ор; чувствуется, что, придя дать показания, они страшатся взглядов подсудимых и испытывают ту внезапную слабость, какую должна испытывать птица, оказавшись под колоколом пневматической машины. Двое свидетелей хранят молчание настолько полное, что председатель суда, убежденный в том, что они все прекрасно знают, но не хотят говорить, распорядился взять их под арест: одного — на четыре дня, другого — на сорок восемь часов.
В тот момент, когда я сажусь между секретарем суда и обвиняемыми и наглый взгляд Ионы Ла Галы вынуждает меня опустить глаза, в зал вводят священника. Это первый из честных свидетелей, и вот теперь, несмотря на запирательство подсудимых и недомолвки других свидетелей, правда откроется. Своим рупором она выбрала служителя Господня; священник высок, худощав, костляв; взгляд у него твердый и прямой, а сильно выпирающий подбородок выдает решительность. Его зовут дон Алессандро Руотоло; по дороге в Неаполь он был схвачен в одном из селений, соседствующих с горой Табурно, и в течение пяти дней находился во власти разбойников.
Подсудимые тревожно смотрят на священника; это уже не один из тех робких или безликих свидетелей, что давали показания до него. Это вперед ступает сама правда — строгая, величественная, грозная. Вот очевидцем чего он стал.
Сумма, назначенная ему в качестве выкупа, значительно превосходила денежные возможности его семьи, и, находясь в довольно непонятном месте, он в течение пяти дней дожидался возвращения гонца; страх его усиливался под влиянием событий, о которых он теперь рассказывает.
Рядом с ним находился другой пленник, тоже священник, шестидесятипятилетний старик, непонятно почему являвшийся предметом ненависти и беспрестанных издевательств со стороны всей банды; с него содрали бо́льшую часть одежды, раздели до пояса, сняли с ног башмаки и, таким образом, оставили незащищенным от сырого ночного воздуха и ледяной утренней росы.
В течение тех четырех или пяти дней, которые свидетель провел рядом с ним, старику не давали еды: он вымаливал как милость хоть немного воды, кисточку винограда, корочку хлеба из тех, что бросают скоту, но не получил ничего. В качестве выкупа разбойники назначили ему совершенно невообразимую сумму — двенадцать тысяч пиастров (шестьдесят тысяч франков), но получили всего две тысячи пиастров, ибо больше его семья собрать не смогла; и тогда Иона Ла Гала подошел к старику и столь же бесстрастно, как если бы сорвал лист с дерева, отрезал ему ухо; один из разбойников взял из рук Ионы Ла Галы это ухо, с интересом куснул его, немного пожевал, затем, зажав зубами, потянул рукой, словно кусок каучука, и с ухмылкой сказал:
— Надо же! Вкусное у священника ухо!
Изжеванное ухо разбойники отправили семье священника, пригрозив, что на другой день отправят его голову, если им не пришлют недостающую сумму.
Чем закончились мучения старика, свидетель не видел, поскольку сумму, назначенную ему самому в качестве выкупа, доставили, и он был отпущен на свободу. Однако перед тем как уехать, он увидел зрелище не менее страшное.
В свое время, отбывая наказание в каторжной тюрьме на Низиде, Иона Ла Гала получил пощечину от другого каторжника, скованного с ним одной цепью, и затаил глубокую ненависть к обидчику. Зная, что Франческо Де Чезаре — так звали его бывшего напарника — вернулся в семью, он отправил ему дружеское письмо, приглашая его приехать в горы, чтобы повидаться с ним и вместе повеселиться.
Де Чезаре был племянником священника, чьи показания, заслушанные вчера, первыми пролили свет на это преступление — свет зловещий, но все же недостаточно ясный для того, чтобы свести на нет запирательство подсудимых. Вот все, что этот священник мог сказать:
«Племянник приехал ко мне ночью и постучал в дверь; я открыл окно и, хотя прекрасно узнал голос Де Чезаре, ответил ему:
— Мы живем в таких краях и в такие времена, что в столь поздний час я никому не открываю.
— Все так, дядя, — ответил он, — но мне надо показать вам очень важное и очень срочное письмо.
Я взял веревку и спустил ее вниз.
— Прицепи письмо к концу веревки, — сказал я ему.
Он прицепил письмо к веревке, и я подтянул его к себе.
Вот что говорилось в этом письме:
«Дорогой Франческо! Мне нужно увидеться с тобой; приезжай к нам в горы, и мы вместе развлечемся; прихвати с собой сигары.
Я посоветовал племяннику не откликаться на приглашение, но его подталкивал злой рок; более я ничего не знаю, однако позднее мне стало известно, что он был убит».
Но каким образом он был убит? Вот это, дрожа от ужаса, все собравшиеся в зале и могли услышать из уст дона Руотоло: он там был, он наблюдал за всем, он видел все; приезда Де Чезаре ждали с беспокойством, и, как только о его приближении стало известно, по всей банде прокатился говорок; было очевидно, что готовился какой-то праздник.
Де Чезаре явился веселый, с видом человека, обрадованного возможностью увидеть старого товарища. Иона Ла Гала встретил его с распростертыми объятиями и поцеловал. Со времен поцелуя Иуды не было поцелуя смертельнее; впрочем Иона Ла Гала недолго держал Де Чезаре в заблуждении.
