С нами отправился туда священник дон Руотоло, который на протяжении пяти дней оставался в руках Чиприано Ла Галы и, оказавшись очевидцем тех чудовищных истязаний, каким разбойники подвергали своих пленников, дал, когда никто еще не осмеливался заговорить, одно из тех страшных показаний, какие легли в основу смертного приговора преступникам.
Мы направились прямо к месту казни; войска были уже на месте: они состояли из кавалерийского взвода и построившихся в большое каре пехотинцев, берсальеров и карабинеров. В середине каре находился пехотный взвод, которому предстояло осуществить казнь.
Примерно в четверть восьмого из Казерты выдвинулся кортеж, большую часть которого составлял довольно крупный отряд конных карабинеров; сразу за ним ехали два крытых наемных экипажа, в первом из которых находился самый виновный из трех преступников; он же был и самым молодым.
Хотя ему было не более двадцати одного года, за ним числилось уже тридцать семь доказанных убийств, не считая тех, что не получили подтверждения посредством найденных улик, но были удостоверены в нравственном отношении, и, наконец, не считая тех ужасающих жестокостей, которым он предавался и подобные которым обнаружатся лишь во время суда над Чиприано Ла Галой.
Это был уродливый мальчишка, от силы молодой человек, безбородый, рябой, чье подлое выражение лица никоим образом не облагораживалось отвагой или безрассудством, присутствие которых можно было бы заподозрить в подобном разбойнике; явный трус, он был буквально раздавлен страхом смерти; человек, который со зверским спокойствием тигра предавал смерти свои жертвы, изнемогал от ужаса перед тем последним мгновением, к которому его приближал каждый шаг лошади; напротив него сидел священник, увещания которого он не слушал; удерживаемый цепью, он держал в закованных в кандалы руках грубое деревянное распятие, которое должно было быть при нем в момент расстрела и которое, как и его голова, раскачивалось из стороны в сторону в такт движениям экипажа; невозможно было испытывать в душе хотя бы малейшее чувство жалости к подобному чудовищу; было лишь то физическое ощущение, какое эгоистично испытываешь при виде ближнего своего, который еще жив, но вот-вот перестанет жить.
Во втором экипаже, ехавшем следом и окруженном, как и первый, карабинерами, находились двое других разбойников, несколько менее виновных, но и при этой меньшей виновности десятикратно заслуживающих смерти.
Рассказывали жуткие истории о том, как они калечили людей, выкалывали глаза, отрезали языки и уши; все старались уйти от этой реальности, которую порой воспринимаешь лишь как ночной кошмар. Эти двое были почти столь же молоды и столь же уродливы, как и первый; напротив них, на переднем сиденье, сидели два священника. Один из двух смертников, подавленный почти так же, как и тот, что ехал первым, был бледен до синевы и безучастно покачивался в такт движениям экипажа; другой, чей лихорадочный румянец резко контрастировал с бледностью его товарищей, довольно прямо держался на сиденье, но глаза его были потерянно устремлены в пространство, как если бы он искал там нечто неведомое.
Три человека, несшие три гроба для смертников, вошли внутрь каре; следом за ними двигалась огромная безмолвная толпа, выражавшая свое негодование лишь словом «убийцы», которое произносилось вполголоса.
Как только экипажи въехали в каре, смертников заставили выйти из них, а точнее говоря, вытащили оттуда. Двое были полностью подавлены, так что их поддерживали священники и карабинеры; третий еще держался на ногах. Одну из сторон каре образовывала каменная стена, и стена эта была тем страшнее для приговоренных к смерти, что она являла собой последний горизонт их жизни.
У стены стояли три грубо сколоченных стула; каждого из трех смертников подвели к тому или другому стулу и, надавив на плечи, заставили встать на колени и положить руки на соломенное сиденье; мне даже показалось, что их привязали к стульям.
Стоя на коленях, они были обращены спиной к взводу, которому предстояло расстрелять их. Группа из нескольких солдат должна была добить их, если бы они выжили после первого залпа.
Пока шли все эти приготовления, командовавший расстрелом майор, стоя спиной к смертникам, зачитал приговор. Как только приговор был зачитан, раздалась барабанная дробь; одновременно с барабанной дробью прозвучал залп, и тотчас все смолкло. Затем та группа солдат, что должна была прикончить раненых, бросилась вперед; послышались разрозненные выстрелы, которыми их добивали. Однако спустя три или четыре минуты самый виновный из них все еще был жив и двигался; его агонию прекратила пуля.
Оставляя в стороне тех, кому было поручено исполнить казнь, я не заметил никакого проявления чувств в этой толпе; неожиданное происшествие отвлекло мое внимание от страшного зрелища, направив его на зрелище непредвиденное. В двух шагах от меня кричал какой-то человек, повернув в мою сторону залитое кровью лицо: пуля, отскочив от стены, тяжело ранила его в правый глаз; он раскинул руки, готовый упасть, но его поддержали и унесли в соседнюю казарму, где его перевязал врач; однако пошли разговоры, что он умер.
