Вот пример.
Я крайне привередлив в отношении оливкового масла; у нас масло называют хорошим, если оно ничем не пахнет; в Италии масло называют хорошим, если оно пахнет скверно. В Неаполе есть только одна фирма, которая торгует очищенным маслом; она именует себя надежной фирмой. После многократных попыток, после того как мне приходилось раз пять или шесть отправлять обратно одно и то же масло, которое мне всякий раз присылали снова под видом первосортного, я в итоге наткнулся на съедобное масло; остановив на нем свой выбор, я попросил, чтобы мне всегда доставляли только это масло, и, со своей стороны, пообещал отовариваться только у этого торговца.
Обо всем договорились.
А дальше произошло вот что. Помимо Василия, помимо Филомелы, помимо дона Луиджи, у меня был еще факкино; вам известно, кто такой факкино: это малый на побегушках, которому в здешних богатых домах платят пять-шесть грано, а в качестве пропитания бросают кусок хлеба и сырую морковку. Своему факкино, в порядке исключения, я платил карлино в день, то есть девять су, что являлось непомерно большим жалованьем; он сопровождал Василия на рынок, ничего, разумеется, сам не покупая, и приносил домой купленную провизию.
Каждую новую бутылку масла, которую Василий покупал, он приносил мне, давая возможность понюхать и попробовать ее содержимое; я нюхал и пробовал, а затем одобрительно кивал и говорил:
— Хорошее у тебя масло, Василий.
Это же самое масло подавали мне за обедом, но, пуская его в ход, чтобы сделать байонез или заправить салат, я тотчас отводил руку в одну сторону, нос — в другую и говорил:
— Василий, дружище, твое масло пованивает.
— Но как же так, сударь? — отвечал Василий. — Вы же пробовали его сегодня утром и нашли превосходным.
— Понюхай, дружище, понюхай; как ты понимаешь, я готов простить твоему носу его исполинские размеры, лишь бы он хорошо чуял.
Василий понюхал и, будучи малым честным, ответил:
— И правда, сударь.
После чего в отчаянии стал рвать волосы на бороде.
У Василия очень красивая борода, и для меня было важно, чтобы он сохранил ее. Так что я стал размышлять над причинами этого превращения масла, которое в моих глазах было не менее сверхъестественным, чем переход крови святого Януария из твердого состояния в жидкое.
Наконец меня озарило, и я позвал Василия.
Василий явился.
— Эврика! — обращаясь к нему, воскликнул я.
Василий знает турецкий язык, знает армянский, персидский, грузинский, знает русский, французский, неаполитанский, но он не знает греческого.
Так что я заговорил с ним на том единственном языке, какого он не знал.
— Non capisco, — ответил он.
— Я хочу сказать, что разгадал загадку.
— Какую загадку, сударь?
— Каким образом наше масло за один день из хорошего делается скверным.
— Ну, если вам удалось разгадать это, сударь, то вы еще умнее, чем я думал.
— Да, Василий, разгадал и горжусь этим.
— Тогда я слушаю, — горя нетерпением, произнес Василий.
— Ты ведь отдыхаешь после обеда, не так ли?
— Да, между двумя и тремя часами я валюсь на кровать и лежу часок.
— Вот это я и имел в виду. А знаешь ли ты, что тем временем делает твой факкино?
— Нет.
— Так вот, он берет твое масло, хорошее, и относит его к торговцу, который взамен дает ему скверное и платит карлино за услуги. И поскольку в итоге торговцу удается всучить тебе масло по тридцать су за роттоло, вместо масла по три франка, то, даже заплатив карлино твоему факкино, он зарабатывает на этом два карлино.
— Ах, сударь, это невозможно! Торговец ни за что не пойдет на подобное надувательство.
— Пойдет, Василий.
— Но мы ведь уже целый год отовариваемся у него, сударь.
— Тем более…
— Не может быть!
И Василий собрался вновь рвать волосы на бороде, так что мне пришлось остановить его руку; однако он продолжил качать головой в знак несогласия.
— Проверить это очень просто, — сказал я, — ибо дверь твоей комнаты выходит в обеденный зал. Так вот, в тот день, когда ты купишь масло, не ложись спать после обеда, а погляди в замочную скважину, и ты увидишь, как факкино берет бутылку, кладет ее в карман и выходит из дома; незаметно последуй за ним — ничего другого я тебе не скажу.
На другой день факкино был взят с поличным, но не в тот момент, когда он засунул руку в чужую сумку, а с бутылкой в кармане.
Василий выставил его за дверь, не сумев втолковать негодяю, что тот совершил позорный поступок, однако в качестве доказательства дал ему хороший пинок под зад и пару оплеух.
Спустя три дня Василий пришел ко мне и сказал:
— Я нанял другого факкино.
— И правильно сделал. Какое жалованье ты ему пообещал?
— В доме, откуда он уходит, ему платили пять грано; я пообещал ему шесть.
— Назначь ему карлино, и пусть радуется. А как зовут этого факкино?
— Антонио Сброкко.
— Что ж, имя как имя.
