— Должно быть, Антонио решил прогуляться в сторону Везувия, и там его вместе с пони захватил Пилоне. А я, кстати, не прочь избавиться разом и от человека, и от животного, если есть такая возможность. Пони строптив, человек — ленив, и я сомневаюсь, что Пилоне что-нибудь выгадает от этого похищения.
— Ну, если господин так это воспринял, мне сказать больше нечего.
— А что бы ты сказал, восприми я это иначе?
— Что я пойду подавать заявление квестору.
— Прямо сейчас, вечером?
— Нет, завтра утром.
— А зачем?
— Ну, пусть полиция их найдет.
— Если Антонио пропал, так по мне лучше, чтобы его не нашли.
— А как же Шамиль?
(Так звали пони; не стоит и говорить, что его крестным был Василий.)
— А ты нашел часы, которые у тебя украли?
— Нет, но лошадь все же побольше часов.
— Дорогой Василий, в Неаполе размер похищенного не имеет никакого значения.
Василий ушел с пристыженным видом, ведь это он привел мне Антонио, и ему казалось, что на нем лежит косвенная ответственность за поступок факкино.
Я снова принялся за работу и, благодаря волшебной палочке этой чародейки, вскоре забыл об Антонио, Шамиле и даже Василии.
На другое утро, выйдя из спальни в гостиную, я увидел Василия, поджидавшего меня у двери; выражение лица у него было далеко не такое, как накануне, и я понял, что ему надо сообщить мне какую-то хорошую новость.
— Так вот, сударь, — сказал он, — Шамиль нашелся!
— Тем лучше.
— И Антонио тоже.
— Тем хуже. И где они теперь?
— Шамиль в штрафном загоне.
— А Антонио?
— Антонио в тюрьме.
— О, вот это уже интереснее. Ну-ка, Василий, рассказывай. И я поудобней развалился в кресле, дабы в свое удовольствие выслушать то, что должен был рассказать мне Василий.
— Так вот, сударь, — промолвил он, — Антонио, судя по всему, разбойник.
— Ну я же тебе говорил! Да они все разбойники.
— Да нет, он настоящий разбойник. Разбойник из банды Тамбуррини.
Само собой разумеется, этот Тамбуррини не имеет никакого отношения к достопочтенному баритону, которому мы не раз рукоплескали на представлениях «Пуритан».
— А откуда известно, что он из банды Тамбуррини? Он сам признался?
— Нет, но в кармане у него было письмо атамана.
— Письмо атамана! Но ведь Антонио говорил тебе, что не умеет читать.
— Точно так же, как вам он говорил, что не умеет чистить ружья; тот еще ловкач этот Антонио!
— Поздновато ты это заметил.
— Неважно, все равно его поймали.
— И кто же его задержал?
— Национальные гвардейцы. Все знают Шамиля, и вот видят: Антонио скачет на нем без седла. Тут лейтенант национальной гвардии и говорит: «Надо же! Да ведь это факкино господина Дюма; верно, он украл у него лошадь». Антонио арестовали, нашли в кармане у него письмо Тамбуррини и отвели в тюрьму Монте Оливето, а Шамиля поместили в штрафной загон.
— Это все, что тебе известно?
— Пока да, но квестор велел передать мне, чтобы в полдень я явился к нему в канцелярию, и по возвращении мне будет известно больше.
В час дня Василий возвратился.
Оказывается, сам того не подозревая, я все совершенно точно угадал и, пусть и в шутку, сказал правду. Пилоне и Тамбуррини сговорились напасть на Неаполь. Пилоне спустится с Везувия, Тамбуррини — с Позиллипо, ведя за собой по пятьдесят разбойников каждый; вместе со своими людьми они на лодках подплывут к Кьятамоне, единственному дворцу, у которого есть дверь, обращенная в сторону моря; Антонио откроет им эту дверь; вначале они избавятся от нас, затем, пройдя сквозь Кьятамоне, вступят в город, вломятся в пару дворцов, разграбят их и уведут с собой их хозяев, затем, завершив нападение, вернутся, опять-таки через Кьятамоне, вместе с пленниками погрузятся в лодки, на них доберутся до побережья, оттуда устремятся в горы и там будут преспокойно ждать выкуп за пленников, посылая их семьям отрезанные носы и уши, если выкуп заставит себя ждать.
Повар, пожилой добряк, находившийся под особым покровительством Василия и изо всех сил пытавшийся поцеловать мне руку каждый раз, когда мы сталкивались с ним, испросил милость перерезать мне горло, как только меня хорошенько свяжут, а просьбу свою обосновал тем, что, пятьдесят лет подряд перерезая горло курам, голубям, гусям и уткам, сделался знатоком по этой части.
Арестовали всех. Повар отрицал все и благодаря этому сухим вышел из воды. Антонио смалодушничал, во всем признался и был приговорен к шести годам каторги.
Но да будет вам известно, дорогие читатели, если вы этого не знаете, что шесть лет каторги в Неаполе — это шесть лет безделья под солнечным небом. В Неаполе отправили на каторгу столько честных людей, что каторга никого более не бесчестит. Человек, который отбыл весь свой срок или даже не отбыл его целиком, возвращается в обычную жизнь и никто не спрашивает его, где он был и откуда возвратился. Я знаю одного славного господина, которого в Риме приговорили к десяти годам каторги за кражу трехсот семидесяти пяти пиастров и который занимает в Неаполе одно из главных мест в артистическом мире. Когда мне рассказали это, я не хотел верить, написал в Рим, и мне прислали текст приговора. Он хранится у меня в ящике стола.
