Уезжая в Неаполь, герцог де Аркос дал себе твердое слово не давать повода для подобной немилости.
И в самом деле, по прибытии он потребовал предъявить ему полный список налогов; выяснилось, что уже все было обложено сбором: оливковое масло, соль, мука; его предшественники упустили из виду лишь фрукты.
И герцог де Аркос ввел налог на фрукты.
Тем, кто знает Неаполь, известно, что с июня по октябрь фрукты служат главным пропитанием неаполитанцев. За сорок лет перед тем уже пытались обложить сбором фрукты, но по ропоту народа поняли, что дело это не то чтобы невозможное, но, тем не менее, чрезвычайно опасное.
Герцогу де Аркосу были представлены возражения, но он лишь пожал плечами и оставил новый налог в силе.
Жил в то время в Неаполе молодой человек лет около двадцати пяти, уже женатый и имевший трех или четырех детей — бедняки ведь женятся рано. Звали его Томмазо Аньелло д’Амальфи, а сокращенно — Мазаньелло.[3]
Имена Томмазо и Аньелло ему дали при крещении, а д’Амальфи было его родовым именем.
Он был невысок, худощав и, хотя с некоторых пор взгляд его приобрел сумрачное выражение, недурен собой, держался непринужденно, а недостаток силы возмещал ловкостью; он обладал умом, храбростью и необычайным здравомыслием; высоко ценя справедливость и доброту, он непримиримо относился к несправедливостям и обидам и был беден до последней крайности.
Обычно он полунагим стоял подле торговца рыбой на Меркато Веккьо и снабжал бумажными кульками тех, кто покупал мелкую рыбешку.
Делало же его мрачным и придавало его взгляду угрожающее выражение, ставшее с недавних пор заметным у него, то, что, если прежде, хотя и не будучи богатым, он жил в относительном достатке, все изменилось к худшему, после того как жену его арестовали за контрабанду мукой и приговорили к multa, a multa, то есть штраф, оказался настолько велик, что им пришлось продать все вплоть до собственной кровати, вплоть до детской колыбели.
Несчастная семья спала на соломе, и каждый вечер, возвращаясь домой и видя свою нищету, Мазаньелло клялся, что рано или поздно отомстит тем, кто довел его до такого бедственного положения.
Как-то раз, испытывая потребность помолиться, он в одиночестве вошел в церковь, преклонил колена перед алтарем и опустил голову на ладони.
То была церковь Санта Мария дель Кармине.
Глубоко погруженный в молитву, он вдруг ощутил, что на плечо ему легла чья-то ладонь; он поднял голову и узнал знаменитого бандита, за совершенное им убийство приговоренного к смерти и, в силу права убежища, обретшего укрытие в церкви Санта Мария дель Кармине. Бандита звали Перроне.
Подле него стоял его сообщник.
— Что с тобой? — при виде мрачного взгляда, который Мазаньелло устремил на него, поинтересовался Перроне.
— А то, — ответил Мазаньелло, — что мне предстоит либо освободить Неаполь, либо окончить жизнь на виселице.
Бандиты рассмеялись.
— Смеетесь, трусы! — воскликнул Мазаньелло, вскакивая на ноги. — Да если бы мне удалось отыскать всего лишь двух или трех человек, на которых я мог бы положиться, то, клянусь Богом, скоро все бы узнали, что я собой представляю и что способен сделать!
Бандиты переглянулись между собой. Терять им было нечего, и их положение не могло стать еще хуже.
— Что ж, Мазаньелло, — сказали они, — ты нашел тех, кто тебе нужен.
И они протянули ему руки.
Чистая рука сошлась в пожатии с руками, замаранными кровью, и у подножия алтаря, перед ликом Божьим, два бандита и нищий лаццароне дали клятву освободить Неаполь.
С этого часа Мазаньелло думал лишь о том, как поскорее осуществить свой замысел.
Вместо того чтобы, как прежде, стоять на привычном месте возле торговца рыбой и, как обычно, снабжать покупателей бумажными кульками, он начал обходить все рынки Неаполя, от моста Магдалины до Мерджеллины, шепча на ухо всем торговцам фруктами:
— Никаких таможен! Долой налоги!
Те торговцы фруктами, что знали его, говорили:
— Глянь-ка, да это же Мазаньелло!
Ну а те, кто видел его впервые, спрашивали, кто он такой, и узнавали его имя.
В итоге уже через неделю имя его было у всех на устах.
Тем временем приближался праздник в честь Мадонны дель Кармине, который отмечается в первых числах июля.
Празднику предшествовали потешные народные состязания, известные со времен средневековья, а то и античности.
Одно из них заключалось в том, чтобы захватить построенную для потехи деревянную крепость и разрушить ее.
Крепость оборонял гарнизон.
Солдат, составлявших этот гарнизон, называли аларби; одежда на них отдаленно напоминала ту, какую носят турки.
Их противники облачались в матросскую одежду, а поскольку те и другие были лаццарони, сражались они босыми.
Оба отряда, общей численностью около шестисот бойцов, состояли из молодых людей в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет.
Мазаньелло не составило особого труда сделаться командиром матросского отряда.
Оружием в том и другом отряде служили палки.
