не давал бы покоя вопрос, как молодой и красивый парень мог быть любовником этой старой сводни.
На вид ему было от двадцати до двадцати трех лет; его отличали прекрасные черные волосы, а едва пробивающиеся усики слегка затеняли губы, прикрывавшие белоснежные зубы; наряд его состоял из красного шейного платка, повязанного поверх отложного воротника, черного редингота, застегнутого до пояса, черных панталон и пестрого жилета.
Довольно заметная вульгарность, сквозившая во всем его облике, не позволяла ошибиться насчет того положения, какое он занимал в обществе: это был модничающий мастеровой, но все же мастеровой.
Трое других были в бархатных куртках, и присущая им манера одеваться указывала на то, что это обычные мастеровые.
Гаэтано Рацци напоминал Антонино скорее аккуратностью своей одежды, нежели ее соответствием моде; светловолосый и бледнолицый, он тоже был красивым малым, но лицо его то и дело искажалось лихорадочными гримасами, а тело вдруг начинало подергиваться, что свидетельствовало о его нервическом характере.
По одному лишь его облику было нетрудно понять, что если во всей этой банде негодяев и есть тот, кто способен разоблачить ее, так это непременно он.
Что же касается обоих факкини, то они были одеты, как обычные портовые грузчики, и выглядели вполне спокойными, так как в ходе следствия против них не было выдвинуто никаких обвинений; посему они рассчитывали на оправдательный приговор, что в итоге и произошло.
Джеппина сидела на скамье, уткнув лицо в ладони, и оставалась в этой позе почти все время, пока длились судебные прения, изменяя ее лишь в те моменты, когда была вынуждена отвечать на заданные ей вопросы.
Антонино высоко держал голову и болтал с соседом, пытаясь смеяться, как если бы был всего лишь зрителем, а не действующим лицом. Сосед, настроенный куда мрачнее, рассеянно слушал его, не смеялся и почти не отвечал ему.
Обвиняемых рассадили в три ряда; во втором ряду находились убийцы, прятавшиеся в шкафу, и один из факкини; в третьем оказались второй факкино и Рацци.
Между тем стали оглашать обвинительный акт; вначале Антонино слушал его рассеянно, но затем, когда ему стало понятно, насколько хорошо осведомлен следственный судья, по лицу его пробежало облачко, он вперил взгляд в судебного обвинителя, дыхание его сделалось прерывистым, а губы приоткрылись, позволяя увидеть его острые шакальи зубы; наконец, когда обвинитель, дойдя в своей речи до ограбления ювелирного магазина, заговорил о той роли, какую Антонино отвел в этом деле себе, о том, что он поручил делать своему спутнику, и о том, как через опускное окно они покинули магазин, Антонино медленно повернулся всем телом к Гаэтано Рацци, единственному человеку, который мог сообщить все эти подробности, ибо он один сопровождал его в магазин.
Рацци отпрянул назад, как если бы увидел рядом с собой змею, и из бледного сделался мертвенно-бледным.
У Джеппины вырвался жалобный стон.
Затем, еще сильнее, чем прежде, она уткнула лицо в ладони.
Я не следил за ходом судебных прений; несмотря на нерешительность свидетелей обвинения, которые, вместо того чтобы, отвечая на вопросы председателя суда, смотреть на него, не отрывали взгляда от Антонино и, казалось, умоляли его простить им эти показания; несмотря на категоричность лжесвидетелей защиты, которых отыскали на улице Санта Катерина, где, подобно безработным, поджидающим клиентов, околачиваются те, кто занимается этим почтенным ремеслом, — так вот, несмотря на все это, дело приняло совершенно безнадежный для двух главных обвиняемых оборот, и, хотя они упорно от всего отпирались, никто в зале заседаний не сомневался, что их приговорят к смерти.
Главными же обвиняемыми были Джеппина и Антонино, и потому на них, главным образом, и были обращены все взоры.
Когда присяжные заседатели удалились на совещание, председатель суда предложил мне последовать за ними. Я полагал, что это запрещено, но в Неаполе все обстоит не так, как везде. В итоге я согласился и перешел в совещательную комнату.