Я вынес из зрелища казни все, что способен был выдержать, и, предоставив толпе броситься к искалеченным телам, которые укладывали в гробы, вернулся в Казерту. Закончив это письмо, я отправлюсь в город Санта Мария ди Капуя, где намерен присутствовать на суде братьев Ла Гала, которым теперь все интересуются.
СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕССРАЗБОЙНИКОВ С «ОНИСА»(ЧИПРИАНО ЛА ГАЛА)
I
Как вы знаете, покинув Марсово поле в Казерте, где на моих глазах расстреляли трех разбойников, я отправился в город Санта Мария ди Капуя, чтобы стать свидетелем другой драмы, которая, как мне думалось, должна была выглядеть намного бледнее в свете впечатлений, полученных мною в Казерте; однако я заблуждался: душевные переживания, которые мне предстояло испытать при виде четырех разбойников, оказались куда сильнее тех, что я пережил при виде трех разбойников, корчившихся в предсмертных судорогах.
Зал заседаний в Санта Мария ди Капуя находится в самой удаленной и самой безлюдной части города; это временный зал, носящий на себе печать изначальной простоты и не имеющий ничего общего с той грандиозностью мизансцены, какая, на наш взгляд, всегда должна сопровождать великие драмы.
Председателя суда зовут г-н Капоне; это человек лет сорока, приятной наружности, весьма любезный и, что большая редкость у неаполитанцев, необычайно благожелательно относящийся к иностранцам. Узнав о моем появлении, он поспешил навстречу мне и усадил меня между секретарем суда и обвиняемыми; локтем я касался железной клетки, в которой их заперли; это были дикие звери, и с ними обращались как с дикими зверями; словно львов, их посадили в клетку, чтобы свидетели обвинения, находясь вне досягаемости их когтей, имели смелость давать показания. Когда их вводят в зал и выводят из него, толпа расступается из страха перед ними.
Вы уже знаете, что на скамье подсудимых четверо: Чиприано Ла Гала; Иона Ла Гала, его брат; Джованни д’Аванцо и Доменико Папа.
Чиприано Ла Гала — тридцатилетний мужчина, обросший черной густой бородой, с румяным цветом лица, выступающими скулами и глубоко посаженными глазами, злобно сверкающими из-под нависших бровей, на вид глуповатый и толстомордый; он все время молчит; голова у него, которую он высоко и вызывающе держал в первый день суда, под тяжестью обвинений стала постепенно свешиваться на грудь; по наклону этой головы можно судить о тяжком бремени злодеяний, которое все сильнее давит на нее, по мере того как они становятся известны. Если вдруг ему приходится заговорить, чтобы ответить на вопросы судей, присяжных или адвокатов, из этой густой, черной, окладистой бороды раздается писклявый голос, не принадлежащий ни мужчине, ни женщине и выдающий своего рода таинственную помесь, некое чудовище, по ошибке природы заброшенное в семью человечества.
Иона Ла Гала выше своего брата на пару дюймов и носит усы и пушок под нижней губой; лицо у него бледное и желчное; глаза, черные как уголь, смотрят пристально и дерзко; волосы подстрижены бобриком; на первый взгляд черты лица правильные, но, если внимательно присмотреться, в нем начинает проступать нечто страшное и неописуемое, в особенности это касается губ. Оба брата носят черные рединготы и серые панталоны и по виду напоминают празднично одетых мастеровых.
Джованни д’Аванцо — бывший полицейский агент, лицом похожий на служащего; внешне он являет собой нечто среднее между ночной птицей и хищной, между филином и ястребом; его черные гладкие волосы прилизаны у висков; в отличие от других, в нем есть некая незаурядность: в банде он занимает положение барина.
Доменико Папе, который выдает себя за двадцатилетнего, надеясь избежать с помощью этой лжи смертной казни и взамен нее попасть на каторгу, может быть около двадцати двух или двадцати трех лет; он имеет привычку запрокидывать голову назад, что придает ему вид довольного собой парикмахера, нарядившегося в честь праздника; верхняя губа у него нависает над нижней, которой как бы не существует; этот странный рот оттеняют сверху едва пробивающиеся усики, и время от времени он кривится в презрительной усмешке; волосы на голове разделены четким пробором; лицо, мало-помалу побледневшее в начале дебатов, постепенно приобретает желтизну; в нем заметно желание принарядиться, наводящее на мысль, что он был одним из первых красавчиков в своей деревне.
У всех четверых небольшие ухоженные руки, почти женские ступни и тонкие губы.
Напротив них находятся государственный обвинитель и присяжные; обязанности государственного обвинителя исполняет г-н Джилиберти, генеральный прокурор; это человек в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, у него рыжая борода с проседью, и в своей токе и мантии он выглядит точь-в-точь как венецианский дож в трауре на великолепном портрете Тициана. Его мягкая, вкрадчивая, гипнотическая речь словно обволакивает свидетелей неким магнетическим флюидом, который заставляет их говорить. Присяжные — такие же, как и во всех прочих странах. Защитники приглашены из числа знаменитостей адвокатуры Капуи. Вплоть до сегодняшнего дня свидетели колеблются между страхом, который внушают им обвиняемые, и уверенностью в себе, которую пытается вселить в них своим успокоительным голосом государственный прокур