— Да будет тебе известно, — сказал он ему, — что сейчас ты умрешь!
— Верно, ты шутишь!
— Нет, — ответил Иона Ла Гала, — вспомни-ка пощечину на Низидской каторге.
Де Чезаре побледнел, сознавая, что угодил в ловушку; веревка была уже приготовлена; Де Чезаре привязали к дереву, и, желая быть единственным палачом своего бывшего напарника, Иона Ла Гала буквально искромсал его ножом; Де Чезаре умер с криком:
— Матерь Божья! Матерь Божья!
Настал час почты, так что мне приходится прерваться. Завтра я поведаю вам продолжение драмы и расскажу, что еще увидел священник, ибо, как мне кажется, на этом драма не закончилась.
II
Де Чезаре умер, но разбойникам было недостаточно замучить его, им нужно было изувечить его труп. Они начали с того, что отрезали от этого еще трепещущего тела голову, руки и ноги; голову, с трубкой во рту, выставили в окне королевского охотничьего дворца, расположенного на западном склоне горы Табурно, а обрубки рук и ног приколотили в разных местах к стене.
Далее мы предоставляем слово священнику дону Руотоло, который, дожидаясь назначенного за его освобождение выкупа, находился бок о бок со своим коллегой, заранее, как ему было известно, приговоренным к смерти. Само собой разумеется, его рассказ производит на слушателей невероятно сильное впечатление. Присяжные, судьи и публика охвачены тревожным любопытством. Каждый раз, когда свидетель останавливается, чтобы перевести дыхание или выслушать вопрос, в зале поднимается гул, который его голос заставлял смолкнуть, но гул этот вновь уступает место гробовой тишине, как только дон Руотоло снова начинает говорить. Лишь четверо подсудимых слушают его с деланым безразличием, сквозь которое проглядывает глубокая тревога.
«Когда все конечности были отделены от туловища, — упирая на каждое слово, твердым голосом продолжает священник, как если бы, говоря от имени Божьего правосудия, он взывал к людскому возмездию, — оставшийся обрубок, часть которого составляли бедра, положили на горящие угли; вначале, вероятно, разбойники намеревались всего лишь сжечь его, но, когда в воздухе запахло жареным мясом, в голову им приходит мысль еще чудовищнее: отведать мяса своей жертвы; с ножами в руках все они набрасываются на труп, отрезают от него самые мягкие куски мяса, кладут их рядом на угли и полусырыми начинают пожирать».
Этот невероятный рассказ заставляет слушателей содрогнуться, а председатель суда, г-н Капоне, приподнимается в кресле, опершись на подлокотники, и восклицает:
— Теперь вся Европа будет знать, что в середине девятнадцатого века, в самом сердце Италии, существует племя людоедов!
Затем он снова опускается в кресло, на минуту прячет лицо в ладонях, словно стыдясь быть человеком, и не без усилия произносит:
— Продолжайте.
Подсудимые сохраняют полнейшую бесстрастность; ни малейших проблесков сожаления, страха и угрызений совести не мелькает на их лицах. Священник продолжает:
«Разбойники разбрелись по сторонам, держа в руках обрывки бумаги, на которых лежали куски жареной человеческой плоти; один из них подошел ко мне и сказал:
— Ну что, дядюшка священник (zio prete), небось тоже хочешь отведать?
Меня затошнило, но я сумел взять себя в руки и спокойным голосом ответил ему:
— Во имя матери Божьей, умоляю вас, не принуждайте меня к этому, меня сейчас вырвет…
И тогда я услышал голос одного из бандитов:
— Что ж, если он не хочет есть это мясо, завтра мы узнаем, каково на вкус его собственное!»
Вскоре после этой страшной сцены были доставлены деньги, предназначенные для выкупа дона Руотоло. По словам свидетеля, одно из его самых сильных переживаний состояло в том, что, уезжая, он покидал своего старого коллегу, дона Джакомо Вискузи, который, как сказал один из бандитов, был обречен на смерть независимо от того, пришлют за него выкуп или нет.
Поведаем теперь о мученичестве несчастного священника.
О его мученичестве рассказали два свидетеля, которые прежде категорически отказывались давать показания.
Этими двумя свидетелями были старый крестьянин, которому во время работ в поле приходилось чуть ли не каждый день сталкиваться с разбойничьими бандами, и подросток лет четырнадцати или пятнадцати, слуга Чиприано Ла Галы, в услужении у которого он находился в течение полугода.
Это их пришлось заключить в тюрьму, чтобы они уняли страх, который внушал им Чиприано Ла Гала, а особенно Иона Ла Гала. Начнем с показаний подростка. Его появление в зале вызывает всеобщий интерес. На нем куртка из грубого синего сукна и коричневые гетры. У него красивые черты, великолепные глаза, ослепительно белые зубы и простодушное лицо; он постоянно улыбается, и кажется, что чудовищные сцены разбоя, на протяжении полугода разворачивавшиеся перед его глазами, не произвели на него никакого впечатления. Очевидно, что совесть его еще не пробудилась и у него нет ни малейшего представления о добре и зле; кажется, будто единственное, что доступно его пониманию, это немая угроза, исходящая из глаз Чиприано Ла Галы, а особенно Ионы Ла Галы. Пришлось поставить свидетеля спиной к обвиняемым, чтобы избавить его от магнетического влияния их взоров.