Один из министров короля Фердинанда — не хочу называть его имени, но вам назовет его первый же неаполитанец, с которым вы повстречаетесь на улицах Парижа, — так вот, один из министров короля Фердинанда был обязан большим фавором, которым он пользовался у короля, проступку такого же рода.
Прежде он был обычным интендантом в Фодже, то есть префектом. В качестве префекта Фоджи он четыре раза в год отправлял в Неаполь собранные в ней налоги, и ему казалось крайне обидным, что он ворочает такими огромными деньгами, а в руках у него не остается ничего, кроме жалованья в четыре тысячи дукатов. Однако это был человек изобретательный, и он отыскал хитроумный способ присваивать себе если и не все суммы, какие ему надлежало отправлять в казну, то хотя бы пять шестых от них.
Вот что он сделал.
Он вступил в сговор с разбойником, промышлявшим на дороге из Фоджи в Неаполь, и каждый раз, когда ему предстояло отправить в Неаполь очередные шестьдесят тысяч франков, клал в ящик десять тысяч франков, насыпал туда же гальку, по весу равную недостающей сумме, помещал ящик в дилижанс и регистрировал его как содержащий шестьдесят тысяч франков, а затем ставил в известность своего сообщника, что в такой-то день погрузил деньги в дилижанс.
Грабитель устраивал засаду, останавливал дилижанс, похищал ящик и тем самым брал на себя ответственность за шестьдесят тысяч франков, из которых лишь десять тысяч попадали в руки ему, в то время как пятьдесят тысяч оставались в руках маркиза ди… Ох, я чуть было не назвал его имя! Хотя это не имело бы никакого значения для Неаполя, где все его знают, а точнее говоря, знали, ибо этот достойный человек уже умер, прожив долгую и овеянную славой жизнь. Однако это много значило бы для Парижа, где его не знают.
Однако погодите, это еще не все: история имеет конец, который, ручаюсь, вам не угадать.
Этот мелкий промысел длился несколько лет. Разбойник заработал на нем сто пятьдесят или двести тысяч франков, маркиз — миллион. По прошествии четырех лет разбойник был схвачен и приговорен к повешению.
У подножия виселицы он пожелал сделать откровенные признания, изобличил маркиза ди… как своего сообщника и привел неопровержимые доказательства этого сообщничества.
Можно понять, в каком страхе пребывал маркиз; самое меньшее, что могло с ним произойти, это потеря должности, бесчестящий судебный процесс и от десяти до двадцати лет каторги.
Слыша очередной звонок, раздававшийся у его двери, он думал, что его пришли арестовывать; распечатывая очередное письмо, принесенное почтальоном, он думал, что это его приговор.
И вот однажды утром звонок у двери прозвучал настойчивее обычного, и в дом вошел почтальон, доставив письмо, украшенное огромной красной сургучной печатью с королевским гербом.
У маркиза не хватило мужества взять письмо в руки.
— Вручите его маркизе, — сказал он.
Маркиза, наделенная большей храбростью, чем ее супруг, сломала печать и, дергая за рукав мужа, находившегося в полуобморочном состоянии, промолвила:
— Друг мой, друг мой, тебя назначили министром внутренних дел!
Маркиз не в силах был поверить жене. Он взял письмо, прочел его, и не в силах был поверить собственным глазам.
Тем не менее это была чистая правда. Маркиза А… назначили министром внутренних дел, а смертную казнь разбойнику заменили на пожизненное тюремное заключение.
— Но каково объяснение этому? — спросите вы.
Объяснение — вот оно, и вы увидите, как же все просто.
Король Фердинанд сознавал, насколько полезно было бы для него иметь под рукой министра внутренних дел, которому он мог бы отдавать любые приказы и который ни в чем не осмелился бы ему отказать.
И король обрел такого министра в лице человека, которого он мог в любой момент отправить на каторгу, если тот дал бы хоть малейший повод вызвать у него неудовольствие.
Разбойник был помилован лишь для того, чтобы при необходимости свидетельствовать против маркиза.
Однако в дни заседаний совета, в тот момент, когда маркиз ди… входил в зал, король не упускал случая сказать:
— Господа, держите руки в карманах: пришел маркиз ди…. Я не ручаюсь ни за ваши кошельки, ни за ваши платки.
Как вы понимаете, нельзя сердиться ни на факкино, своровавшего у вас лошадь, ни на повара, вознамерившегося перерезать вам горло, если перед глазами у них есть подобные примеры.
Заметьте, мои дорогие друзья, что мы отправились в Сорренто и еще не доехали до него. Но будьте покойны, в моем следующем письме мы до него доберемся.
III
Мне только что довелось присутствовать на зрелище настолько страшном, что рука у меня еще дрожит, когда я пишу вам это письмо. Я никогда не видел ни расстрела, ни казни на гильотине. Майор национальной гвардии, давший важнейшие показания в ходе суда над Чиприано Ла Галой, поскольку он присутствовал при эксгумации священника Вискузи, предложил мне увидеть собственными глазами казнь трех разбойников, последнего охвостья банды Карузо; казнь должна была состояться в семь часов утра на Марсовом поле в Казерте.