Однако, к моему большому удивлению, спор там шел не по поводу виновности подсудимых, а по поводу смертной казни.
Преступление было настолько явным, настолько чудовищным, и совершено оно было при таких обстоятельствах, что ни одному из присяжных даже в голову не пришло ответить «нет» хотя бы на один из вопросов, поставленных председателем суда; но Неаполь, ревниво относясь к тосканской цивилизации, хотел пользоваться той же привилегией, что и тосканцы, то есть отменой смертной казни. Отменить смертную казнь потребовали у Итальянского парламента неаполитанские депутаты, но им было отказано. Так что речь шла всего-навсего о том, чтобы отыграться, обойдя закон.
Спор разгорелся вокруг того, как обойти закон.
Невозможно было найти ни единого смягчающего обстоятельства; убийство, за которым последовало ограбление, было совершено преднамеренно и с отвратительной жестокостью.
— Господа, — произнес старшина присяжных, — все мы согласны в том, что обвиняемые виновны, не так ли?
Ответом ему было единодушное «да».
— Но одновременно все мы согласны в том, что, как бы они ни были виновны, не следует приговаривать их к смерти.
Да.
— В таком случае не стоит затягивать обсуждение.
Зазвенел колокольчик: судьи и присяжные возвратились в зал заседаний и заняли свои места; было велено привести подсудимых.
Они появились снова, еще более бледные, чем до перерыва; Джеппина обливалась слезами; у Антонино, лицо которого покрылось холодным потом, волосы прилипли ко лбу и вискам; его блуждающий взгляд переходил от судей к присяжным, от присяжных к королевскому прокурору. Что же касается других подсудимых, которые были почти уверены в том, что им сохранят жизнь, то они выглядели более спокойными.
Что такое десять или двенадцать лет каторги для неаполитанца? Десять лет безделья под солнечным небом.
Когда старшина присяжных взял слово, начав с торжественной клятвы: «Перед лицом Всевышнего и людей, положа руку на сердце, клянусь…» и ответив последовательно на двадцать семь поставленных перед присяжными вопросов, в итоге заявил о виновности всех обвиняемых и отягчающих обстоятельствах в отношении трех, можно было видеть, как все сильнее искажались лица убийц, понимавших, что с каждым единодушным «да» в ответ на очередной вопрос смерть приближается к ним еще на шаг.
В ту минуту, когда на последний вопрос был дан утвердительный ответ, Джеппина вскричала, словно уже ощутив на шее лезвие mannaia.[38] Антонино стал заламывать руки и, не удержавшись от богохульства, рухнул на скамью, с которой прежде поднялся, чтобы лучше слышать и, если так можно выразиться, лучше видеть слова, вылетавшие из уст старшины присяжных. Двое других судорожно вздымали кулаки, бессильно грозя судьям и присяжным. Один лишь Рацци, которому было обещано помилование, сохранял спокойствие наряду с факкини, освобожденными от ответственности.
Но внезапно, в ту минуту, когда председатель суда уже намеревался взять слово, чтобы произнести смертный приговор, старшина присяжных подал знак, что ему надо кое-что добавить, и твердым голосом заявил:
— Разумеется, никаких смягчающих обстоятельств в этом деле нет, но, поскольку закон позволяет нам ссылаться на них, не указывая, в чем они состоят, мы делаем это. Да, подсудимые виновны в разной степени, что означено нами, но понести наказание должны с учетом смягчающих обстоятельств.
В итоге председателю суда пришлось вынести смягченные приговоры:
Джеппина и Антонино были приговорены к пожизненной каторге, трое других участников преступления — к двадцати годам каторги, Рацци — к пяти; факкини были оправданы.
Убийцы мало чего поняли во всех этих рассуждениях о смягчающих обстоятельствах и думали, что приговорены к смерти; но, когда председатель суда, объявляя приговор, вместо слов «приговорены к смертной казни» произнес «приговорены к пожизненной каторге», Джеппина и Антонино недоумевающе перегля