Монах-кармелит по имени Савино — несомненно, по наущению Перроне, которому, как уже было сказано, кармелитский монастырь предоставил убежище, — снабдил Мазаньелло десятью скудо, благодаря чему тот смог обзавестись крепкими палками для себя и своих бойцов.
Между тем Мазаньелло продолжал ходить по городу, нашептывая в уши не только фруктовщикам, но и всем прочим торговцам призыв, сделавшийся чем-то вроде пароля: «Долой налоги! Никаких таможен!», так что популярность Мазаньелло росла день ото дня.
Каждое воскресенье предводители бойцов проводили учения своих войск.
Как-то раз, возвращаясь с учений, отряд Мазаньелло проходил перед дворцом вице-короля. Вице-король, находившийся в тот момент на балконе, призвал всех своих гостей насладиться этим зрелищем; все тотчас высыпали на балкон. Мазаньелло остановил отряд, словно намереваясь поприветствовать вице-короля; затем в едином движении, согласованность которого делала часть их наставнику, все бойцы приспустили штаны и показали вице-королю и его гостям то, что лаццарони показывают Везувию, давая ему знать, что они насмехаются над ним.
Шутка, которую в 1862 году сочли бы проявлением дурного вкуса, в 1647 году явно никого не задела: вице-король лишь посмеялся над ней.
Наступило 7 июля, ставшее третьим, последним днем учений. В этот день Мазаньелло и его отряд то ли преднамеренно, то ли случайно оказались на Рыночной площади.
Излишне говорить, что он и его бойцы были вооружены палками.
Зять Мазаньелло, садовник из Поццуоли, привез на рынок целую телегу фруктов: этими фруктами были фиги.
Заметим, что в текст указа о введении нового налога вкралась невероятная оплошность. Те, кто составил указ, забыли уточнить, продавец должен платить налог или покупатель.
Между одним из покупателей и зятем Мазаньелло возник спор. Как это всегда бывает в подобных случаях, вокруг спорящих собралась большая толпа, и вскоре в качестве зрителей в него оказались вовлечены все, кто был на рынке.
Тем временем появился выборный от народа; звали его Андреа Наклерио.
Следует сказать, что даже в ту пору у неаполитанского народа еще был свой выборный, который имел право, выступая от имени этого народа, обращаться с увещаниями к королю или к вице-королю.
Но, понятное дело, выборные остерегались пользоваться данной привилегией.
Итак, как уже было сказано, появился выборный от народа; вникнув в суть спора, он заявил, что зять Мазаньелло заблуждается.
Услышав это решение, садовники подняли ропот.
— Да я всех вас упеку на галеры! — крикнул им Андреа Наклерио.
— Коли так, — ответил зять Мазаньелло, бросая фиги под ноги толпе, — то по мне лучше отдать фрукты даром, чем делиться прибылью с этими чертовыми мытарями, которые вытягивают из нас все до последнего гроша.
Народ жадно набросился на фиги, издавая страшный шум.
Внезапно Мазаньелло, все видевший, все слышавший, но до поры до времени хранивший молчание, ринулся в середину толпы, громко выкрикивая то, что в последние две недели он говорил вполголоса:
— Долой налоги! Никаких таможен!
И весь его отряд, как если бы только и ждал этого сигнала, принялся повторять те же крики.
Андреа Наклерио хотел было что-то сказать, но Мазаньелло, подняв с земли фигу, швырнул ее прямо в него, и от удара она растеклась по его лицу. Бойцы Мазаньелло бросились подбирать с земли все, что попадалось им под руку, и несчастный выборный и сборщики налогов, обстрелянные этими метательными снарядами, были с позором изгнаны с рынка и помчались жаловаться вице-королю.
Но Мазаньелло не стал терять времени на то, чтобы преследовать их; он вскочил на самый высокий рыночный прилавок и во весь голос воскликнул:
— Друзья мои! Воспряньте духом и возблагодарите Господа: наконец-то настал час свободы! Хотя на плечах у меня лохмотья, свидетельствующие о моей бедности, я, словно новоявленный Моисей, надеюсь освободить народ от рабства. Святой Петр был рыбаком, как и я, однако он спас не только Рим, но и весь мир от порабощения дьяволом. Так вот, другой рыбак спасет Неаполь и возвратит более счастливые времена. Мне заранее известно, что я отдам за это свою жизнь, что голову мою понесут на конце пики, что части моего тела, подвергнутого перед тем колесованию, проволокут по улицам Неаполя, но я умру счастливым, зная, что пожертвовал собою ради счастья своей страны.
Понятно, какое впечатление произвела на толпу подобная речь.
Предводитель войска аларби, которому предстояло сражаться против Мазаньелло, бросился ему в объятия; все конторы, где взимали налоги, были разрушены, все учетные книги сожжены, и те и другие бойцы разделились на отряды, чтобы учинить на других городских рынках то, что было только что сделано ими на Старом рынке.
Но, хотя и разослав лаццарони по всему городу, Мазаньелло позаботился оставить подле себя тысячу бойцов, вооруженных палками, и, вместо флага прикрепив к концу жерди кусок хлеба, двинулся ко дворцу вице-короля, выкрикивая сам и заставляя выкрикивать своих товарищей: