У всех вырвался из груди вопль ярости, ибо товарищи обожали Сентименти. Он был одним из лучших солдат роты, и его неистощимая веселость служила для остальных источником хорошего настроения и смеха.
И потому тотчас же послышались крики:
— В атаку! В атаку!
Риччи воспротивился этому. Однако сдержать своих людей он смог, лишь пообещав, что у них будет возможность отомстить вернее и полнее.
Тем не менее внутренне этот храбрый офицер спокоен не был: ночь была темной, а вызванное им подкрепление находилось еще очень далеко; разбойников, как выяснилось, было около сорока, и если на него нападет извне какая-нибудь банда из тех, что бродят поблизости, то кто может ответить, чем закончится столь неравный бой, да еще в темноте и против отчаявшихся людей, которым не на что надеяться и нечего терять? И потому он с глубокой тревогой обходил дозором хижину, не перестававшую изрыгать из окон огонь.
Наконец начинает светать, и в то самое время, когда первые лучи солнца освещают сцену, вдали слышится топот скачущих лошадей. Кавалеристы несутся к ферме или разбойники?
Да здравствует Италия! Это кавалеристы, которые мчатся из Венозы. Ура! Их уже видно. Добро пожаловать, кавалеристы!
Их два десятка, но к ним присоединились, ведомые капитаном и младшим лейтенантом, несколько национальных гвардейцев и помещиков из Венозы. С ними капитан Лависта и аббат Джузеппе Лиои, мужественный и пылкий патриот, просвещенный церковнослужитель и видный ученый.
Все собрались на совет, чтобы отыскать наилучший способ захватить разбойников, избегая при этом новых потерь.
Лейтенант национальной гвардии, Орландо, в одиночку подошел к дому и повелительным тоном предложил разбойникам сдаться.
— Да лучше сто пуль в сердце, чем сдаться! — ответили разбойники.
И тогда, не слушая никаких увещаний, младший лейтенант Подетти, молодой волонтер 1859 года, вместе с пятью или шестью спешившимися кавалеристами, которые следуют за ним, устремляется к дому и врывается в него, но чудовищный залп ослепляет их, опрокидывает и отбрасывает. Сержант Альбардино падает, тяжело раненный, у ног младшего лейтенанта. Подетти получает категоричный приказ отступить: решено поджечь дом, чтобы заставить разбойников сдаться или выйти из него.
VI
Приняв упомянутое решение, все берутся за дело. Солдаты наваливают у дома кучу досок, бревен и сухих веток, отыскивая их поблизости; затыкают окна, перекрывают выходы — и все это под непрерывным огнем осажденных; затем залезают на крышу, проламывают ее и в образовавшуюся дыру бросают горящие вязанки хвороста; через несколько минут хижина превращается в пекло, но из этого пекла разбойники продолжают стрелять сквозь все отверстия.
Именно тогда прибывает в свой черед кавалерийский отряд, извещенный о бое испуганным крестьянином, и принимает участие в происходящем.
Было нечто адское в этой охваченной пламенем хижине, внутри которой, как все знали, были заперты живые существа, люди, пусть даже недостойные называться людьми, но все же люди. Доносившиеся оттуда крики, а точнее сказать, дьявольские завывания, и непрекращающиеся ружейные выстрелы, удостоверявшие, что оборона продолжается, делали еще страшнее это невиданное, жуткое, нечеловеческое зрелище… Затаив дыхание, все ждали и во все глаза смотрели. Офицеры, солдаты и национальные гвардейцы наперегонки творили жестокое возмездие. Толпа зрителей, безостановочно прираставшая подразделениями национальной гвардии и крестьянами, сбежавшимися из соседних деревень, радовались этой трагедии, неминуемой развязки которой дожидались двенадцать верховых под командованием лейтенанта Монти, с саблями в руке подстерегавших у двери появление разбойников, чтобы напасть на них.
Однако ждали лейтенант и его солдаты напрасно… Жуткие стоны, неистовые богохульства, отчаянные завывания и ружейные выстрелы, все менее и менее частые, продолжали слышаться, но из дома никто не выходил.
Наконец раздается последний выстрел, и с этой минуты единственным звуком, нарушающим гробовую тишину, становится свистящее дыхание пламени, ненасытные и всепожирающие языки которого вырываются из всех проемов хижины.
Жертвы отомщены, и солдаты переглядываются между собой с судорожной ухмылкой победившего и насытившегося льва.
Сцена длилась с двух часов ночи до трех часов пополудни.
Наконец, подан сигнал отхода; через два часа стемнеет. Риччи и Подетти с их отрядами оставляют охранять пожарище, которое будет осмотрено на другой день, и в унылом, угрюмом молчании направляются к городу, чувствуя в глубине души, что совершили какое-то нечестивое, хотя и необходимое деяние: убиение человека человеком.
— О! — воскликнул храбрый лейтенант Монти, рассказывая мне эту мрачную историю. — Какую же, напротив, гордость и радость испытываешь вечером после честного сражения с обычным врагом, даже если тебе отхватили руку или раскроили голову; но думать, что ты только что сжег своих соотечественников, которые уже назавтра с прежней жестокостью уничтожили бы тебя, и что люди, которые, словно воины Кадма, уничтожают друг друга, которые никогда не прощают друг другу, всегда подстерегают друг друга, каждую минуту врасплох нападают друг на друга, — сыны одной и той же земли и испускают предсмертные крики на одном и том же языке! Нет, это ужасно, это приводит в отчаяние!..
Да, все так, дорогой Монти, но эти люди — свирепые звери, а вы — герои! Геракл и Тесей не печалились по поводу участи Лернейской гидры и разбойника Синиса, которых они уничтожили ради блага людей и очищения земли.
Правда, Геракл и Тесей не были христианами!
VII
Ночью солдаты бдительно несли караул и грелись у погребального костра, от которого исходил чудовищный смрад сгоревшей плоти.
Трижды на этих часовых смерти нападали охвостья банды, которые с вершины холма наблюдали за событиями этой страшной драмы, а с наступлением ночи, словно волки и шакалы, крались во мраке, чтобы отомстить за своих товарищей.
И трижды солдатам и офицерам, полумертвым от холода, усталости и голода, приходилось идти в атаку на этих разъяренных бродячих гиен, чтобы помешать им искать среди пепелища обожженные кости их товарищей.
К рассвету все почти догорело.
Лейтенанта Монти отправили к пожарищу сменить охранявший его отряд.
Дальше я даю слово лейтенанту Монти.
«Мне никогда в жизни не забыть, — сказал он в разговоре со мной, — зрелища этой сгоревшей хижины и этих обожженных трупов со стиснутыми кулаками, скорчившихся или распростертых на земле и сохранивших те позы, в каких застигла их агония. Мне никогда не забыть зрелища валявшихся снаружи трупов, которых ночью грызли голодные собаки и свиньи. Две лошади со вспоротыми животами лежали возле своих хозяев; три другие заживо сгорели в небольшой конюшне, примыкавшей к хижине. Наконец, еще около дюжины, без наездников — всадники сгорели в огне, — паслись невдалеке: худые испуганные клячи, все еще оснащенные своей убогой, но живописной сбруей.
Вместе со мной прибыл Нитти, Отрезатель голов. Он спешился, с пугающим хладнокровием присел на корточки возле первого трупа, оказавшегося у него на пути, и с ловкостью, выдававшей опыт и знание дела, за пару минут отделил голову от тела; затем он перешел ко второму трупу, третьему и так далее, пока не обошел все те, что лежали вне пределов пепелища; наконец, он стал рыться в самом пепелище, вытаскивая оттуда одного за другим обожженные скелеты и отрезая их голые черепа, затем сложил всю свою добычу в огромную корзину и погрузил ее на мула.
— Что вы делаете? — спросил я Нитти.
— Выполняю сыновний долг. Негодяи у меня на глазах обезглавили моего отца, и я дал обет возвести ему в качестве надгробного памятника пирамиду из голов!
Я опустил голову на грудь и замолчал».
Как видите, дорогие друзья, я рассказал вам все. Я показал вам этот народ с его пороками, которые он получил от своих повелителей, и своими достоинствами, которыми он обязан лишь самому себе.
Что сделало его таким? Нищета, гнет, дурной пример. И в самом деле, как только неаполитанец, к какому бы сословию он ни принадлежал, будь то лаццароне, mezzo ceto[49] или аристократ, попадает в армию, он становится образцовым солдатом и привносит свою долю в общую верность, отвагу и самоотверженность.
Стоит просвещению прийти туда, где уже есть способность мыслить, и оно даст этому народу представление о добре и зле, чего раньше у него не было.
В прошлом он уже дал миру Фьерамоску, Тассо, Сальваторе Розу, Вико, Перголезе. Совсем недавно, чуть ли не в настоящем, он дал миру Пагано, Филанджери, Дженовези, Карафу, Пиментель, Чимарозу. Кто может предсказать, кого он даст миру в будущем?!
Господь велик, и природа плодовита, а лучше сказать, неистощима.
СИНЬОРА МОНАКО
I
Сегодня я намерен рассказать вам разбойничью историю.
В этом нет ничего удивительного: как всем известно, я только что приехал из Неаполя.
Я дал нашему другу Анри де Эму фотографию синьоры Монако, и он сделал для нас рисунок с изображением этой любопытной особы, который вы видите на первой странице нашего рассказа.
Но кто такая синьора Монако?
Если вы соблаговолите выслушать вначале историю синьора Монако, то скоро узнаете и историю его милейшей супруги.
Пьетро Монако родился около 1828 года в семье бедных поденщиков; следственно, ему было около тридцати пяти или тридцати шести лет, когда он был убит своим ближайшим помощником. Родом он был из Маккьи — деревни, расположенной недалеко от Козенцы.
В юности, ничем особым не примечательной, он был скорее добрым малым, нежели шалопаем. Родители, чересчур бедные для того, чтобы заниматься его образованием, не научили его ни читать, ни писать. В возрасте двадцати одного года он пошел в солдаты, семь лет служил в армии, с приближением Гарибальди дезертировал, вернулся домой и женился; затем вместе с добровольцами-гарибальдийцами отправился к Капуе, где сражался с таким мужеством, что был произведен в младшие лейтенанты.