В Монтесано наш караван прибыл довольно поздно. Господин Честари хотел предоставить нам ночлег в своем доме, но отец ждал меня, и я знал, как он будет тревожиться, если мы задержимся на целый день. Так что вместо этого г-н Честари проводил нас до Трамутолы, куда, в страшную непогоду, мы прибыли в десять часов вечера.
Когда мы преодолевали Веллере, Антонио Трокколи указал капитану Помаричи на человека, с которым однажды разговаривал в горах, передавая ему деньги.
На другой день, связанными попарно, пленников водили по городу; однако среди них не было мэра и Гарроне, которых препроводили в Салу и там заключили в тюрьму; должности, которые они занимали, избавили их от этой унизительной прогулки; избежали ее также Саломоне и арестованные женщины.
Джани шел во главе пленников, держа в руке саблю, которой он поколотил Матеру, и напялив на голову старомодный кивер, найденный в доме братьев Белецца.
Во второй половине того же дня состоялся допрос Джани и Де Луки; они сознались во всем и назвали своих сообщников: командира национальных гвардейцев Алессандро Саломоне, мэра Брандилеоне, муниципального секретаря Гарроне и нескольких других, которые бежали и которых еще не удалось схватить (речь шла о Маркезано и Ломбарди).
Преступники оспаривали лишь количество полученных ими денег.
В саду Де Луки, руководствуясь его указаниями, нашли тридцать девять дукатов и восемь пиастров, на которые отец кончиком перочинного ножика нанес метку.
Отец, начавший было метить серебряные и золотые монеты, не осмелился делать это после того как разбойники, которым Пьерри сообщил о поставленных метках, написали в конце одного из своих писем:
«Если не прекратишь метить деньги, мы пришлем тебе твоего сына меченым на всю жизнь».
В доме братьев Белецца нашли еще сто три пиастра, кости от наших окороков и отрез сукна, который потребовали похитители и который узнал торговец, продавший его моему отцу.
В воскресенье капитан Помаричи отбыл со всеми пленниками в Марсико Нуово. По дороге он отпустил женщин на свободу.
На другой день ему предстояло препроводить пленников дальше, в Потенцу, но он совершил серьезную оплошность, без всякого сопровождения отправившись переночевать в Марсиковетере. Возвращаясь оттуда на другой день, он попал в засаду, устроенную ему разбойниками из банды Мазини. К счастью, он вовремя заметил ловушку.
— Кто здесь?! — крикнул он.
— Друзья! — ответили ему.
Но, поскольку у него возникли подозрения, он повернул назад, пришпорил лошадь и помчался во весь дух.
Разбойники открыли по нему огонь, но лишь одна пуля задела его, оцарапав ему колено; в итоге он три недели провел в постели.
Тем временем в Потенцу прибыли карабинеры, чтобы забрать арестованных. К этому времени в Потенце едва не случился бунт, настолько все хотели растерзать этих негодяев.
На голове у Алессандро Саломоне была его командирская шапка. Военный губернатор провинции подошел к нему, сорвал с него шапку и растоптал ее, сказав:
— Неужто тебе не стыдно, подлец, все еще носить знаки отличия твоего чина?
В Потенце пленников воссоединили с их сообщниками — мэром Брандилеоне и муниципальным секретарем Гарроне.
В конце ноября вышло постановление о прекращении уголовного преследования Антонио Фьятароне, Фиттипальди и трех его сыновей, и все они были отпущены на свободу.
В декабре был созван суд присяжных. Мэр и муниципальный секретарь, злоупотребляя своим правом на безопасность, держали себя чрезвычайно нагло. Алессандро Саломоне выглядел совершено подавленным, и во время допросов ему дважды становилось плохо; остальные казались безучастными.
Со стороны обвинения выступал наш адвокат, г-н Сарли, который говорил чрезвычайно убедительно, и генеральный прокурор, г-н Ратти, который был чрезвычайно красноречив.
Подсудимых защищали господа Сантомауро, Монтесано, Лаванга и Фавата.
Невзирая на исключительные дарования этих господ и толковые речи адвоката по назначению, подсудимые, после того как председатель суда, г-н Росси, превосходно изложил существо дела, были приговорены:
Джани — к двадцати годам каторжных работ;
секретарь и мэр, второстепенные участники преступления, — соответственно к пяти и шести годам тюремного заключения;
Алессандро Саломоне — к шестнадцати годам каторжных работ, а все остальные — либо к пятнадцати, либо к шестнадцати;
кучер нашего дяди Микеле и Элия Белецца были объявлены непричастными к делу.
На суде я не присутствовал и, дав показания, тотчас же возвратился в Трамутолу.
Отец вернулся домой спустя три дня.
Кстати говоря, довольно скверные слухи о мэре Брандилеоне ходили и раньше: он уже пять раз представал перед судебным следователем и, хотя так и не был осужден, остался под надзором полиции.
Мэром он был назначен два года тому назад по представлению заместителя префекта Салы.
