Вот касающееся священника Вискузи свидетельство этого подростка, которое с великим трудом вырвали у него своими вопросами председатель суда и генеральный прокурор.
«После того как четыре дня он провел без пищи и одежды — о чем уже говорилось, — лежа на сырой земле и претерпевая всякого рода муки, главной из которой была жажда, у него началась горячка. Иона Ла Гала, вносивший в эту ужасную драму нечто вроде гиеньей веселости, подошел к старику в ту минуту, когда тот, изнемогая под ударами разбойников, вынуждавших его следовать за ними, едва волочился, не имея сил идти.
— Ну что, небось хочешь отвалить? — спросил он у бедняги.
— О да, — молитвенно сложив руки, ответил старик, — будь лишь на то ваша воля.
— Ладно, идем, я выведу тебя на верный путь.
С этими словами он отвел его на несколько шагов позади банды, после чего, попрощавшись с ним и сделав вид, что отпускает его, одну руку положил ему на затылок, а другой нанес ему несколько ударов кинжалом, которые, однако, не были смертельными».
По словам свидетеля, он услышал крик, обернулся и увидел, что Иона кинжалом ударяет священника.
Несмотря на эти удары, несчастный упрямо не хотел умирать. По-видимому, разбойники вырыли ему могилу и похоронили его, когда он был еще жив; это вытекает одновременно из показаний старого крестьянина и свидетельства майора национальной гвардии, вместе с которым я вчера ездил в Казерту, чтобы, как вы уже знаете, увидеть расстрел трех разбойников.
Старый крестьянин в свой черед появляется в зале суда: низкий лоб, хитрая физиономия, притворно простодушная речь, напускная простота — идеальный образец тех лжесвидетелей, о каких я говорил вам в одном из предыдущих писем и какие служат своего рода термометром, с помощью которого можно измерять градус общественных настроений в этих несчастных провинциях Италии.
Что он, собственно говоря, видел? Бог его знает: ни одно искреннее слово не сходит с его уст; он путается в показаниях, недоговаривая то одно, то другое, как если бы за каждым из его признаний непременно должен последовать удар кинжалом; стражники, охраняющие подсудимых, клетка, в которую их заперли, — ничто из всего этого не успокаивает его; к тому же, по его словам, он незнаком с обвиняемыми, никогда не видел их, — и это при том, что они много раз проходили через то поле, где он обрабатывал землю. После долгих уверений, что ему непонятно, зачем его вызвали в суд, крестьянин, в конце концов, решает признаться, что, когда до него дошли кое-какие слухи, он отправился в лес и увидел там едва засыпанную свежую могилу, откуда донесся un certo sospiro, то есть какой-то вздох!!!
И в самом деле, уже на другой день новость об убийстве Вискузи дошла до его родных; стало известно, где закопали его тело, было решено произвести эксгумацию, и семья покойного явилась туда вместе с национальной гвардией. Одним их тех, кто самым внимательным образом наблюдал за всеми подробностями этой эксгумации, был майор национальной гвардии — само воплощение искренности, человек, чья нравственная чистота проявляется в каждом его слове и служит утешением, когда приходится слушать все эти трусливые измышления.
Так вот, майор утверждает, что тело священника было обнаружено в положении, в котором тот пытался руками отгрести душившую его землю. Надо ли говорить, с каким жадным вниманием выслушивают присутствующие все эти рассказы. Семья Вискузи, рыдающая у края этой могилы, вызывает живейшее сочувствие и одновременно глубочайшую жалость; вначале заслушивают брата покойного, старика лет шестидесяти, но он не дает показаний, а просто плачет. Затем свидетельствует молодой священник, которого захватили вместе с Вискузи и послали за выкупом: он принес разбойникам десять тысяч франков, но бандиты отправили его обратно за остальными деньгами, и, по его словам, вернувшись снова, он застал лишь святую и светлую память о своем дяде.
Наконец, выступает юная, энергичная и наделенная поистине античной красотой девушка, которую во время нападения на дом Вискузи тщетно пытался изнасиловать Чиприано Ла Гала, нанеся ей удар кинжалом; она сдвигает рукав и, поступью карающей Немезиды приблизившись к судьям, показывает им шрамы на руке.
Затем она оборачивается, устремляя на бандитов надменный взор и словно говоря им:
— Час возмездия настал!
Что до меня, то, вынужденный покинуть судебные слушания в самый разгар этих сокрушительных разоблачений, я задавал себе вопрос, есть ли на свете кара достаточно сильная, чтобы, понеся ее, эти пожиратели человеческой плоти, эти похоронщики живых священников могли искупить свои злодеяния.
Надо ли говорить, что два или три раза Чиприано Ла Гала пытался поднять свою гнусную роль на высоту политической борьбы, позволяя себе слова «мой государь» и «временное правительство», и каждый раз его загоняли обратно в ту кровавую клоаку, из какой он пытался выбраться, шиканье слушателей и негодование присяжных, государственного обвинителя и судей.