Я заметил, что уже написал обещанные шесть страниц, и, по совести говоря, этого вполне достаточно.
Завтра я расскажу вам историю Антонио Сброкко, и вы узнаете, как я был вознагражден, заставив Василия добавить три су к тем шести су в день, за какие этот факкино согласился поступить ко мне в услужение.
II
В те времена… — вы видите, что, желая вызвать у ваших читателей большее доверие к моему рассказу, я начинаю, как Евангелие, — так вот, повторяю, в те времена в Неаполе существовали Каморра и партия бурбонистов; ну а я издавал «Независимую газету», у которой, как и у «Мушкетера», вначале дела шли неважно, а затем стали налаживаться, публиковал в этой газете написанную мною «Историю неаполитанских Бурбонов» и изо дня в день нападал на Каморру.
Как вы понимаете, это общественно-политическое занятие было сопряжено с некоторой опасностью.
Дня не проходило, чтобы я не получил анонимное письмо либо от партии бурбонистов, либо от Каморры, содержавшее угрозы разной степени чудовищности.
Но однажды я получил не одно, а сразу два письма.
В одном меня угрожали пристрелить, в другом — зарезать.
Прежде я не придавал особого значения подобным письмам, но в тот день показал их одному из моих неаполитанских друзей — тому самому, у кого есть коляска и две лошади и кто, приезжая навестить меня, вначале шел в обеденный зал; так вот он явно отнесся к ним серьезно и посоветовал мне принять меры предосторожности.
Так что я вызвал Василия и спросил его:
— Василий, а где мои ружья?
— Одни хранятся в тире, другие — у оружейника. Я решил оставить в доме как можно меньше ружей, ибо, сами знаете, от морского воздуха они ржавеют.
— Это все верно, но сегодня надо сходить за теми, что в тире и у оружейника, и, если найдутся неисправные, привести их в порядок.
— Господин собрался на охоту?
— На охоту? С чего ты взял, что я собрался на охоту? Нет. Просто я получил два письма: в одном меня обещают зарезать, в другом — пристрелить.
— Ого!
— Ну и, поскольку, в конечном счете, наш дом стоит совершенно уединенно, так что проникнуть в него можно и со двора, и с сада, и с улицы, и в Неаполе есть немало моих недоброжелателей, ты возьмешь часть ружей в свою комнату, часть отдашь мне, и, если придется отстреливаться, что ж, будем отстреливаться.
— Ладно, — согласился Василий, — будем отстреливаться. Василий принес те ружья, что были в тире и у оружейника, и присоединил их к тем, что оставались в доме.
Три или четыре из них нужно было смазать и почистить.
Антонио Сброкко с некоторым беспокойством наблюдал за тем, как мы вооружались.
Василий дал ему почистить покрывшееся ржавчиной ружье.
Антонио взял ружейный ствол и принялся скрести его ножом.
Я спустился вниз в ту самую минуту, когда он приступил к этой работе.
— Какого черта ты делаешь? — спросил я его.
— Сами видите: чищу ваше ружье.
— Скребешь, а не чистишь! К черту нож! Дай тебе стволы из дамасской стали Бернара, ты их тоже будешь ножом скрести, как морковку?!
— Эх, — с простодушным видом произнес Антонио, — да я ничего в ружьях не понимаю и впервые в жизни к ружью прикоснулся.
И, с бесхитростным простодушием, свойственным полудиким народам, поинтересовался:
— А зачем господину нужно приводить ружья в исправное состояние?
Уж не знаю почему, но мне пришла в голову фантазия рассказать Антонио небылицу.
— Понимаешь, — сказал я, — полиция предупредила меня, что через дверь, выходящую к морю, в дом хотят проникнуть разбойники; они намерены убить нас всех и устроить в Неаполе пожар.
Антонио чуть было не упал со стула.
— Да успокойся ты, — сказал я ему, — мы не позволим им так просто перерезать нам горло.
— И вы говорите, ваше превосходительство, что вас предупредила об этом полиция?
— Квестор собственной персоной.
— Раз так, вы правильно сделали, ваше превосходительство, приняв меры предосторожности.
В этот момент вернулся Василий, и я вернулся к письменному столу, обрадованный тем, что мои действия одобрил Антонио.
Час спустя в кабинет ко мне вошел Василий.
— Пони нет в конюшне, — сообщил он. — Вы никому его не одалживали?
(Следует пояснить, что у меня был пони.)
— Нет; скажи Антонио, пусть наведет справки.
— Антонио ушел, сказав, что вы запретили ему прикасаться к ружьям.
— Должно быть, он отправился выгулять пони.
— Возможно, — согласился Василий.
И больше мы не думали ни о пони, ни об Антонио.
В одиннадцать часов вечера Василий вошел в мой в кабинет, явно желая что-то сказать мне, но не понимая, как к этому подступиться.
Я знал Василия как свои пять пальцев.
— Что случилось, Василий? — поинтересовался я.
— Да странно как-то, — промолвил Василий.
— Что странного, дружище?
— Ни пони не видать, ни Антонио.