Пятеро или шестеро из тех, что участвовали в моем похищении (к примеру, Петруччо, который охранял меня и очень хорошо заботился обо мне; тот, кто поколотил Матеру, и тот, первый, кто нес меня на руках), так и не были пойманы и, следственно, не могли быть осуждены, равно как и двое заболевших: один захворал еще до суда, а другой — во время процесса.
Один из заболевших умер, равно как и кучер нашего дяди Микеле: он слег по возвращении в Трамутолу, да так и не оправился.
Я обещал вам любопытный рассказ и, как видите, сдержал слово.
Вот это и есть подлинный разбой в Неаполе и в неаполитанских провинциях.
РАЗБОЙНИКИУ ВОРОТ НЕАПОЛЯ
Дорогой друг, не могу удержаться и не рассказать вам о том, что сейчас произошло у меня на глазах. Желая поработать в спокойствии и тишине, я уехал на пару-тройку дней в Сорренто и поселился в комнате, навевавшей приятные воспоминания, как вдруг, обнаружив, что мне недостает кое-каких книг, решил отправиться на другое утро в Неаполь первым поездом и вернуться пораньше, чтобы перерыв в работе никак на ней не сказался.
И потому сегодня, 28-го, вместо того чтобы лечь спать в два или три часа ночи, я не стал ложиться вовсе и в четыре часа утра вышел из гостиницы, намереваясь занять место в одном из тех наемных экипажей, какие доставляют путешественников до железной дороги на Неаполь.
Добраться из Сорренто в Неаполь, дорогой друг, это то же самое, что добраться из Версаля в Париж, из Виндзора в Лондон, из Аранхуэса в Мадрид, из Потсдама в Берлин, из Шёнбрунна в Вену. Путь составляет от силы шесть или семь льё, и надо всего-навсего проехать сквозь некую огромную деревню, которая тянется вдоль дороги и время от времени лишь меняет имя, называясь поочередно Мета, Вико, Кастелламмаре, Торре дель Греко, Торре дель Аннунциата, Портичи и Резина. Вряд ли можно проделать сто шагов по этой дороге, не видя по ту или другую сторону от нее дом, ферму или виллу. Разумеется, вы едете среди олив и апельсинных деревьев, под сводом виноградных лоз, с которых свисают, покачиваясь над вашей головой, огромные кисти белого и красного винограда, способные посрамить виноград Земли обетованной.
Вы понимаете, какое удовольствие выехать на рассвете дня, чтобы совершить прогулку в подобном краю, когда каждый луч солнечного света, брызнувшего из-за вершины Везувия, озаряет усеянный золотыми блестками лазурный залив, пределами которому служат Капри, Искья, Прочила, Мизенский мыс, Байи, Низида и Позиллипо, и когда каждое дуновение ветерка доносит до вас, вместе с терпким запахом моря, благоухание лимонных и апельсинных деревьев.
К несчастью или к счастью, я опоздал на пару минут, так что место в последней коляске нашлось для меня лишь на козлах, рядом с кучером.
По натуре я не аристократ, но перспектива проделать три льё, вдыхая запах лаццароне, вместо того чтобы вдыхать благоухание апельсинных деревьев, остановила меня в ту минуту, когда нога моя уже стояла на подножке. Я учтиво поклонился пяти пассажирам, сидевшим в коляске; четверо звались — их имена стали известны мне позднее — Франческо Фьорентино, Доменико Астарита, Антонио Галено и Франческо Скуизани, а пятым был молодой пруссак, чей отец, господин Пауль Керстофф, находился на отдыхе в Сорренто. Кажется, только он один кивнул в ответ на мой поклон: учтивые манеры, присущие нам, северянам, невысоко ценят в южных провинциях Италии, где они почти неизвестны.
Коляска уехала с пятью пассажирами, а я оказался перед необходимостью нанять экипаж для себя одного. К счастью, для поездки из Сорренто в Кастелламмаре установлен фиксированный тариф, один пиастр, что вместе с двумя карлино, которые полагается давать в качестве чаевых кучеру, составляет ровно шесть франков; подумав, что подобные издержки не так уж разорят меня, я лениво раскинулся на заднем сиденье моей carrozza,[42] на козлах которой сидел кучер, величавший меня вашим превосходительством, а на запятках — мальчишка, величавший меня генералом; видя, что я удобнейшим образом устроился на подушках, кучер хлестнул трех своих лошадей, украшенных султаном из красных бантов и фазаньих перьев, и галопом тронулся с места.
Коляска, в которую я побрезговал сесть, выехала минут за пять до нас и катила шагах в пятистах впереди нашего экипажа, однако постепенно мы должны были сократить этот разрыв, и, впрямь, она то исчезала за очередным поворотом дороги, то, время от времени, появлялась вновь в бледном свете занимающегося дня. Наблюдать за ней, подсчитывая, насколько уменьшилось разделяющее нас расстояние, было занятно, но не до такой степени, чтобы заставить меня бодрствовать после бессонной и наполненной трудом ночи, так что мало-помалу я закрыл глаза и незаметно впал в то состояние дремоты, какое не является ни сном, ни бодрствованием, но похоже одновременно и на то, и на другое.