III
Вы помните, дорогие читатели, на чем мы остановились, рассказывая о судебном процессе братьев Ла Гала.
Свидетели дали показания, и их ужасные откровения вполне ясно сказали палачу: «Будь наготове!»
Выступления адвокатов и заключительная речь государственного обвинителя заняли целую неделю, и, странное дело, эта проволочка не только не обострила обстановку в суде, но и успокоила и охладила ее.
Все ждали от речи государственного обвинителя, что она будет громовой, а она оказалась заурядной, спокойной и почти бесцветной.
Все ждали со стороны адвокатов некоего фейерверка, в котором они взаимно воспламеняют друг друга своим вдохновением. Но нет, вместо этого прозвучали выступления ученых риторов, а не красноречивых защитников. Нам приводили имена Трибониана и Юстиниана. Нам сравнивали положение обвиняемых с положением Росция из Америи. Нам цитировали стихи Альфьери, и у меня возникал вопрос, где я нахожусь — на школьном уроке или все же на страшном судебном процессе, фигурантов которого назвал людоедами сам председатель суда и который затронул самый чувствительный нерв общества.
Недоставало только флейты Гракхов, чтобы помешать этим адвокатским речитативам подняться до ноты «до» или опуститься до ноты «соль».
Впрочем, после всех этих оговорок чисто художественного толка, которые я поставил во главе того, что мне остается вам рассказать, следует отдать должное патриотизму, проявившемуся в ходе всех судебных заседаний, равно как и тому неизменному уважению, с каким государственный обвинитель и председатель суда относились к правам защиты, безупречной порядочности адвокатов, явствовавшей из их речей, и, наконец, всей обстановке вежливости, царившей в ходе прений.
Пока длились защитительные речи, подсудимые держали себя так же, как и во время заслушивания свидетелей.
Чиприано, не отрывавший глаз от пола, выглядел крайне подавленным. Его товарищи, включая и его брата, не только не перекидывались с ним словами, но и, по-видимому, держались подальше от него, как от зачумленного.
Иона, меняясь в лице, цвет которого прошел через все возможные оттенки, от бледности до синевы, старел на глазах, но из часа в час изображал спокойствие, никак не вязавшееся с его судорожно сжатыми губами.
У Джованни д’Аванцо блуждали глаза и дрожали лицевые мускулы, что выдавало его растерянность и тревогу.
Один лишь Доменико Папа неизменно выказывал пренебрежительное любопытство, поедая конфеты, пока давали показания свидетели, произносили речи адвокаты и выступал с заключительным словом государственный обвинитель. Он предлагал конфеты своим товарищам, но чаще всего они с раздражением отталкивали его локтем.
Наконец, к субботе дело было полностью рассмотрено, и председатель суда Капоне, демонстрируя замечательную беспристрастность, подвел итоги прений.
В зале заседаний, на подступах к нему, на прилегающих улицах и на въездах в город были размещены значительные воинские подразделения. Власти опасались вооруженного нападения банд Пополи и Мазини, вобравших в себя остатки банды Чиприано и продолжавших укрываться в соседних горах.
Присяжные получали страшные угрозы от главарей банд и их посланцев, чья дерзость доходила до того, что они приносили записки прямо в зал заседаний. Тем, кто знает местные нравы, не надо объяснять, что присяжные, участвовавшие в обсуждении, подвергались смертельной опасности.
Все в Санта Мария ди Капуя ждали вердикта, и никто в городе в ту ночь не спал: триста свидетелей, жертвы жестокости разбойников, сбежались почти все к зданию суда и, судя по их виду, были чрезвычайно обеспокоены распространившимися слухами и угрозами, которые поступали присяжным.
Зал заседаний, едва освещенный несколькими коптящими лампами, был до отказа забит встревоженной толпой.
Высказываясь по поводу смертной казни, которую он крайне взволнованным голосом потребовал, г-н Джилиберти добавил, что как человеку ему было весьма горестно призывать высшую кару на головы обвиняемых, но как представителю власти и защитнику народа ему казалось необходимым, чтобы страшный пример был дан тем, кто еще и теперь следует по кровавому пути, в конце которого братья Ла Гала взойдут на эшафот.
Было уже два часа ночи, когда присяжные удалились на совещание, покинув зал заседаний, заполненный огромной толпой, которая буквально кипела от возбуждения.
Присяжные совещались почти два часа; около половины четвертого утра они возвратились в зал и в гробовой тишине огласили вердикт.
Братья Ла Гала были приговорены к смертной казни.
Доменико Папа — к бессрочным каторжным работам.
Джованни д’Аванцо — к двадцати годам каторги.
Выслушав приговор, Чиприано Ла Гала начинает рыдать.
Д’Аванцо распрямляется с видом человека, избежавшего страшной опасности.
Иона Ла Гала и Доменико Папа сохраняют позу, какую они не меняли в ходе всех судебных заседаний.